Осада Азова (1736)

Осада Азова
Основной конфликт: Русско-турецкая война (1735—1739)
Изображение осады Азова в 1736 году. Показан момент взрыва порохового погреба 19 июня 1736 года.
Дата	8 (19) мая-19 (30) июня 1736
Место	Азов
Итог	Победа России
Противники
Российская империя Османская империя Османская империя
Командующие
Последовательно: Бурхард Миних Василий Левашов Пётр Ласси Флот: Пётр Бредаль Мустафа-Ага Флот: Джиакул-Кодиа
Силы сторон
от 10 до 28 000 в разное время и 135 орудий 5 890 и 224 орудия
Потери
172 убитых 1367 раненых 28 пропавших без вести 1 528 убитых 899 умерших

Осада Азова − эпизод русско-турецкой войны 1735—1739 годов, во время которого турецкая крепость Азов была взята русскими войсками.

Предыстория

В кампанию 1736 года русское правительство целью военных действий выбрало два направления - Азов и Крым. Фельдмаршал Бурхард Миних в письме герцогу Эрнсту Бирону изложил следующий взгляд на всю войну:

«На 1736 г.: Азов буден наш. Мы станем господами Дона, Донца, Перекопа, владений ногайских меж Доном и Днепром по Черному морю, а, может быть, и самый Крым нам будет принадлежать.

На 1737 г.: подчиняется весь Крым, Кубань, приобретается Кабарда. Императрица - владычица на Азовском море и гирле между Крымом и Кубанью.

На 1738 г.: подчиняется без малейшего риска Белгородская и Буджакская орды по ту сторону Днестра, Молдавия и Валахия, которыя стонут под игом турок. Спасаются и греки под крылья Русского орла.

На 1739 г.: знамена и штандарты Ея Величества водружаются... где? в Константинополе...».

29 февраля (11 марта) 1736, когда в Петербурге ещё шли дебаты по поводу предстоящей кампании, граф Миних выехал из Изюма в крепость св. Анны, чтобы на месте организовать блокаду Азова. Одновременно, как объяснил сам фельдмаршал, своей поездкой он намеревался ввести турок в заблуждение относительно всей кампании. 15 марта из Луганской станицы Миних распорядился о скорейшей отправке по вскрывшимся рекам флота, артиллерии с припасами и провианта в крепость св. Анны. На военный совет в крепость вызывались генерал-лейтенант Василий Левашов и контр-адмирал Пётр Бредаль. 19 марта граф Миних прибыл в крепость св. Анны, а 20 марта состоялся военный совет, на котором присутствовали комендант крепости, штаб-офицеры 7-ми полков, стоявших в крепости, и 7-ми донских старшин. Несмотря на нехватку провианта и неукомплектованность полков личным составом, на совете было принято решение немедленно начать действия по блокаде Азова. Этому способствовали известия, что из-за верхового ветра, мешающего проходу судов в Дон, азовский гарнизон не имеет возможности получить подкрепления, а русские, наоборот, по вскрывшимся рекам легко могут подкрепления подвести. Для начала операции Миних располагал отрядом из 9 250 человек в составе:

1. 4 800 человек из 7-ми полков крепости св. Анны.
2. 250 артиллеристов, инженеров и минеров.
3. 2000 пеших донских казаков и 200 конных.
4. 1000 доброконных казаков казацкого старшины Ивана Краснощёкова.
5. 1000 человек из Куринского пехотного полка, которые должны были вскоре прибыть.

24 марта войска начали переправу через Дон. 25 марта Миних получил известия, что расположенные в трёх верстах выше Азова укрепления-каланчи, прикрывающие подступы к крепости, имеют маленькие гарнизоны и разрушенные укрепления. Имея такие сведения и зная, что турки не ожидают наступления раньше апреля, Миних решил штурмовать каланчи 28 марта, атаковав их со стороны реки. Для этого был назначен отряд под командой генерал-майора Ульриха фон Сперейтера в составе: 200 гренадер, 300 солдат, 100 человек минеров и 1200 донских казаков наказного атамана Ивана Фролова. Этот отряд должен был пройти водным путём по Дону и в ночь на 30 марта атаковать каланчи.

27 марта граф Миних переправился через Дон с отрядом из 2 500 пехоты и 150 конных казаков. 28 марта разыгралась снежная буря, в результате чего атаку каланчей пришлось отдожить. 29 марта к отряду Миниха присоединились казаки Краснощёкова, а 30 марта Миних встал лагерем в шести верстах от Азова.

В ночь на 31 марта отряд Сперейтера атаковал и захватил левобережную каланчу, после чего отправил гарнизону правобережной каланчи предложение о сдаче на условии выдачи оружия и ухода гарнизона в Азов. Комендант правобережной каланчи Ада-Баш принял условия и сдал укрепление. После взятия каланчей Миних перенес свой лагерь ближе к Азову. Узнав о нападении, гарнизон Азова поджег форштадт крепости и начал готовиться к оброне. Кочевавшие рядом около 1000 татар не стали уходить в крепость, а преследуемые казаками Краснощёкова ушли на Кубань. Изучив обстановку, Миних пришел к выводу, что для штурма крепости у него еще мало войск и решил остановиться на обеспечении блокады. 1 апреля армия Миниха организовала лагерь недалеко от Дона и садов Азова, в месте, где инженеры нашли достаточно хорошей воды, дров, соломы и тростника. При вступленнии Миниха в лагерь и на следующий день турки стояли в полной готовности на стенах, ожидая решительных действий со стороны русских.

Стремясь обеспечить блокаду, Миних выслал против крепости Лютик отряд генерала Сперейтера. Крепость находилась к северу от Азова и господствовала над устьем Мёртвого Донца. 3 апреля отряд Сперейтера подступил к крепости с востока, а донские казаки, сплавившись по реке, вышли с запада. Гарнизон крепости, не ожидавший нападения, попытался оставить крепость и уйти в Азов, но был взят в плен. Русские захватили в крепости 20 орудий и запасы. Захватив Лютик, русские получили возможность выйти к морю, минуя Азов. Для этого были выделены 1000 казаков, которые на лодках вышли к морю. Там отряд должен был соорудить редуты и разместить 14 орудий. 5 апреля к Азову прибыл генерал Левашов. 6 апреля граф Миних сдал командование Левашову, снабдив его подробными инструкциями, и отбыл для подготовки похода на Крым. Не имея достаточных сил для действий против Азова, Левашов сконцентрировался на обеспечении блокады (по возможности, сужая её), постройке дополнительных укреплений для лагеря и подвозе припасов и материалов, необходимых для осады. Турки пытались беспокоить русские войска. 14 апреля 300 пехотинцев и 300 конных турок напали на русский обоз, сопровождаемый 100 солдат. Русские огородились обозом и 2 часа сдерживали атаки, пока не подошли казаки, которые отбросили турок. 16 апреля 1000 янычар и 500 человек конницы попытались атаковать правый фланг русских. Конница ударила на донских казаков, стоявших между редутами, а янычары атаковали редут. Атака была отбита. Турки потеряли около 100 человек, русские 17 человек убитыми и ранеными. 6 мая значительный конный отряд вновь попытался произвести атаку. Левашов заранее узнал про нападение и выделил 400 казаков в засаду. Пропустив противника, казаки атаковали его с фланга и в тыл, опротинув неприятеля, который был вынужден отступить.

15 мая в лагерь прибыл Пётр Ласси, пожалованный в генерал-фельдмаршалы. Ласси был назначен командовать осадой Азова ещё 14 марта 1736 года, когда возвращался с армией из Рейнского похода. Оставив армию в Нейгаузе в одном переходе от Вены, Ласси выехал в Азов и 27 апреля в Царицынке встретился с Минихом, обсудив план осады. Торопясь к Азову, Ласси на пути от Бузовой к Изюму, подвергся нападению крымских татар. С фельдмаршалом было только 40 человек конной ландмилиции. Потеряв 20 человек из конвоя, свой экипаж и вещи на 10 000 рублей, фельдмаршал сумел уйти верхом. После этого он уже не решился ехать по степи впереди Украинской линии, а поехал за линией в крепость св. Анны, а оттуда в Азов.

Осада

Прибыв в расположение армии, граф Ласси в этот же день 15 мая осмотрел расположение своих войск, и произвёл рекогносцировку позиций противника и окрестностей Азова. По приказу фельдмаршала, артиллеристы бросили в крепость 7 бомб из мортир, на что турки ответили усиленной стрельбой.

Вверенная графу Ласси армия состояла из 8493 человек в регулярных полках и 3381 человека иррегулярных войск (казаков и калмыков). В регулярных войсках было 177 подъёмных и артиллерийских лошадей, из которых 7 негодных. В нерегулярных войсках было 1044 человека конных и 2837 пеших. Больных в регулярных войсках было 700 человек. На вооружении стояло три 5-пудовых мортиры и одна 12-фунтовая пушка, остальная артиллерия ещё не была выгружена из судов, стоявших у Скопинской пристани. Флот ещё был в пути, и в распоряжении армии были 30 каек и 6 полупрамов. В день приезда Ласси контр-адмирал Бредаль прибыл к каланчам с несколькими галерами. В армии был большой недостаток провианта и обмундирования. В полках было много ещё необученных рекрутов, у которых даже не было мундиров. Иррегулярные войска большей частью состояли из стариков или очень молодых, которые, по словам фельдмаршала, «не только против неприятеля к делу, и ко употреблению в работу мало пригодны».

Такое состояние армии объясняется тем, что стремясь не упустить момент внезапности, войска выступили без всякой подготовки. Вместе с тем, учреждения, которые должны были обеспечить снабжение и довольствие, работали крайне медленно. Фельдмаршал во всеподданнейших донесениях постоянно просил оказать давление на кого следует и «снабдить Вашего Императорского Величества крепкими Указами».

Изучив состояние обороны Азова, фельдмаршал пришёл к выводу, что «город, по-видимому, находится в твёрдом состоянии и по производимой ежедневной пальбе артиллериею довольно и гарнизоном по чинимым до сего времени вылазкам и нынешним их ноступкам содержит себя не оплошно». Выполняя план кампании, граф Ласси принял решение о подготовке штурма. После проведённой 16 мая рекогносцировки инженерами, под командой генерал-квартирмейстера барона Петра де Бриньи, атаку решили проводить с двух сторон. Основная атака должна была быть произведена на западном фронте крепости, от левого фланга осаждающей армии, а демонстративная — против восточного фронта, на Алексеевский кронверк, — от правого фланга.

Началом осады Азова считается 19 мая, когда началось строительство апрошей. Еще 17 мая началась выгрузка артиллерии и перевозка её в лагерь. Генерал-лейтенант Артемий Загряжский и контр-адмирал Бредаль получили приказ скорее идти к Азову с полками и флотом. 20 мая к армии прибыли 46 будар с провиантом, что позволило выдать в полки месячную порцию довольствия. Благодаря неоднократным приказам фельдмаршала Ласси в войска постепенно прибывали подкрепления, причем в лагерь подкрепления приходили ежедневно маленькими отрядами.

19 мая, когда начались осадные работы, 300 конных турок и 500 янычар сделали вылазку и напали на 150 гренадер, прикрывавших работы на левом фланге армии. Гренадер поддержала другая часть отряда и турки были отбиты. Русские потери составили 5 человек убитыми и 64 ранеными. После этого Ласси распорядился, чтобы не только охранение, но и люди производящие инженерные работы, выходили на работы с ружьями.

20 мая в лагерь прибыл контр-адмирал Бредаль, который привёл 2 галеры (на следующий день подошли еще 4 галеры) и 9 прамов, вооруженных 200 орудиями 18- и 24-фунтового калибра. На Бредаля граф Ласси возложил принятие мер к недопущению лодочного сообщения с Азовом, а часть судов приказал отправить к устью Дона для недопущения прохода турецкого флота. Начиная с 24 мая по Азову открыла огонь осадная артиллерия и уже вела его на протяжении всей осады. 27 мая турки произвели большую вылазку с целью помешать осадным работам. Отряд численностью более 2000 человек атаковал левый фланг осаждающей армии. Первоначально туркам, поддержанным сильным огнём с крепостных стен, удалось потеснить русских. Прибывший с 500 гренадерами и сотней драгун фельдмаршал Ласси лично атаковал неприятеля в обход, что заставило турок поспешно отступить. Русские потери составили: убитыми 21, включая 2 офицеров, ранеными 191, включая 4 офицера.

2 июня к устью Бредаль послал 6 малых прамов под командой лейтенанта Костомарова. Вскоре к устью Дона подошел флот капутан-паши Джиакул-Кодиа, который собирался доставить в Азов подкрепления. Мелководность устья Дона не позволила войти флоту в реку, а позиции русской флотилии лишили его возможности связаться с Азовом на шлюпках. Не сумев пробиться в Азов, капутан-паша отступил.

11 июня русские открыли стрельбу по крепостным веркам из всех орудий. Такая стрельба поддерживалась на всем протяжении осады. Для обеспечения обстрела со стороны реки, Бредалю было приказано поставить прамы на Дону выше Азова. 12 июня огонь открыл один прам, а с 13 июня огонь открыли три прама. Удачный огонь этих прамов понудил командование прибавить к ним еще шесть прамов, которые и вели огонь до дня сдачи крепости.

Осаждённые отвечали огнём своей артиллерии, но достаточно пассивно. Вместе с тем, туркам удавалось поддерживать связь со степями. Так, 28 мая в крепость прорвались 100 татар, а 4 июня несколько турок смогли уйти из крепости в степь. 14 июня турки опять сделали вылазку и на левом фланге осаждающих атаковали рабочую команду в 600 человек. В это время рядом проезжал Ласси, который, собрав 200 драгун, отбросил турок и даже захватил укрепленный пост в 25 шагах от форштадта, где приказал поставить батарею. В ночь на 15 июня и днём 15 июня турки сделали ещё две вылазки, но и они были отбиты. 19 июня от попадания бомбы в Азове взорвался пороховой погреб. Взрывом было разрушено 5 мечетей, 100 домов и погибло около 300 человек.

В ночь с 28 на 29 июня фельдмаршал Ласси назначил штурм форштадта. Штурмовую колонну составляли 300 гренадер и 700 мушкетёр полковника Ломана. Поддержанный огнём прамов и батарей, ровно в 12 часов ночи полковник пошел на штурм. Турки упорно сопротивлялись и взорвали две мины, но были принуждены отступить, бросив одну пушку с запасом картечи и ручных гранат. При штурме русские потеряли убитыми 7 человек, включая 2 офицеров, ранеными 38 нижних чинов. Без вести пропали 2 нижних чина.

Капитуляция города

Следствием ночной атаки стало предложение азовского паши, Мустафы-Аги, о сдаче города. 30 июня начались переговоры. Гарнизон капитулировал на следующих условиях: «Город Азов в подданство Ея Императорскаго Величества Всероссийское оставляется»; гарнизон выйдет из крепости без военных почестей и под конвоем будет отведён в турецкие владения с условием не воевать против русских в течение одного года; военным разрешалось оставить собственное оружие в количестве одного ружья, лука, пистолета и сабли; все казённое оружие остается победителю; артиллерия, её принадлежности, провиант, за исключением количества необходимого для довольствия гарнизона во время похода, пороховые погреба и мины остаются победителю; турецкие подданные могут оставаться в городе 14 дней для завершения своих дел и им обеспечивается безопасность и справедливое отношение к имуществу.

Организация доставки капитулировавших турок до города Ацука была возложена на контр-адмирала Бредаля, которому было направлено распоряжение фельдмаршала Ласси: «Понеже по силе учиненной с Турецким Пашей Мустафой Агой бывшим в Азове капитуляции надлежит его и бывшей же в Азове по нем Турецкой гарнизон и всех тамо живущих турецких подданных с женами и с детьми и пожитками водою и сухим путём препроводить нам до первого отсюдова их городка имянуемого Ацука. Того ради изволите ваше превосходительство для того их к помянутому месту препровождения изготовить сего числа 30 каек, 7 ботов и для конвоирования 2 галеры на которых имеют быть посажирами на одной выше помянутый Паша, а на другой Янычар Ага и велеть оные завтрашнего числа препроводить к Азовской пристани...».

8 июля турецкий гарнизон в составе 3463 человек покинул крепость. Вместе с гарнизоном ушли 2233 человека горожан и 121 купец из армян и греков. В городе было освобождено 119 пленных разных наций. В крепости было найдено: 136 медных пушек, 68 чугунных, 6 медных дробовиков, 24 чугунных дробовика, 2 медные мортиры, 5 чугунных мортир, 23 медных базов и множество боеприпасов.

В литературе

Рассказ старухи из повести Вольтера «Кандид, или Оптимизм»:

Мы находились в маленькой крепости на Меотийском болоте под стражей двух черных евнухов и двадцати солдат. Русских убили очень много, но они сторицей отплатили за это. Азов был предан огню и мечу; не щадили ни женщин, ни детей, ни стариков; держалась только наша маленькая крепость; неприятель решил взять нас измором. Двадцать янычар поклялись не сдаваться. Муки голода довели их до того, что, не желая нарушать клятву, они принуждены были съесть двух евнухов. Наконец через несколько дней они решили взяться за женщин. С нами был очень благочестивый и сострадательный имам, который произнес прекрасную проповедь, убеждая их не убивать нас. «Отрежьте, — сказал он, — только по половине зада у каждой из этих дам: у вас будет отличное жаркое». Он был очень красноречив; он убедил их; они проделали над нами эту ужасную операцию.

См. также

• Азовские походы
• Азовское сидение

Литература

• Баиов А. К. Русская армия в царствование императрицы Анны Иоанновны. Война России с Турцией в 1736-1739 гг. — СПб.: Электро-Типография Н. Я. Стойковой; Николаевская Акадения Генерального штаба, 1906. — Т. 1.
• Манойленко Ю. Е. Русская артиллерия в Азовских походах Петра I и осаде Азова в 1736 году // Военно-исторический журнал. — 2011. — № 11. — С. 56—61.</span>

Отрывок, характеризующий Осада Азова (1736)

– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
– Дронушка, – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. – Дронушка, теперь, после нашего несчастия, – начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.
– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.