Райков, Здравко

Здравко Райков
Общая информация
Родился	5 декабря 1927(1927-12-05) Чуруг, Югославия
Умер	30 июля 2006(2006-07-30) (78 лет) Мехико, Мексика
Гражданство	Югославия Сербия
Рост	177 см
Вес	76 кг
Позиция	нападающий
Карьера
Клубная карьера*
1950—1962	Войводина	220 (94)
1962—1963	Лозанна	? (?)
1963—1966	Биль-Бьенн	? (?)
Национальная сборная**
1951—1958	Югославия	28 (11)
Тренерская карьера
1967—1969	Войводина
1969—1970	Иран
1969—1976	Эстегляль
1978	Сепахан
1979—1981	Алжир
1981—1983	Кордова
Международные медали
Олимпийские игры
Серебро	Хельсинки 1952	футбол
* Количество игр и голов за профессиональный клуб считается только для различных лиг национальных чемпионатов. ** Количество игр и голов за национальную сборную в официальных матчах.

Здравко Райков (5 декабря 1927 — 30 июля 2006) — югославский футболист и тренер.

Биография

Райков начал свою карьеру в «Войводина», с которой дебютировал в чемпионате Югославии в 1950 году. Нападающий хорошо зарекомендовал себя с командой в первом дивизионе и вскоре получил вызов в сборную Югославии. С национальной сборной он завоевал серебряную медаль Олимпийских игр 1952 года. Он также участвовал в чемпионате мира 1958 года, командой руководил Александар Тирнанич. Райков сыграл во всех трёх матчах группового этапа, в том числе забил гол в ворота Парагвая, матч завершился вничью 3:3. Однако, в четвертьфинальном матче против Германии судьбу встречи решил единственный гол Хельмута Рана. Югославия покинула турнир, а Райков ушёл из сборной.

В 1962 году Райков с «Войводиной» занял второе место в чемпионате Югославии и затем переехал в Швейцарию, став игроком «Лозанны». Через год он перешёл в другой швейцарский клуб, «Биль-Бьенн», где играл до окончания карьеры в 1966 году. После этого он вернулся в «Войводину» уже в качестве тренера. В 1969 году он был назначен тренером сборной Ирана. В то же время он работал тренером тегеранского клуба «Эстегляль», с которым дважды выиграл национальный чемпионат. В 1978 году он один сезон тренировал «Сепахан».

В 1979 году Райков покинул Иран и стал тренером сборной Алжира. С алжирской национальной командой в дуэте с Махеддином Халефом он дошёл до финала Кубка африканских наций 1980 года, но проиграл там Нигерии. После этого он стал тренировать сборную единолично, но в 1981 году его заменило трио: Евгений Рогов, Мухамед Мухе и Рабах Саадан. Затем он отправился в Испанию, где тренировал клуб второго дивизиона, «Кордова». Позже он со своей женой Вайолет поселился в Келоуне, Канада. В 2006 году он умер в Мехико.

Ссылки

• [fifa.com/worldfootball/statisticsandrecords/players/player=56618 Статистика на сайте FIFA] (англ.)
• [www.reprezentacija.rs/index.php/sr/statistika/najbolji-strelci/1454 Serbian national football team website]  (серб.)
• [www.danas.rs/20060801/sport1.html#5 In Memoriam]  (серб.)
• [www.bdfutbol.com/es/l/l500143.html BDFutbol profile]  (исп.)

Отрывок, характеризующий Райков, Здравко

– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.