Сэн-но Рикю

Сэн-но Рикю
千利休
Портрет Сэн-но Рикю работы Хасэгавы Тохаку
Имя при рождении:	Ёсиро
Дата рождения:	1522(1522)
Место рождения:	Сакаи (Осака)
Дата смерти:	21 апреля 1591(1591-04-21)
Место смерти:	Киото
Отец:	Танака Ёхэй
Мать:	Гэссин Мётин
Супруга:	Хосин Мёдзю

Сэн-но Рикю (яп. 千利休, или Сэн Рикю; 1522 — 21 апреля 1591) — историческая фигура, признанная наиболее влиятельной в японской чайной церемонии и отчасти в традиции ваби-тя. Стал известен широкому западному читателю после публикации «Книги чая» Окакуры Какудзо.

Существуют три иэмото (главных дома) японской чайной традиции, Омотэсэнкэ, Урасэнкэ, Мусякодзисэнкэ, разделение на которые произошло в период жизни внуков и правнуков Сэн-но Рикю. Все три до наших дней придерживаются принципов и норм эстетики «ваби», введенных их «патриархом».

Юность

Рикю родился в японском городе Сакаи, в настоящее время принадлежащем префектуре Осака. В детстве его называли Ёсиро. Его отец Танака Ёхэй (田中与兵衛, впоследствии сменил фамилию на Сэн) был владельцем магазина. Мать Рикю звали Гэссин Мётин (月岑妙珎).

С ранних лет Сэн-но Рикю изучал чайные традиции у жителя Сакаи по имени Китамуки Дотин (1504-62), и в возрасте 19 лет с рекомендательным письмом от Дотина перешел в ученики к Такэно Дзёо (武野 紹鴎, 1502—1555), который также был связан с развитием эстетики ваби-саби в чайной церемонии. Считается, что Рикю принял буддистское имя Соэки (宗易) от священника по имени Дайрин Сото (1480—1568) из храма Нансюдзи дзэн-буддистской школы Риндзай в Сакаи. Он женился на женщине по имени Хосин Мёдзю, когда ему был 21 год. Рикю также проходил дзэнское обучение в монастыре Дайтоку-дзи (大徳寺) в Киото. О его зрелых годах известно мало.

Последние годы

В 1579 году Сэн-но Рикю стал мастером чайной церемонии у Оды Нобунаги в возрасте 58 лет. Спустя 3 года Нобунага умер, и Рикю стал мастером у Тоётоми Хидэёси. Они быстро подружились, и Рикю вошел в круг доверенных лиц Хидэёси. Таким образом, он стал самой влиятельной фигурой в области чайных церемоний. В 1585 году на чайном собрании в императорском дворце, организованном Хидэёси в честь императора Огимати, Рикю помогал по поручению Хидэёси, и ему было даровано буддистское мирское имя и титул «Рикю Кодзи» (利休居士). Другое важное событие, в котором Рикю сыграл главную роль, была чайная церемония «Китано Отяною», большое собрание, проводимое Хидэёси в синтоистском святилище Китано Тэмман-гу в 1587 году.

В последние годы жизни Рикю начал использовать очень маленькие скромные чайные домики, такие как чайная комната Тайан (待庵) на два татами, которую сегодня можно видеть в храме Мёкиан в Ямадзаки, пригороде Киото. Эта комната почитается в память о Рикю. Этой комнате было присвоено значение Национального сокровища. Рикю также разработал много приборов для чайной церемонии, включая цветочные контейнеры, черпак для чая и крышку, выполненную из бамбука и также используемую ежедневно для чайных церемоний.

«Чашки Раку» появились в результате его сотрудничества с мастером по имени Танака Тёдзиро, который изготавливал для Хидэёси коньковую черепицу. Рикю предпочитал простые, грубые, изготовленные в Японии вещи дорогим и модным в то время китайским. Не будучи создателем философии ваби-саби, находящей красоту в простоте, Рикю, тем не менее, был одним из главных популяризаторов её в целом и внедрения её в чайную церемонию в частности. Он создал новый вид чайной церемонии, использующей очень простые приборы и обстановку. Впоследствии этот вид церемонии продолжали его потомки и последователи, и он получил название Сэнкэ-рю (千家流), что в переводе означает «[Чайная] школа дома Сэн».

Двое его основных учеников были Намбо Сокэй (南坊宗啓), дзэнский священник, и Яманоуэ Содзи (1544-90), житель Сакаи. Намбо считается настоящим автором «Нампороку» (南方録), записей учения Рикю. А хроники Яманоуэ, «Яманоуэ Содзи ки» ((山上宗二記, содержат комментарии к учению Рикю и регламент чайной церемонии.

Рикю имел двоих детей: сына, известного в истории как Сэн Доан, и дочь Окамэ. Она стала невестой сына второй жены Рикю от предыдущего брака, известного как Сэн Сёан. В силу многих запутанных обстоятельств именно он, а не законный наследник Рикю Доан, стал человеком, считающимся продолжателем чайных традиций семьи Сэн.

Также Рикю писал стихи и практиковал икебану.

Смерть

Хотя Рикю и был одним из ближайших приближённых Хидэёси, из-за разногласий по важным вопросам и других неизвестных причин Хидэёси приказал Рикю совершить сэппуку. В книге американского автора Роберта Грина утверждается, что Хидэёси был взбешён тем, что Рикю установил статую самому себе во дворе замка. Но, несмотря на это, истинные мотивы Хидэёси по-прежнему могут быть неизвестны. Известно лишь, что Рикю совершил харакири в своём доме в усадьбе Дзюракудай в Киото 21 апреля 1591 года.

Согласно «Книге чая» Окакуры Какудзо, последней волей Рикю было провести изысканную чайную церемонию. После обслуживания всех своих гостей он представил каждую часть чайного ритуала на рассмотрение гостей вместе с изысканным какэмоно (свиток с записями и рисунком), которое Какудзо описал как «удивительное писание древнего монаха живущего в абсолютной скромности». Рикю подарил каждому гостю часть инвентаря, за исключением чашки, которую он разбил, со словами «Ни один человек больше не будет пить из этой чашки, оскверненной губами неудачи». Гости разошлись, один из них остался быть свидетелем смерти Рикю. Свой последний стих он посвятил кинжалу, которым он убил себя.

Когда Хидэёси строил свой роскошный замок Фусими в 1592 году, он пожелал, чтобы устройство и убранство было таким, какое нравилось Рикю. Хотя он был известен своим строгим нравом, но сожалел, что так обошёлся с Рикю.

Рикю похоронен в храме Дайтоку-дзи с посмертным буддистским именем Фусин-ан Рикю Соэки Кодзи.

Мероприятия памяти Рикю проводятся ежегодно многими японскими школами чайных церемоний. В школе Омотэсэнкэ мероприятия проводятся 27 марта, а в школе Урасэнкэ — 28 марта. Три семьи Сэн (Омотэсэнкэ, Урасэнкэ, Мусякодзисэнкэ) по очереди проводят поминальную службу 28 числа каждого месяца в их общем семейном храме Дзюкоин, дочернем храме Дайтоку-дзи.

Отрывок, характеризующий Сэн-но Рикю

Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.