Осоргин, Михаил Андреевич

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Осоргин и Ильин

Осоргин, Михаил Андреевич
Имя при рождении:	Ильин, Михаил Андреевич
Место смерти:	Шабри, Франция
Род деятельности:	прозаик, журналист
Годы творчества:	1896—1942
Жанр:	повести, рассказы, очерки
[Lib.ru/RUSSLIT/OSORGIN/ Произведения на сайте Lib.ru]

Михаи́л Андре́евич Осорги́н, настоящая фамилия Ильи́н (7 (19) октября 1878 — 27 ноября 1942) — русский писатель, журналист, эссеист, один из деятельных и активных масонов русской эмиграции, основатель нескольких русских масонских лож во Франции.

Биография

Михаил Андреевич Осоргин; наст. фам. Ильин родился в Перми — в семье потомственных столбовых дворян. Фамилию «Осоргин» взял от бабушки. Отец А. Ф. Ильин — юрист, участник проведения судебной реформы Александра II, брат Сергей (умер в 1912 году) был местным журналистом и поэтом.

Во время учёбы в гимназии поместил в «Пермских губернских ведомостях» некролог своему классному надзирателю, а в «Журнале для всех» опубликовал рассказ «Отец» под псевдонимом Пермяк (1896). С тех пор считал себя писателем. После успешного окончания гимназии (1897) поступил на юридический факультет Московского университета. В студенческие годы продолжал печататься в уральских газетах и исполнял обязанности постоянного сотрудника «Пермских губернских ведомостей». Участвовал в студенческих волнениях и на год был выслан из Москвы в Пермь. Завершив образование (1902), стал помощником присяжного поверенного в Московской судебной палате и одновременно присяжным стряпчим при коммерческом суде, опекуном в сиротском суде, юрисконсультом Общества купеческих приказчиков и членом Общества попечительства о бедных. Тогда же написал книгу «Вознаграждение рабочих за несчастные случаи».

В 1903 женился на дочери народовольца А. К. Маликова.

Критически относясь к самодержавию, столбовой дворянин по происхождению, интеллигент по роду занятий, фрондер и анархист по складу характера, Осоргин вступил в 1904 году в партию эсеров. Его привлекли их интерес к крестьянству и земле, народнические традиции — на насилие отвечать насилием, на подавление свободы — террором, не исключая индивидуальный. Кроме того, социалисты-революционеры ценили личное бескорыстие, высокие нравственные принципы и осуждали карьеризм. На его квартире проходили заседания московского комитета партии, скрывались террористы. Активного участия в революции Осоргин не принял, но в её подготовку был вовлечён. Сам он писал впоследствии, что в эсеровской партии был «незначащей пешкой, рядовым взволнованным интеллигентом, больше зрителем, чем участником». Во время революции 1905—1907 в его московской квартире и на даче устраивались явки, проводились заседания комитета партии социалистов-революционеров, редактировались и печатались воззвания, обсуждались партийные документы. Участвовал в московском вооружённом восстании 1905 года.

В декабре 1905 г. Осоргин, принятый за опасного «баррикадиста», был арестован и полгода просидел в Таганской тюрьме, затем отпущен под залог. Он сразу уехал в Финляндию, а оттуда — через Данию, Германию, Швейцарию — в Италию и поселился близ Генуи, на вилле «Мария», где образовалась эмигрантская коммуна. Первое изгнание продолжалось 10 лет. Писательским итогом стала книга «Очерки современной Италии» (1913).

Особое внимание писателя привлекал футуризм. Он с пониманием отнёсся к ранним, решительно настроенным футуристам. Работа Осоргина в итальянском футуризме имела в России значительный резонанс. Ему доверяли как блестящему знатоку Италии, к его суждениям прислушивались.

В 1913 для женитьбы на семнадцатилетней Рахили (Розе) Гинцберг, дочери Ахад-ха-Ама, принял иудаизм (впоследствии брак распался).

Из Италии он дважды выезжал на Балканы и путешествовал по Болгарии, Черногории и Сербии. В 1911 Осоргин печатно объявил о своём отходе от партии эсеров, а в 1914 стал масоном. Он утверждал верховенство высших этических принципов над партийными интересами, признавая лишь кровную связь всего живого, даже преувеличивая значение биологического фактора в жизни человека. В отношениях с людьми выше всего ставил не совпадение идейных убеждений, а человеческую близость, основанную на благородстве, независимости и бескорыстии. Современники, хорошо знавшие Осоргина (например, Б. Зайцев, М. Алданов), подчёркивали эти его качества, не забывая упомянуть о мягкой, тонкой душе, об артистичности и изяществе облика.

С началом 1-й мировой войны Осоргин сильно затосковал по России. Хотя связей с Родиной он не прекращал (был заграничным корреспондентом «Русских ведомостей», публиковался в журналах, например в «Вестнике Европы»), но осуществлять их было труднее. Полулегально возвращается в Россию в июле 1916 года, проехав через Францию, Англию, Норвегию и Швецию. С августа 1916 жил в Москве. Один из организаторов Всероссийского союза журналистов и его председатель (с 1917) и товарищ председателя Московского отделения Союза писателей. Сотрудник «Русских ведомостей».

После Февральской революции входил в комиссию по разработке архивов и политических дел в Москве, работавшую с архивом московского охранного отделения. Осоргин принял Февральскую революцию 1917. Он стал широко печататься в журнале «Голос минувшего», в газетах «Народный социалист», «Луч правды», «Родина», «Власть народа» вёл текущую хронику и редактировал приложение «Понедельник».

Тогда же подготовил к изданию сборники рассказов и очерков «Призраки» (1917) и «Сказки и несказки» (1918). Участвуя в разборе документов московской охранки, он опубликовал брошюру «Охранное отделение и его секреты»(1917).

После Октябрьской революции выступал против политики большевиков. В 1919 г. был арестован, освобождён по ходатайству Союза писателей и Ю. К. Балтрушайтиса.

В 1921 году работал в Комиссии помощи голодающим при ВЦИК (Всероссийский комитет помощи голодающим «Помгол»), был редактором издаваемого ею бюллетеня «Помощь»; в августе 1921 года был арестован вместе с некоторыми членами комиссии; от смертной казни их спасло вмешательство Фритьофа Нансена. Зиму 1921—1922 провёл в Казани, редактируя «Литературную газету», затем вернулся в Москву. Продолжал публиковать сказки для детей и рассказы. Перевёл с итальянского языка (по просьбе Е. Б. Вахтангова) пьесу К. Гоцци «Турандот» (изд. 1923), пьесы К. Гольдони.

Вместе со своим давним другом Н. Бердяевым открывает знаменитую книжную лавку в Москве, надолго становящуюся приютом интеллигенции в годы послевоенной разрухи.

В 1921 году Осоргин был арестован и выслан в Казань.

Осенью 1922 с группой оппозиционно настроенных представителей отечественной интеллигенции (таких как Н. Бердяев, Н. Лосский и другие) был выслан из СССР. Троцкий в интервью иностранному корреспонденту вы­разился так: «Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно».

Из «Постановления Политбюро ЦК РКП(б) об утверждении списка высылаемых из России интеллигентов»:

57. Осоргин Михаил Андреевич. Правый кадет, несомненно, антисоветского направления. Сотрудник «Русских ведомостей». Редактор газеты «Прокукиша». Его книги издаются в Латвии и Эстонии. Есть основание думать, что поддерживает связь с заграницей. Комиссия с участием т. Богданова и др. за высылку.

Эмигрантская жизнь Осоргина началась в Берлине, где он провёл год. С 1923 года окончательно поселился в Париже. Публиковал свои работы в газетах «Дни», «Последние новости». Жизнь Осоргина в эмиграции была трудной: он стал противником всех и всяческих политических доктрин, превыше всего ценил свободу, а эмиграция была очень политизирована.

Осенью 1926 года женился на Татьяне Бакуниной.

Писатель Осоргин стал известен ещё в России, но слава пришла к нему в эмиграции, где были опубликованы его лучшие книги. «Сивцев Вражек» (1928), «Повесть о сестре» (1931), «Свидетель истории» (1932), «Книга о концах» (1935), «Вольный каменщик» (1937), «Повесть о некоей девице» (1938), сборники рассказов «Там, где был счастлив» (1928), «Чудо на озере» (1931), «Происшествия Зелёного мира» (1938), воспоминания «Времена» (1955).

Сохранял советское гражданство до 1937, после чего жил без паспорта, французского гражданства не получил.

С начала Второй мировой войны жизнь Осоргина круто изменилась. В июне 1940, после наступления немцев и оккупации части французской территории, Осоргин с женой бежали из Парижа. Они поселились в Шабри, на том берегу реки Шер, который не был занят немцами. Там Осоргин написал книгу «В тихом местечке Франции» (1940) и «Письма о незначительном» (опубл. в 1952). В них проявился его талант прозорливого наблюдателя и публициста. Осудив войну, писатель размышлял о гибели культуры, предупреждал об опасности возвращения человечества в средневековье, скорбел о непоправимом ущербе, который может быть нанесен духовным ценностям. Вместе с тем он твёрдо стоял за право человека на свободу личности. В «Письмах о незначительном» писатель провидел новую катастрофу: «Когда война закончится, — писал Осоргин, — весь мир будет готовиться к новой войне».

Скончался и был похоронен писатель в этом же городе.

Творчество

В 1928 году Осоргин создал свой самый знаменитый роман-хронику «Сивцев Вражек». В центре произведения — история старого отставного профессора орнитологии Ивана Александровича и его внучки Татьяны, превращающейся из маленькой девочки в девушку-невесту. Хроникальный характер повествования проявляется в том, что события не выстроены в одну сюжетную линию, а просто следуют друг за другом. Центр художественной структуры романа — дом на старой московской улице. Дом профессора-орнитолога — это микрокосм, подобный в своем строении макрокосму — Вселенной и Солнечной системе. В нём тоже горит своё маленькое солнце — настольная лампа в кабинете старика. В романе писатель стремился показать относительность великого и ничтожного в бытии. Бытие мира в конечном счете определяется для Осоргина таинственной, безличной и внеморальной игрой космологических и биологических сил. Для земли движущая, живительная сила — это Солнце.

Все творчество Осоргина пронизывали две задушевные мысли: страстная любовь к природе, пристальное внимание ко всему живущему на земле и привязанность к миру обыкновенных, незаметных вещей. Первая мысль легла в основу очерков, печатавшихся в «Последних новостях» за подписью «Обыватель» и составивших книгу «Происшествия зелёного мира» (София, 1938). Очеркам присущ глубокий драматизм: на чужой земле автор превращался из «любовника природы» в «огородного чудака», протест против технотронной цивилизации соединялся с бессильным протестом против изгнанничества. Воплощением второй мысли явилось библиофильство и коллекционирование. Осоргин собрал богатейшую коллекцию русских изданий, с которыми знакомил читателя в цикле «Записки старого книгоеда» (окт. 1928 — янв. 1934), в серии «старинных» (исторических) рассказов, вызывавших нередко нападки из монархического лагеря за непочтение к императорской фамилии и особенно к церкви.

В своих двадцати книгах (из них пять романов) Осоргин сочетает нравственно-философские устремления с умением вести повествование, следуя традиции И. Гончарова, И. Тургенева и Л. Толсто­го. Это сочетается с любовью к некоторому экспериментированию в области повествовательной техники: так, в романе «Сивцев Вра­жек» он выстраивает череду отдельных глав об очень разных людях, а также о животных. <…> Осоргин — автор нескольких автобиографических книг, которые распола­гают к себе скромностью автора и его жизненной позицией порядочного человека.

Масонская деятельность

Посвящён по рекомендации Крахмальникова в 1914 году в ложе «Venti Settembre» Великой ложи Италии.

Регуляризирован и присоединён в ложе «Северная звезда» 4 марта (6 мая) 1925 года по рекомендации Б. Миркина-Гецевича. Возведён во 2-ю и 3-ю степени 8 (1) апреля 1925 года. 2-й эксперт с 3 ноября 1926 года. Великий эксперт (исполнитель) с 30 ноября 1927 по 1929 годы. Оратор с 6 ноября 1930 по 1932 годы и в 1935—1937 годах. 1-й страж с 1931 по 1934 годы и с 7 октября 1937 по 1938 годы. Также библиотекарь ложи в 1934—1936 годах, и с 27 сентября 1938 года. Досточтимый мастер с 6 ноября 1938 по 1940 год.

С 1925 по 1940 год активно участвовал в деятельности нескольких лож, работающих под эгидой Великого востока Франции. Был одним из основателей и входил в состав лож «Северная звезда» и «Свободная Россия».

Михаил Андреевич — основатель ложи «Северные братья», был её досточтимым мастером со дня основания по 11 апреля 1938 год. Ложа работала с октября 1931 по апрель 1932 года как узкая масонская группа, с 17 ноября 1932 года — как учебная группа. Акт учреждения подписан 12 ноября 1934 года. Работала независимо от существующих масонских послушаний по Древнему и принятому шотландскому уставу. С 9 октября 1933 по 24 апреля 1939 года провела 150 собраний, затем прекратила свою деятельность. Первоначально собрания проводились на квартире М. А. Осоргина по понедельникам, после 101-го собрания — на других квартирах.

Занимал ряд офицерских должностей в ложе, был досточтимым мастером (наивысшая офицерская должность в ложе). Был весьма уважаемым и достойным братом, внесшим большой вклад в развитие русского масонства во Франции.

Михаил Андреевич являлся членом Капитула «Северная звезда» (4-18 гр.) Верховного совета великой коллегии ДПШУ.

Возведён в 18-ю степень 15 декабря 1931 года. Эксперт в 1932 году. Член капитула по 1938 год.

Весьма характерным примером глубокого знания масонства служит произведение Осоргина «Вольный каменщик», в котором Михаил Андреевич обозначил основные направления в работе масонства и масонов. Юмор, присущий автору, пронизывает это произведение от первой до последней страницы.

См. также

• Философский пароход
• Бакунина, Татьяна Алексеевна
• Великий восток Франции
• Серков, Андрей Иванович

Произведения

• Очерки современной Италии, 1913
• Охранное отделение и его секреты. М., 1917
• Призраки. М., «За друга», 1917
• Сказки и не сказки М ., «За друга», 1918
• Из маленького домика, Riga, 1921
• [az.lib.ru/o/osorgin_m_a/text_0040.shtml Сивцев Вражек]. Париж, 1928
• Кабинет доктора Щепкина
• Вещи человека. Париж, 1929;
• Повесть о сестре, Paris, 1931
• Чудо на озере, Paris, 1931
• Свидетель истории, 1932
• Книга о концах 1935
• Вольный каменщик, 1937
• Повесть о некоей девице, Tallinn, 1938
• В ти­хом местечке Франции (июнь-декабрь 1940). Воспоминания, Paris, 1946
• [imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=1528 Письма о незначительном]. Нью-Йорк, 1952
• Времена. Париж, 1955
• Дневник Галины Бениславской. Противоречия // «Глагол», № 3, 1981
• Мемуары изгнанника // «Время и мы», № 84, 1985

Издания

• Заметки старого книгоеда, Мо­сква, 1989
• Осоргин М. А. Времена: Автобиографическое повествование. Романы. — М.: Современник, 1989. — 624 с. — (Из наследия). — 100 000 экз. — ISBN 5-270-00813-0.
• Осоргин М. А. Сивцев Вражек: Роман. Повесть. Рассказы. — М.: Московский рабочий, 1990. — 704 с. — (Литературная летопись Москвы). — 150 000 экз. — ISBN 5-239-00627-X.
• Собрание сочинений. Т.1-2, М.: Московский рабочий, 1999.

Поликовская Л. В. «Жизнь Михаила Осоргина. Строительство собственного храма». — СПб., [kriga-spb.ru/ Крига], 2014. — 447 с. — 2000 экз. — ISBN 978-5-901805-84-8

Отрывок, характеризующий Осоргин, Михаил Андреевич

– Что!
– Лёгко, ваше сиятельство.
«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И береза, и черемуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».
На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
«Весна, и любовь, и счастие!» – как будто говорил этот дуб, – «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они – из спины, из боков; как выросли – так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».
Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, думал князь Андрей, пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, – наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно приятных в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.


По опекунским делам рязанского именья, князю Андрею надо было видеться с уездным предводителем. Предводителем был граф Илья Андреич Ростов, и князь Андрей в середине мая поехал к нему.
Был уже жаркий период весны. Лес уже весь оделся, была пыль и было так жарко, что проезжая мимо воды, хотелось купаться.
Князь Андрей, невеселый и озабоченный соображениями о том, что и что ему нужно о делах спросить у предводителя, подъезжал по аллее сада к отрадненскому дому Ростовых. Вправо из за деревьев он услыхал женский, веселый крик, и увидал бегущую на перерез его коляски толпу девушек. Впереди других ближе, подбегала к коляске черноволосая, очень тоненькая, странно тоненькая, черноглазая девушка в желтом ситцевом платье, повязанная белым носовым платком, из под которого выбивались пряди расчесавшихся волос. Девушка что то кричала, но узнав чужого, не взглянув на него, со смехом побежала назад.
Князю Андрею вдруг стало от чего то больно. День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна, и счастлива какой то своей отдельной, – верно глупой – но веселой и счастливой жизнию. «Чему она так рада? о чем она думает! Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чем она думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.
Граф Илья Андреич в 1809 м году жил в Отрадном всё так же как и прежде, то есть принимая почти всю губернию, с охотами, театрами, обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею, и почти насильно оставил его ночевать.
В продолжение скучного дня, во время которого князя Андрея занимали старшие хозяева и почетнейшие из гостей, которыми по случаю приближающихся именин был полон дом старого графа, Болконский несколько раз взглядывая на Наташу чему то смеявшуюся и веселившуюся между другой молодой половиной общества, всё спрашивал себя: «о чем она думает? Чему она так рада!».
Вечером оставшись один на новом месте, он долго не мог заснуть. Он читал, потом потушил свечу и опять зажег ее. В комнате с закрытыми изнутри ставнями было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, не доставлены еще, досадовал на себя за то, что остался.
Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Под деревами была какая то сочная, мокрая, кудрявая растительность с серебристыми кое где листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево, с ярко белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Князь Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе.
Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор.
– Только еще один раз, – сказал сверху женский голос, который сейчас узнал князь Андрей.
– Да когда же ты спать будешь? – отвечал другой голос.
– Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну, последний раз…
Два женские голоса запели какую то музыкальную фразу, составлявшую конец чего то.
– Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
– Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
– Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.