Свиток Торы

Свиток Торы или Се́фер-Тора́ (ивр. ‏סֵפֶר תּוֹרָה‏‎, «Книга Закона») — рукописный пергаментный свиток с текстом Пятикнижия Моисеева (Торы), используемый для еженедельного публичного чтения в синагоге, является главным сакральным предметом в иудаизме.

Законы, связанные с написанием свитка Торы

Написание Свитка Торы дозволяется только специально подготовленному переписчику (софер стам) в соответствии со строгими канонами еврейского религиозного права.

Пергамент для свитка изготавливается из кожи кошерного вида животных, причём пригодными считаются только два из трёх слоев кожи — внешний и внутренний, а средний не может быть использован. Пергамент должен быть самого лучшего качества; мастер, который занимается выделкой, должен объявить, что его работа — во имя святости свитка Торы.

Чтобы избежать ошибок, переписчики копируют текст с другого свитка; в Храме хранилась копия, использовавшаяся в качестве эталона. При копировании свитка Торы пользуются правилами, сформулированными в трактате Софрим.

Перед началом работы многие писцы совершают ритуальное погружение в микве. Приступая к письму, переписчик произносит формулу: «Я пишу Тору во имя её святости, и имена Бога — во имя их святости». Затем писец читает вслух предложение из оригинального текста и копирует его. Перед тем, как писать имя Бога, писец произносит формулу: «Я пишу имя Бога во имя святости».

Во времена Талмуда в качестве писчего инструмента использовалось тростниковое перо (калам); в наше время свиток Торы обычно пишут пером птицы. Чернила должны быть чёрного цвета, стойкими и несмываемыми. Чтобы буквы были ровными, расстояние между строками одинаковым и строки равной длины, на пергаменте проводят 42 горизонтальные линии при помощи тупого шила и линейки, а также две вертикальные линии, ограничивающие поля. Строка пишется строго под линией. До начала XIX века не существовало предписаний относительно числа страниц или колонок, а затем установили стандарт: 248 колонок по 42 строки каждая. Слова запрещается разбивать переносом.

Свиток Торы пишется так называемым квадратным («ассирийским») шрифтом, который существует в двух вариантах — ашкеназском, соответствующем описываемому в Талмуде, и сефардском, соответствующем печатному шрифту, используемому при издании священных книг. Толщина линии в начертании буквы разная, поэтому писец должен менять угол, под которым перо касается пергамента. Хотя текст на иврите читается справа налево, каждая буква в свитке Торы выписывается слева направо. Особое внимание уделяется написанию тех букв, которые похожи друг на друга (например, ד и ר), чтобы они были легко различимы при чтении. Шесть букв в ряде мест текста пишутся малым размером, 11 — большим. Между буквами должен быть интервал; больший интервал должен быть между словами. Расстояние, равное девяти буквам, разделяет параграфы (паршиёт), равное четырём строкам — книги.

После того, как копия выполнена, пергаментные страницы сшивают специальными нитями, изготовляемыми из сухожилий ног кошерных животных. Каждые четыре страницы сшиваются вместе, образуя `раздел`. Разделы затем сшивают в свиток, концы которого прикрепляются к круглым деревянным валикам, называемым ацей хаим (букв. «Древа Жизни»), с рукоятками по обеим сторонам; между рукоятками и самим валиком надеваются деревянные диски, поддерживающие свиток, когда он находится в вертикальном положении. С помощью ацей хаим священный свиток перематывают, не прикасаясь к нему руками.

Ошибки в свитке Торы можно исправить, так как чернила соскабливаются ножом и пемзой, однако слишком большое число исправлений в свитке не допускается. Имена Бога стирать нельзя — если они написаны неправильно, весь пергамент считается испорченным. Если свиток непригоден к употреблению, его помещают в глиняный сосуд и захоранивают на кладбище (см. Гениза).

Заповеди, связанные со свитком Торы

Согласно Талмуду, Библия предписывает, чтобы каждый еврей владел свитком Торы. Даже если еврей унаследовал свиток Торы от отца, он, тем не менее, обязан иметь свой собственный свиток. Еврей может заказать свиток Торы у писца или купить готовый свиток, однако «тот, кто пишет Тору сам, как бы получил её на горе Синай». Согласно Талмуду, тот, кто исправил хотя бы одну букву в свитке Торы, как бы написал весь свиток, из чего развился обычай, который наделяет каждого еврея правом символически исполнить заповедь написания собственного свитка Торы. Писец пишет первый и последний параграфы в свитке только контуром, и работа завершается церемонией сиюм Тора («Завершение Торы»), на которой каждый из присутствующих удостаиваются чести обвести одну из букв по контуру или формально поручить писцу сделать это от его имени.

Со свитком Торы следует обращаться с особым почтением и благоговением. Когда свиток Торы выносят из синагоги, следует вставать; вошло в обычай благоговейно кланяться или целовать футляр Торы, когда свиток проносят рядом. К пергаменту запрещено прикасаться руками, поэтому при чтении свитка пользуются особой указкой (яд).

Свиток Торы можно продавать только в том случае, если нельзя иначе приобрести средства на женитьбу, учёбу или выкуп пленных. Если свиток случайно упал на пол, община обязана поститься на протяжении всего этого дня. Ради спасения свитка Торы и даже синагогального ковчега (хранилища свитка) разрешено и даже предписано нарушить субботу. Перед чтением Торы у сефардов и после чтения у ашкеназов свиток торжественно поднимают вверх (агбаа), показывают раскрытый свиток общине, которая при этом произносит: «Вот закон, который предложил Моисей сынам Израилевым [Втор. 4:44] по повелению Господа через Моисея».

Использование свитков Торы

Вынос свитка Торы и его чтение — наиболее торжественная часть богослужения в синагоге. Вызов к чтению Торы (алия) происходит в определённом порядке — первым вызывают коэна, затем левита, после чего вызывают по порядку ещё пять евреев. Быть вызванным к Торе — большая честь.

Сефер-Тора используется не только для синагогального чтения, но и в различных церемониях. Согласно Мишне, еврейские цари брали свиток Торы на войну, а во время общественных постов в периоды засухи ковчег, содержащий свиток Торы, выносился на площадь, где перед ним молились. В средние века обет давали, глядя на свиток Торы. Семикратный обход (хакафот) синагоги со всеми свитками Торы, хранящимися в ней, составляет главную церемонию праздника Симхат-Тора.

Со времени средневековья существует обычай встречать царственных персон, посещающих общину, выходя навстречу им со свитком Торы.

Изображения

• Torah scrolls.JPG

  Свиток Торы, поднесённый еврейской буржуазией и раввинами г. Кишинёва Николаю II в 1914 г.

• Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

  Свитки Торы. Экспозиция Львовского музея религии.

• Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

  Футляр для свитка Торы.

Литература

• Краткая еврейская энциклопедия, Изд. О-ва по исследованию еврейских общин. Иерусалим: 1976—2005.

Ссылки

• [desertmishkan.blogspot.com/2010/09/blog-post.html Кошерные Свитки Торы (Сефер Тора) для изучения Онлайн]
• [www.eleven.co.il/article/13782 Сефер-Тора] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• [www.machonmeir.org.il/Russian/ Торa]
• [www.zvyazda.minsk.by/ru/issue/article.php?id=76084 Унікальны Скрутак Торы XVІІІ стагоддзя праляжаў на гарышчы 65 гадоў]

Отрывок, характеризующий Свиток Торы

Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.