Объяли меня воды до души моей

Объяли меня воды до души моей
洪水はわが魂に及び
Автор:	Кэндзабуро Оэ
Жанр:	роман
Язык оригинала:	японский
Оригинал издан:	1973
Переводчик:	В. Гривнин
Издатель:	Прогресс
Выпуск:	1978
Страниц:	416
ISBN:	ISBN 5-8301-0052-5 (рус.), ISBN 5-85220-574-5 (рус.), ISBN 4-10-112612-7 (яп., 1-й том) и ISBN 4-10-112613-5 (яп., 2-й том)
[fictionbook.ru/en/author/oye_kyendzaburo/ob_yali_menya_vodiy_do_dushi_moeyi/ Электронная версия]

«Объяли меня воды до души моей» (яп. 洪水はわが魂に及び Ко:дзуй ва вага тамасий ни оёби) — роман Кэндзабуро Оэ, входящий в цикл работ, начинающийся «Личным опытом» (1964) и завершающийся «Записками пинчраннера» (1976). Как и в остальных работах цикла, изложение строится вокруг автобиографической темы общения отца с умственно отсталым сыном. Роман был опубликован в 1973 году издательством «Синтёся» и в том же году был удостоен премии Номы.

Сюжет

Один из главных персонажей романа разрывает все связи с внешним миром, где он работал личным секретарём влиятельного консервативного политика, и поселяется в районе западной оконечности взгорья Мусасино вместе со своим пятилетним умственно отсталым сыном в доме, основание которого некогда задумывалось как индивидуальное атомное убежище. Начав уединённую жизнь, он даёт себе новое имя Ооки Исана (яп. 大木勇魚 О:ки Исана, Могучее дерево — Отважная рыба). Имя выбрано им, чтобы отразить его новую сущность поверенного душ деревьев и китов, миссию которого он поручает сам себе. Его сын Дзин (яп. ジン человек), несмотря на свои ограниченные возможности, обусловленные нарушением работы головного мозга, отличается уникальной способностью тонко реагировать на голоса птиц, различая более пятидесяти видов. Повседневность Ооки Исана и Дзина претерпевает сильные изменения, когда они сталкиваются с группой агрессивно настроенных в отношении общественных порядков подростков-маргиналов, называющих себя «Союзом свободных мореплавателей» (яп. 自由航海団 Дзию: ко:кай дан). Основная цель «Союза» — спастись от, по их ощущениям, приближающегося в виде великого землетрясения конца света, заблаговременно выйдя в открытое море. В состав «Союза», лидером которого является Такаки (яп. 喬木), входят изгои общества, многие из которых при этом проявляют незаурядные способности в той или иной области. Из группы подростков выделяются единственная среди них женщина — Инако (яп. 伊奈子), а также «Сжимающийся человек» (яп. 縮む男) — мужчина средних лет, тело которого якобы постоянно сокращается в своих размерах. Создав штаб на заброшенной киностудии, расположенной недалеко от убежища Исаны, подростки проводят там учения на импровизированном корабле, точно копирующем настоящий. Преодолев первоначально возникшую между ними конфронтацию, «Союз» и Исана, принятый в него в качестве специалиста по словам, после ряда событий (среди них: рассказ Такаки о «китовом дереве», взаимное обучение Исаны и подростков, линчевание «Сжимающегося человека», сексуальные отношения между Исаной и Инако), которые прямо и косвенно формируют микро-мифологию, оказываются в ситуации, когда окружённые в атомном убежище полицией они пытаются оказать вооружённое сопротивление. В результате погибают Исана и другие члены «Союза», но, добровольно сдавшись, сохраняют свои жизни Такаки, Инако и опекаемый ей Дзин. Роман заканчивается смертью Исаны.

Интерпретация

В своём комментарии к роману критик Сабуро Кавамото указывает на то, что «Объяли меня воды до души моей», притча-антиутопия, ознаменовавшая введение в творчество Оэ метода гротескного реализма, преодолевает статические рамки романной формы и фактически написана в SF-жанре с тем существенным отличием, что исходное значение «S» в названии жанра, соответствующее науке (англ. Science), заменяется на размышление (англ. Speculation), эффектное театральное представление (англ. Spectacular) и наступающую после Потопа тишину (англ. Silence); соответственно фантастическое заменяется гротескным: обыденное, нормальное и естественное («здесь») отсутствует в романе вообще, уступая место повсеместным отклонениям и искажениям (маргинальное «там»). По одну сторону дихотомии «здесь»/«там» оказывается общество, по другую — связавшие друг с другом свои судьбы поверенный китов и деревьев Ооки Исана и анти-политическое объединение подростков «Союз свободных мореплавателей». Трагедия, в которую превращается для находящихся «там» персонажей повествование по мере своего развития, обусловлена противопоставлением этих двух миров. Ключевым элементом этой взаимосвязи является то, что со стороны «здесь» специфика существующего «там» полностью нивелируется, попадая в рамки бинарных оппозиций, в числе которых пара «взрослые—дети». Как отмечает Кавамото, даже Ооки Исана нейтрализуется этой логикой и относится к классу социально невменяемых «детей», несмотря на свой возраст. Нашедшая в романе идея вытеснения маргинального является центральной для всего творчества Оэ (ср. с фундаментальной разницей восприятия девственного леса «деревни-государства-микрокосмоса» во время блистательной пятидесятидневной войны в «Играх современников»: мифологическое — у жителей деревни, и отвлечённое и унифицирующее географическое — у солдат императорской армии).

Внутри маргинального мира «там» из повседневности жизни членов «Союза свободных мореплавателей», изобилующей насилием, Оэ формирует мифологию, в центре которой стоит самый слабый и в силу своих умственных ограничений лишённый возможности самовыражения Дзин, способный тем не менее различать голоса птиц. Кавамото ассоциирует Дзина с Христом, а опекающую его Инако - с Марией, что очень близко традиции японского христианства (см. «Жизнь Иисуса» Сюсаку Эндо и его же романы разных лет). Слабость и уязвимость, воплощённые в Дзине, являются теми чертами, которые для членов «Союза свободных мореплавателей» неотъемлемы в их попытках сосуществования с миром «здесь», что наиболее ярко выражено в образе считающего себя «пророком ядерной эпохи» «Сжимающегося человека», задумывавшегося к тому же, по словам самого писателя, как очередная карикатура на Мисиму. Завершение романа также символично в том смысле, что называвший себя поверенным китов и деревьев Ооки Исана умирает в раскаянии о том, что, будучи человеком, не смог избежать истребления одних и вырубки других; центральное место занимает продолжающий жить беспомощный Дзин, который становится олицетворением возможности возрождения нереализовавшейся утопии.

К теме светопреставления и Книге Ионы Оэ, являющимся для романа центральными, Оэ впоследствии обратился вновь в одном из своих сочинений позднего периода, романе Кульбит (1999).

Переводы

Перевод романа на русский язык, выполненный В. Гривниным, характеризуется стилистически принципиальными отличиями от оригинала и пропусками большого количества деталей. В разное время на русском языке роман выходил в нескольких изданиях, которые существенно отличаются (наиболее полным является версия, изданная «Панорамой»).

Название произведения является неточной цитатой из Библии. В японском издании в название вынесена перефразировка современного перевода цитаты из «Книги Ионы», в то время как в самом тексте романа используется точная цитата более раннего перевода, написанного не на современном японском. В русском переводе («Объяли меня воды до души моей»), осуществленном В. Гривниным, точно цитируется «Книга Ионы» (2:6).

Ссылки

• [lib.ru/INPROZ/KETZABURO_O/wody.txt Объяли меня воды до души моей] в библиотеке Максима Мошкова  (рус.)

Отрывок, характеризующий Объяли меня воды до души моей

На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.