Саттар-хан

Саттар-хан
азерб. ستارخان, Səttar xan, перс. ستارخان‎
Прозвище	азербайджанский Пугачёв; персидский Гарибальди
Дата рождения	1860-е гг.
Место рождения	с. Джанали, Азербайджан
Дата смерти	15 ноября 1914(1914-11-15)
Место смерти	Тегеран
Принадлежность	Персия
Сражения/войны	Конституционная революция в Иране

Саттар-хан (перс. ستارخان‎, азерб. ستارخان, Səttar xan; 1867 (1868) — 17 ноября 1914, Тегеран) — деятель Конституционной революции в Иране 1905-1911 гг., деятель демократического движения в Иранском Азербайджане, народный герой Ирана. Получил прозвище Сардар-е Мелли (перс. سردار ملی‎, т.е. Вождь народа).

Биография

Ранние годы

Саттар-хан родился в 1867 или 19 августа 1868 года в азербайджанской семье в одном из карадагских селений Иранского Азербайджана и был вторым сыном хаджи Хасана Баззаза, жителя города Ахара, от его второй жены. Местом рождения Саттар-хана указывается селение Джанали, но нет единого мнения в каком из селений он родился. На происхождение его из Карадага указывает прозвище «Карадаги», которое иранцы добавляют к его имени. Его отец был мелким торговцем тканями вразнос. Саттар был неграмотен и не умел ни читать, ни писать ни на одном языке. В юном возрасте его арестовали вместе со старшим братом Исмаилом за укрывательство одного из руководителей борьбы с феодальной власти и в цепях доставили в Тебриз. По данным И. Амирхизи, Исмаила казнили, а Саттар провёл в заключении три месяца.

В 1888 году Саттара, по не выясненным до сих пор причинам, в очередной раз арестовали. Его поместили в тюрьму Нарин-кале в Ардебиле, где обычно содержались особо важные преступники. Первое время он находился в условиях строгой изоляции. С помощью заключённого, по имени Хашем, Саттару удалось бежать из тюрьмы, после чего он жил среди шахсевенских племён юртчи и аларлу, пока не уехал в Маранд. Арест и пребывание в тюрьме, как отмечает И. Амирхизи, очень ожесточили Саттара. По сообщению корреспондента грузинской газеты «Али» («Пламя») после освобождения Саттар в течение 12-13 лет «разбойничал» в районе Джульфа — Тебриз, беспокоя ханов и беков. Известно, что Саттар служил в охране дороги Маранд — Салмас — Хой, в дальнейшем нанимался к богатым людям для охраны их поместий и даже служил стрелком при дворе валиахда — наследника трона в Тебризе. Тогда же, по утверждению И. Амирхизи, ему дали титул хана.

Несколько месяцев со всадниками губернатора Хорасана Саттар-хан пробыл в Тегеране, затем ездил в Мешхед, от чего получил почётное звание «Мешеди». Дважды (1894-1895 и в 1901-1902 гг.) совершал паломничество к святым для мусульман-шиитов местам в Кербелу и Эн-Наджаф. В 1901-1902 гг., Саттар-хан охранял имение одного богатого ростовщика в Салмасе, но позже бросил эту работу.

Революция: во главе Тебризского восстания

После реакционного переворота Мохаммад Али-шаха 23 июня 1908 года, когда первый меджлис был разогнан и сопротивление муджахидов в Тегеране подавлено, а реакция начала наступление во всех провинциях страны, в Иране с новой силой вспыхивает революционное движение, центром которого становится Тебриз. В день, когда в Тегеран был совершён переворот, отряды «контрреволюционного» энджумена «Исламийе» развернули наступление на революционно настроенные кварталы Тебриза. Реакционерам вначале удалось захватить северо-восточную часть города — кварталы Давачи, Шешкелан и Багемише, за исключением квартала Амирхиз на севере, удерживаемый федаинами Саттар-хана; юго-восточная часть города — квартал Хийабани, оставался под контролем федаев Багир-хана. При первом наступлении реакционных сил либеральные помещики, купцы и духовенство прекратили борьбу, посчитав её проигранной. Тебризский энджумен временно распался. Его члены укрылись в иностранных миссиях: председатель энджумена Басир ос-Салтане и Эджлал оль-Мольк нашли убежище в бесте в царском консульстве, хаджи Мехди Кузекунани и шейх Селим — в турецком, мирза Хосейн Ваез — во французском.

Вернувшийся в город, Саттар-хан принял непосредственное участие в боях на улицах Тебриза. Даже тогда, когда другие кварталы прекратили сопротивление, Саттар-хан продолжал сражаться в квартале Амирхиз. В течение нескольких месяцев федаи Саттар-хана отбивал атаки прибывавших шахских войск на главный оплот революционеров — район Амирхиз. В перерывах между атаками Саттар занялся укреплением обороны города, реформированием федайских отрядов, перевооружением. Ему удалось сдерживать свою армию от мародерства в собственном городе, благодаря чему федаи, в отличие от шахских войск, пользовались поддержкой населения Тебриза и его окрестностей. В перерывах между атаками шло строительство укреплений, разрабатывалась тактика уличных боев. В конце концов к середине октября федаями были заняты все районы города, включая плацдарм монархистов Давачи. Правительство Саттар-хана старалось поддерживать нейтральные отношения с иностранцами, чтобы не допустить открытой интервенции. В телеграмме Гартвига от 16 октября 1908 года сообщалось: "С каждым днём обаяние Саттара возрастает в ущерб шахской власти". Современники писали о Саттар-хане:

...прошлое завещало ему храбрость, но храбрость прямо-таки рыцарскую; скромность больше всего бросается в глаза в Саттаре. Никаких диктаторских замашек у него совершенно не заметно... Саттар вместо эпитета „хан“ предпочитает называть себя „слугой народа“. В это отношении „дикарь“ Азербайджана на несколько голов выше многих представителей нашего культурного мира.

Большую помощь Саттар-хану оказывали выходцы с Кавказа, в том числе «Бакинский комитет помощи иранским революционерам», во главе которого стоял Мешади Азизбеков. Помимо оружия, в Иран из России направлялись добровольцы из числа социал-демократов. Секретарь генерального консульства России в Гиляне 29 сентября 1908 года сообщил генеральному консулу:

Решт вошёл в близкое сношение с бакинскими муджахидинами... Что же касается бакинских муджахидов, то они обнаруживают в настоящее время, по-видимому, усиленную деятельность. Кроме посылки эмиссара в Решт здесь следует упомянуть ещё об отправке в Тавриз отряда в 70 чел. на помощь Саттар-хану. Вместе с отправленными ранее весь отряд, доставленный в Тавриз энджоменом, составит около 800 человек. Одновременно с этим Саттар-хану отправлены в подарок панцырь и два ружья.

Царский дипломат доносил: «Шахским правительством получены крайне тревожные известия о роли, которую в азербайджанских событиях играют кавказские революционеры, имеющие постоянные сношения с тавризскими, поощряющие Саттар-хана, снабжая его всякими средствами для продолжения борьбы с правительством». В своём рапорте от 1 октябре 1908 года посол Гартвиг свидетельствовал: «Лагерь Саттар-хана давно бы сложил оружие, если бы ему не оказывали помощь наши кавказцы». Как сообщает C. von Hahn, лейб-гвардия Саттар-хана состояла из 250 мусульман, выходцев из Дагестана, которых C. von Hahn называется «страшными головорезами». Артиллерией Саттар-хана заведывал русский матрос с броненосца «Потёмкин» Т. А. Гончаровский, известный под именем «Алёша».

В середине января 1909 года к Тебризу было стянуто до 40 тыс. шахских войск, включая отряды феодалов. После неудачной попытки прорваться в город в феврале шахские войска осадили Тебриз. 5 марта начался генеральный штурм города, однако и он провалился; немалую роль в победе федаев сыграли созданные в 1908 г. укрепления и хорошая тактическая выучка и дисциплинированность войск Саттара.

На протяжении 1908-1910 гг. имя Саттар-хана не сходило со страниц крупнейших европейских газет. В русской и западноевропейской прессе Саттар-хана называли «азербайджанским Пугачёвым» и «персидским Гарибальди». Выражая восхищение действиями Саттар-хана, поэт Мидхат Джамал в своём стихотворении «Саттар-хан», опубликованном в газете «Таракки», писал, что лучшего правителя, чем Саттар-хан, он не желал бы для Ирана. По инициативе Азизбекова петербургские студенты послали приветственное письмо и поздравительный адрес Саттар-хану. .

В апреле 1909 в события в Иранском Азербайджане решает вмешаться Россия. 23 апреля царский наместник на Кавказе получает приказ двинуть на Тебриз 5-тысячный отряд для защиты русских подданных. 30 апреля этот отряд, под командой генерала Снарского, вступает в Тебриз, и оборона города прекращается. Саттар-хан, вместе с другими конституционалистами, был вынужден скрыться и нашел убежище в турецком консульстве.

Саттар-хан скончался 4/17 ноября 1914 года в Тегеране и был похоронен в Шах-Абдул-Азиме под Тегераном.

Память

• В Тебризе в честь Саттар-хана и Багир-хана был учреждён День памяти их выступления и отчеканены две медали, на оборотной стороне которых указана дата — «23 июня 1908 г.»
• Поэт-сатирик Мирза Алекпер Сабир создал стихотворение «Саттар-хану» (опубликована в Молла Насреддине под заглавием «Хану»).
• Выходец из Иранского Азербайджана Ашуг Гусейн сочинил дастан «Саттархан».
• В 1957 году азербайджанский писатель Панахи Макулу создал историко-биографический роман «Саттар-хан».
• Тарист Курбан Пиримов вместе с шушинским певцом И. Абдуллаевым создал на слова С. Ордубады песню «Саттар-хан».
• В Иране в 1972 году был снят фильм «Саттар-хан» (реж. Али Хатами).
• В 1946 году, в период существования Национальное правительство Азербадйжана, в Тебризе на место памятника Реза-шаха был поставлен памятник Саттар-хану, а сад «Гюлистан» переименован в сад имени Саттар-хана. После падения Национального правительства памятник был снесён.
• В настоящее время памятники Саттар-хану установлены в Тебризе и Ахаре.

См. также

• Конституционная революция в Иране
• Мохаммад Али-шах — шаханшах Персии, низложенный в ходе Конституционной революции.
• Багир-хан — один из ключевых фигур Конституционной революции в Иране.
• Гатыр Мамед — предводитель крестьянского движения в Ганджинской губернии Азербайджана в 1918—1919 гг., народный герой Азербайджана.

Источники

• Большая советская энциклопедия
• Иванов М. С. Иранская революция 1905—1911 годов, М.: издательство ИМО, 1957
• М. С. Ордубади. Тавриз туманный. Баку, 1966.

Ссылки

• [gatchina3000.ru/big/099/883_bolshaya-sovetskaya.htm Саттар-хан в БСЭ]

Видеоматериалы

• [www.youtube.com/watch?v=2f4B1zgmtXo&feature=related Памяти Саттар-хана]

Отрывок, характеризующий Саттар-хан

Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.