Хедивская опера

Хедивская опера
Хедивская опера, фотография 1869 года.
Основан	1869
Здание театра
Местоположение	Каир

К:Театры, основанные в 1869 году

Хеди́вская (королевская) опера (араб. دار الأوبرا الخديوية‎) — театр оперы и балета, существовавший в Каире 1869—1971 годах. Один из первых публичных оперных театров не только в Египте, но и на африканском континенте вообще.

Строительство

Строительство театра, приуроченное к открытию Суэцкого канала (канал был официально открыт 17 ноября 1869 года, театр — 1-го), было инициировано хедивом Египта Исмаилом, получившим образование во Франции и мечтавшим сделать Египет «частью Европы», цивилизованной страной, полностью независимой от Оттоманской империи.

Проект здания был выполнен итальянским архитектором Пьетро Авоскани, уже выполнившим к тому времени несколько заказов Исмаила (в 1861 году он работал над интерьерами дворца, где жил принц, затем — над дизайном его сада, в 1862 году он также по заказу греческой коммуны построил театр в Александрии). В качестве соавтора Авоскани обычно называется некий Росси, однако про этого архитектора ничего не известно.

Для постройки театра был выделен участок, на котором находился старый дворец, используемый в качестве склада или лавок для торговли^{[уточнить]}. Строительство здания, выполненного преимущественно из дерева, началось в середине апреля 1869 года и велось 6 месяцев. Работы обошлись в 160 тысяч фунтов стерлингов. Зал, рассчитанный примерно на 800 зрителей, был богато украшен позолоченной резьбой, для хедива была предусмотрена королевская ложа, для его жён — специальные ложи, отгороженные ажурной решёткой. В 1873 году Авоскани было поручено расширить оперный зал, однако выделенные деньги были растрачены.

Руководителем нового театра стал киприот Павлос Павлидис (Павлон Дранехт, Дранехт-бей), суперинтендант хедивских театров в 1867—1879 годах (кроме Оперы, среди них числились Придворный театр, Французский театр и Каирский цирк, открытый чуть ранее, в феврале того же 1869 года), до этого руководивший египетскими железными дорогами.

Позднее перед театром был установлен конный памятник отцу хедива, Ибрагим-паше.

Открытие

Специально для открытия театра композитору Джузеппе Верди был заказан спектакль, отражающий историю Древнего Египта. Однако заказ хедива не был выполнен вовремя — намеченная премьера оперы «Аида» состоялась лишь два года спустя, 24 декабря 1871 года; театр же был открыт постановкой другой, более ранней оперы Верди — «Риголетто» (1851).

В день открытия, 1 ноября 1869 года, в театре присутствовали руководитель строительства Суэцкого канала Фердинанд де Лессепс с семьёй, глава государства хедив Исмаил и его гости — императрица Франции Евгения, император Австро-Венгрии Франц Иосиф с премьер-министром Транслейтании Дьюлой Андраши, принц и принцесса Голландии^{[уточнить]}, крон-принц Пруссии Фридрих Вильгельм с супругой, принцессой Викторией, эмир Алжира Абд аль-Кадир — в целом хедив отдал предпочтение европейским правителям, а не мусульманским, которым он был вынужден принести свои извинения.

Программа была составлена Авоскани. Вечер открылся кантатой Юзефа Понятовского, исполненной в честь хедива: восемь певцов, стоящих на сцене вокруг бюста правителя, символизировали правосудие, милосердие, славу, мелодию, историю, сельское хозяйство, промышленность и торговлю, после чего раздалось всеобщее «ура». Затем было дано представление оперы «Риголетто» в исполнении итальянских артистов.

Труппа

В течение первого месяца со дня открытия театра артисты труппы выступали исключительно для нужд двора: среди выступлений были представление на королевской яхте «Ал-Махрусса» и церемония открытия Суэцкого канала. Такая практика функционирования труппы — и для публичного театра, и для придворных представлений — продолжалось и позднее.

В 1869 году ангажемент с театром подписала солистка парижской Оперы Зина Мерант (Ришар), закончившая свою исполнительскую карьеру в 1871 году. Из балерин здесь также танцевала Антониетта Дель-Эра, в качестве балетмейстера работал Хосе Мендес.

Репертуар

Театральный сезон Хедивской оперы длился с 1 ноября по 30 марта. В первый сезон 1869/1970 годов было дано 66 представлений. Хотя ещё в 1870 году некоторыми высказывались надежды, что в театре будут даваться представления на арабском языке, первое время в театре ставились лишь оперы на итальянском. Либретто опер переводились на арабский язык и распространялись бесплатно (возможно, первоначально переводы предназначались для женщин из дворцового гарема, не знавших иностранных языков).

Хотя европейцы, побывавшие в Каире, утверждали, что египетская элита не интересуется театром, египетские обозреватели утверждали, что жители Каира осваивают новый вид времяпрепровождения. Для образованных египтян театр стал символом модернизации и культурного развития их страны.

Следующий сезон открылся оперой Гаэтано Доницетти «Фаворитка» в присутствии Исмаила и его старших сыновей, Тауфика и Хусейна. 4 ноября была дана опера Джоаккино Россини «Севильский цирюльник». Всего в сезон 1870/1871 годов было дано 85 представлений.

Премьера «Аиды»

Кульминацией сезона 1871/1872 годов стала мировая премьера оперы Джузеппе Верди «Аида» под руководством дирижёра Джованни Боттезини, состоявшаяся 24 декабря 1871 года. Первоначально предполагалось, что новой оперой знаменитого композитора откроется сам театр, однако для выполнения столь ответственного заказа его исполнителям не хватило времени: осенью 1869 — весной 1870 годов Верди всё ещё обсуждал детали либретто — состоя в активной переписке с французским импресарио Камилем дю Локлем, композитор отвергал все предлагаемые ему варианты.

Первоначальный замысел оперы принадлежал французскому египтологу Огюсту Мариету, состоявшему на службе у хедива. Дю Локль, будучи другом Мариета, работал над французским вариантом либретто. Подготовку окончательного варианта на итальянском языке после подписания контракта Верди поручил своему либреттисту Антонио Гисланцони.

Контракт с Верди от имени хедива был заключён лишь в июне 1870 года. Согласно договору, за написание оперы он получал гонорар в 150 тысяч франков, надзор за постановкой и все права на исполнение оперы за пределами Египта. В июле, сразу же после подписания контракта, Мариет, возможно, бывший также с Дранехт-беем у композитора в Италии, отправился в Париж для заказа костюмов и декораций по своим эскизам и надзора за их выполнением.

Премьера была назначена на январь 1871 года. Однако некоторая задержка случилась и тут: 19 июля разгорелась Франко-прусская война, император Наполеон III был взят в плен и затем потерял свою корону, во Франции установилась республика: из-за всего этого Мариет застрял в Париже, его заказ также не мог быть выполнен и доставлен вовремя.

Верди закончил оперу в ноябре 1870 года, Мариет, не отвечавший на его письма, направляемые в Каир, смог вернуться в Египет лишь в январе 1871-го. Всё это время Дранехт, ссылаясь на форс-мажор, умолял композитора отложить европейскую премьеру, чтобы не отнимать пальму первенства у Каира — ведь Исмаил заказал не просто произведение, а первую национальную оперу, рассчитывая, что благодаря этому память о нём останется в веках. В результате композитор уступил: премьера в миланском театре Ла Скала состоялась полтора месяца спустя каирской, 8 февраля 1872 года.

Весну и лето 1871 года Дранехт-бей провёл в Италии, отбирая вместе с Верди певцов и оркестрантов для премьеры: для Каира и Милана были подобраны два разных состава исполнителей. Дранехт хотел, чтобы дирижёром был Анжело Мариани, однако то ли Верди, будучи с ним в ссоре, отверг его кандидатуру, то ли он сам отказался из-за своего плохого самочувствия, но дирижировать в Каир поехал Джованни Боттезини, оставшийся работать в Хедивской опере вплоть до её закрытия в 1877 году.

На премьеру собрался весь высший свет Каира, включая европейцев и представителей как египетской, так и турецкой элиты. В театре присутствовали Исмаил с сыновьями, министры его двора, иностранные консулы с супругами. Ложи заполняли дамы, одетые по европейской моде. Ложа королевского гарема также была полна — из-за решётки оттуда мелькал блеск драгоценностей. Из Европы прибыли специально приглашённые музыкальные критики Эрнест Рейер и Филиппо Филиппи. Последний отметил, что Египет аплодировал не столько Верди, сколько своему правителю. Одновременно и композитор считал премьерой не исполнение в Каире, а последовавшую затем премьеру в Ла Скала.

В сезоне 1871/1872 годов опера была дана 16 раз, она не сходила со сцены до самого последнего сезона. «Аида» стала триумфом для композитора и высшей точкой расцвета Хедивской оперы.

В сезон 1876/1877 годов было дано 80 представлений, после чего театр закрылся из-за невозможности субсидирования — цены на хлопок резко упали и Египет оказался на грани банкротства, в 1879 году хедив отрёкся от престола. Вплоть до конца XIX века здание использовалось лишь изредка как место для проведения балов, праздников и других разовых мероприятий. Существуют свидетельства, что в начале XX века театр вновь функционировал, и в нём шли итальянские и французские оперы.

Руководство

• 1869—1876(?) — Дранехт-бей (Павлос Павлидис, Draneht Bey)
• 1876—1877(?) — Леопольд Ларус (Leopold Larouse)
• 1886—1910 — Паскуале Клементе (Pasquale Clemente)
• 1911—1931 — Дженнаро Форниаро (Gennaro Forniaro)
• 1932—1937 — Фортунато Кантони (Fortunato Cantoni)
• 1937—1938 — Мансур Ханим (Mansur Ghanim), первый директор-египтянин

Пожар

Примерно с середины 1960-х годов в Каире ходили слухи о сносе старомодного здания. Ранним утром 28 октября 1971 года театр охватил пожар и деревянное здание сгорело дотла. Сохранились лишь две поздние бронзовые статуи, выполненные в 1950 году скульптором Мохамедом Хасаном — они были демонтированы со стены старого театра и позднее перенесены в сад новой Каирской оперы.

В течение 17 лет после пожара Каир оставался без театрального зала. В 1985 году в качестве дара Японии Египту началось строительство Национального культурного центра, включающего в себя здание нового оперного театра. Его открытие состоялось 10 октября 1988 года: в присутствии президента Египта Хосни Мубарака и младшего брата императора Японии, принца Томохито было дано первое в Африке представление кабуки.

В настоящее время на месте, где стояла Хедивская опера, находится многоуровневая бетонная парковка для автомобилей. Площадь, расположенная перед этим участком, до сих пор называется Оперной (Meidan El Opera).

Примечания

Источники

Комментарии

Литература

• [www.uniurb.it/lingue/matdid/leoni/2010-11/cairo%20opera%20house.pdf Adam Mestyan. Art and Empire: Khedive Ismail and the foundation of the Cairo Opera House.] (англ.)

Отрывок, характеризующий Хедивская опера

Пьер отвечал, что ребенок принадлежал женщине и черном салопе, которая сидела с детьми на этом месте, и спрашивал, не знает ли кто ее и куда она перешла.
– Ведь это Анферовы должны быть, – сказал старый дьякон, обращаясь к рябой бабе. – Господи помилуй, господи помилуй, – прибавил он привычным басом.
– Где Анферовы! – сказала баба. – Анферовы еще с утра уехали. А это либо Марьи Николавны, либо Ивановы.
– Он говорит – женщина, а Марья Николавна – барыня, – сказал дворовый человек.
– Да вы знаете ее, зубы длинные, худая, – говорил Пьер.
– И есть Марья Николавна. Они ушли в сад, как тут волки то эти налетели, – сказала баба, указывая на французских солдат.
– О, господи помилуй, – прибавил опять дьякон.
– Вы пройдите вот туда то, они там. Она и есть. Все убивалась, плакала, – сказала опять баба. – Она и есть. Вот сюда то.
Но Пьер не слушал бабу. Он уже несколько секунд, не спуская глаз, смотрел на то, что делалось в нескольких шагах от него. Он смотрел на армянское семейство и двух французских солдат, подошедших к армянам. Один из этих солдат, маленький вертлявый человечек, был одет в синюю шинель, подпоясанную веревкой. На голове его был колпак, и ноги были босые. Другой, который особенно поразил Пьера, был длинный, сутуловатый, белокурый, худой человек с медлительными движениями и идиотическим выражением лица. Этот был одет в фризовый капот, в синие штаны и большие рваные ботфорты. Маленький француз, без сапог, в синей шипели, подойдя к армянам, тотчас же, сказав что то, взялся за ноги старика, и старик тотчас же поспешно стал снимать сапоги. Другой, в капоте, остановился против красавицы армянки и молча, неподвижно, держа руки в карманах, смотрел на нее.
– Возьми, возьми ребенка, – проговорил Пьер, подавая девочку и повелительно и поспешно обращаясь к бабе. – Ты отдай им, отдай! – закричал он почти на бабу, сажая закричавшую девочку на землю, и опять оглянулся на французов и на армянское семейство. Старик уже сидел босой. Маленький француз снял с него последний сапог и похлопывал сапогами один о другой. Старик, всхлипывая, говорил что то, но Пьер только мельком видел это; все внимание его было обращено на француза в капоте, который в это время, медлительно раскачиваясь, подвинулся к молодой женщине и, вынув руки из карманов, взялся за ее шею.
Красавица армянка продолжала сидеть в том же неподвижном положении, с опущенными длинными ресницами, и как будто не видала и не чувствовала того, что делал с нею солдат.
Пока Пьер пробежал те несколько шагов, которые отделяли его от французов, длинный мародер в капоте уж рвал с шеи армянки ожерелье, которое было на ней, и молодая женщина, хватаясь руками за шею, кричала пронзительным голосом.
– Laissez cette femme! [Оставьте эту женщину!] – бешеным голосом прохрипел Пьер, схватывая длинного, сутоловатого солдата за плечи и отбрасывая его. Солдат упал, приподнялся и побежал прочь. Но товарищ его, бросив сапоги, вынул тесак и грозно надвинулся на Пьера.
– Voyons, pas de betises! [Ну, ну! Не дури!] – крикнул он.
Пьер был в том восторге бешенства, в котором он ничего не помнил и в котором силы его удесятерялись. Он бросился на босого француза и, прежде чем тот успел вынуть свой тесак, уже сбил его с ног и молотил по нем кулаками. Послышался одобрительный крик окружавшей толпы, в то же время из за угла показался конный разъезд французских уланов. Уланы рысью подъехали к Пьеру и французу и окружили их. Пьер ничего не помнил из того, что было дальше. Он помнил, что он бил кого то, его били и что под конец он почувствовал, что руки его связаны, что толпа французских солдат стоит вокруг него и обыскивает его платье.
– Il a un poignard, lieutenant, [Поручик, у него кинжал,] – были первые слова, которые понял Пьер.
– Ah, une arme! [А, оружие!] – сказал офицер и обратился к босому солдату, который был взят с Пьером.
– C'est bon, vous direz tout cela au conseil de guerre, [Хорошо, хорошо, на суде все расскажешь,] – сказал офицер. И вслед за тем повернулся к Пьеру: – Parlez vous francais vous? [Говоришь ли по французски?]
Пьер оглядывался вокруг себя налившимися кровью глазами и не отвечал. Вероятно, лицо его показалось очень страшно, потому что офицер что то шепотом сказал, и еще четыре улана отделились от команды и стали по обеим сторонам Пьера.
– Parlez vous francais? – повторил ему вопрос офицер, держась вдали от него. – Faites venir l'interprete. [Позовите переводчика.] – Из за рядов выехал маленький человечек в штатском русском платье. Пьер по одеянию и говору его тотчас же узнал в нем француза одного из московских магазинов.
– Il n'a pas l'air d'un homme du peuple, [Он не похож на простолюдина,] – сказал переводчик, оглядев Пьера.
– Oh, oh! ca m'a bien l'air d'un des incendiaires, – смазал офицер. – Demandez lui ce qu'il est? [О, о! он очень похож на поджигателя. Спросите его, кто он?] – прибавил он.
– Ти кто? – спросил переводчик. – Ти должно отвечать начальство, – сказал он.
– Je ne vous dirai pas qui je suis. Je suis votre prisonnier. Emmenez moi, [Я не скажу вам, кто я. Я ваш пленный. Уводите меня,] – вдруг по французски сказал Пьер.
– Ah, Ah! – проговорил офицер, нахмурившись. – Marchons! [A! A! Ну, марш!]
Около улан собралась толпа. Ближе всех к Пьеру стояла рябая баба с девочкою; когда объезд тронулся, она подвинулась вперед.
– Куда же это ведут тебя, голубчик ты мой? – сказала она. – Девочку то, девочку то куда я дену, коли она не ихняя! – говорила баба.
– Qu'est ce qu'elle veut cette femme? [Чего ей нужно?] – спросил офицер.
Пьер был как пьяный. Восторженное состояние его еще усилилось при виде девочки, которую он спас.
– Ce qu'elle dit? – проговорил он. – Elle m'apporte ma fille que je viens de sauver des flammes, – проговорил он. – Adieu! [Чего ей нужно? Она несет дочь мою, которую я спас из огня. Прощай!] – и он, сам не зная, как вырвалась у него эта бесцельная ложь, решительным, торжественным шагом пошел между французами.
Разъезд французов был один из тех, которые были посланы по распоряжению Дюронеля по разным улицам Москвы для пресечения мародерства и в особенности для поимки поджигателей, которые, по общему, в тот день проявившемуся, мнению у французов высших чинов, были причиною пожаров. Объехав несколько улиц, разъезд забрал еще человек пять подозрительных русских, одного лавочника, двух семинаристов, мужика и дворового человека и нескольких мародеров. Но из всех подозрительных людей подозрительнее всех казался Пьер. Когда их всех привели на ночлег в большой дом на Зубовском валу, в котором была учреждена гауптвахта, то Пьера под строгим караулом поместили отдельно.


В Петербурге в это время в высших кругах, с большим жаром чем когда нибудь, шла сложная борьба партий Румянцева, французов, Марии Феодоровны, цесаревича и других, заглушаемая, как всегда, трубением придворных трутней. Но спокойная, роскошная, озабоченная только призраками, отражениями жизни, петербургская жизнь шла по старому; и из за хода этой жизни надо было делать большие усилия, чтобы сознавать опасность и то трудное положение, в котором находился русский народ. Те же были выходы, балы, тот же французский театр, те же интересы дворов, те же интересы службы и интриги. Только в самых высших кругах делались усилия для того, чтобы напоминать трудность настоящего положения. Рассказывалось шепотом о том, как противоположно одна другой поступили, в столь трудных обстоятельствах, обе императрицы. Императрица Мария Феодоровна, озабоченная благосостоянием подведомственных ей богоугодных и воспитательных учреждений, сделала распоряжение об отправке всех институтов в Казань, и вещи этих заведений уже были уложены. Императрица же Елизавета Алексеевна на вопрос о том, какие ей угодно сделать распоряжения, с свойственным ей русским патриотизмом изволила ответить, что о государственных учреждениях она не может делать распоряжений, так как это касается государя; о том же, что лично зависит от нее, она изволила сказать, что она последняя выедет из Петербурга.
У Анны Павловны 26 го августа, в самый день Бородинского сражения, был вечер, цветком которого должно было быть чтение письма преосвященного, написанного при посылке государю образа преподобного угодника Сергия. Письмо это почиталось образцом патриотического духовного красноречия. Прочесть его должен был сам князь Василий, славившийся своим искусством чтения. (Он же читывал и у императрицы.) Искусство чтения считалось в том, чтобы громко, певуче, между отчаянным завыванием и нежным ропотом переливать слова, совершенно независимо от их значения, так что совершенно случайно на одно слово попадало завывание, на другие – ропот. Чтение это, как и все вечера Анны Павловны, имело политическое значение. На этом вечере должно было быть несколько важных лиц, которых надо было устыдить за их поездки во французский театр и воодушевить к патриотическому настроению. Уже довольно много собралось народа, но Анна Павловна еще не видела в гостиной всех тех, кого нужно было, и потому, не приступая еще к чтению, заводила общие разговоры.
Новостью дня в этот день в Петербурге была болезнь графини Безуховой. Графиня несколько дней тому назад неожиданно заболела, пропустила несколько собраний, которых она была украшением, и слышно было, что она никого не принимает и что вместо знаменитых петербургских докторов, обыкновенно лечивших ее, она вверилась какому то итальянскому доктору, лечившему ее каким то новым и необыкновенным способом.
Все очень хорошо знали, что болезнь прелестной графини происходила от неудобства выходить замуж сразу за двух мужей и что лечение итальянца состояло в устранении этого неудобства; но в присутствии Анны Павловны не только никто не смел думать об этом, но как будто никто и не знал этого.
– On dit que la pauvre comtesse est tres mal. Le medecin dit que c'est l'angine pectorale. [Говорят, что бедная графиня очень плоха. Доктор сказал, что это грудная болезнь.]
– L'angine? Oh, c'est une maladie terrible! [Грудная болезнь? О, это ужасная болезнь!]
– On dit que les rivaux se sont reconcilies grace a l'angine… [Говорят, что соперники примирились благодаря этой болезни.]
Слово angine повторялось с большим удовольствием.
– Le vieux comte est touchant a ce qu'on dit. Il a pleure comme un enfant quand le medecin lui a dit que le cas etait dangereux. [Старый граф очень трогателен, говорят. Он заплакал, как дитя, когда доктор сказал, что случай опасный.]
– Oh, ce serait une perte terrible. C'est une femme ravissante. [О, это была бы большая потеря. Такая прелестная женщина.]
– Vous parlez de la pauvre comtesse, – сказала, подходя, Анна Павловна. – J'ai envoye savoir de ses nouvelles. On m'a dit qu'elle allait un peu mieux. Oh, sans doute, c'est la plus charmante femme du monde, – сказала Анна Павловна с улыбкой над своей восторженностью. – Nous appartenons a des camps differents, mais cela ne m'empeche pas de l'estimer, comme elle le merite. Elle est bien malheureuse, [Вы говорите про бедную графиню… Я посылала узнавать о ее здоровье. Мне сказали, что ей немного лучше. О, без сомнения, это прелестнейшая женщина в мире. Мы принадлежим к различным лагерям, но это не мешает мне уважать ее по ее заслугам. Она так несчастна.] – прибавила Анна Павловна.
Полагая, что этими словами Анна Павловна слегка приподнимала завесу тайны над болезнью графини, один неосторожный молодой человек позволил себе выразить удивление в том, что не призваны известные врачи, а лечит графиню шарлатан, который может дать опасные средства.
– Vos informations peuvent etre meilleures que les miennes, – вдруг ядовито напустилась Анна Павловна на неопытного молодого человека. – Mais je sais de bonne source que ce medecin est un homme tres savant et tres habile. C'est le medecin intime de la Reine d'Espagne. [Ваши известия могут быть вернее моих… но я из хороших источников знаю, что этот доктор очень ученый и искусный человек. Это лейб медик королевы испанской.] – И таким образом уничтожив молодого человека, Анна Павловна обратилась к Билибину, который в другом кружке, подобрав кожу и, видимо, сбираясь распустить ее, чтобы сказать un mot, говорил об австрийцах.
– Je trouve que c'est charmant! [Я нахожу, что это прелестно!] – говорил он про дипломатическую бумагу, при которой отосланы были в Вену австрийские знамена, взятые Витгенштейном, le heros de Petropol [героем Петрополя] (как его называли в Петербурге).