Шкурупий, Гео Данилович

Гео Шкурупий
Ґео Шкурупій
Имя при рождении:	Георгий (Юрий) Данилович Шкурупий
Дата рождения:	20 апреля 1903(1903-04-20)
Место рождения:	Бендеры, Бессарабская губерния
Дата смерти:	8 декабря 1937(1937-12-08) (34 года)
Место смерти:	Ленинград
Род деятельности:	поэт, прозаик сценарист
Годы творчества:	1920—1934
Направление:	футуризм
Жанр:	стих, поэма, новелла, роман
Язык произведений:	украинский

Ге́о (Гео́ргий, Юрий) Данилович Шкурупи́й (укр. Ґео (Георгій, Юрій) Данилович Шкурупій; 1903—1937) — украинский советский писатель, представитель направления панфутуризм.

Биография

Родился в семье железнодорожника и учительницы в Бендерах, детство провёл во Флорештах, затем в Балте и с 1913 года — в Киеве. По окончании Второй Киевской классической гимназии (1920) учился на медицинском факультете Киевского университета, в Киевском институте внешних сношений. Работал на железной дороге, редактором и сценаристом на кинофабрике, в редакции газеты «Большевик» («Більшовик»).

Арестован в Киеве 3 декабря 1934 года по обвинению в принадлежности к «киевской террористической организации ОУН». Было проведено два судебных заседания военного трибунала, на которых Шкурупий категорически отрицал выдвинутые обвинения и даже подал письменное заявление-жалобу на неправомерные методы следствия. В ней, в частности, сказано: «15/1-35 года я подал заявление на имя следователя НКВД т. Грушевского с указанием на неправильную запись моих показаний с требованием их исправить и присоединить моё заявление к моему делу. Но это не было исполнено. Поэтому прошу суд обратить внимание на это теперь. Показания относительно моих разговоров со знакомыми мне писателями (…) записаны неправильно. Они отредактированы, заполнены по мнению следователя т. Гринера, записаны так, как ему хотелось, и не соответствуют действительности. Мои беседы названы националистическими, как и мои настроения. В действительности же я указывал следователю, что беседы были на литературные, исторические и бытовые темы. Несмотря на неправильную запись показаний следователем, они подписаны мной из-за таких обстоятельств. На протяжении всего периода следствия и, особенно во время допросов, я был подвергнут следователем ужасному моральному давлению… Кроме того, сильная боль в желудке, поскольку у меня язва, и в конец угнетённое состояние из-за угроз следователя привели к состоянию полного отупения, в котором я уже ничего не соображал. Следователь, пользуясь моим положением, принуждал подписывать показания, доводя меня до истерики. Поэтому прошу считать эти мои показания недействительными, поскольку фактически они не мои, а составлены по мнению и желаниям следователя».

После первого суда дело было возвращено на дополнительное расследование. На втором судебном заседании военного трибунала Шкурупий снова доказывает свою невиновность и конкретными аргументами пытается опровергнуть обвинения. Однако 27 апреля 1935 года осуждён на 10 лет исправительно-трудовых лагерей с дальнейшим трёхлетним поражением в политических правах и конфискацией имущества. Наказание отбывал на Соловках. Жену Варвару Базас с сыном Георгием как семью врага народа выселили из Киева.

25 ноября 1937 года «особая тройка» пересмотрела дело Шкурупия и приговорила его к смертной казни. Приговор приведён в исполнение 8 декабря.

Творчество

В 1920 году дебютировал в литературно-искусствоведческом альманахе «Гроно» прозаическими произведениями «Мы» («Ми») и «В час великих страданий» («В час великих страждань»), а на следующий 1921 год напечатал в альманахе «Вихрь революции» («Вир революції») подборку стихов. Увлечённый авангардным искусством, выступил с теоретическими статьями о футуризме, принимал участие в литературных дискуссиях. Принадлежал к литературным организациям и группировкам «Комкосмос» (Киев, 1921), «Ассоциация панфутуристов» («Асоціація панфутуристів») (Аспанфут; Киев, 1921—1924), «Ассоциация коммунистической культуры» («Асоціація комуністичної культури») (АсКК, Комункульт; Киев/Харьков, 1924—1925), ВАПЛИТЕ (Харьков, 1926—1927), «Новое поколение» («Нова генерація») (Харьков, 1927—1931).

Сочинения Шкурупия печатались в журналах, газетах, альманахах «Пути искусства» («Шляхи мистецтва»), «Глобус», «Семафор в будущее» («Семафор у майбутнє»), «Жизнь и революция» («Життя й революція»), «Новое поколение» («Нова генерація»), «Красный путь» («Червоний шлях»), «Литературная газета» («Літературна газета») и др.

Первые сборники стихотворений — «Психетозы. Витрина третья» (1922) и «Барабан. Витрина вторая» (1923) — написаны в стилистике футуристической поэтики. В них преобладает общественно-политическая тематика, которая в период революционной романтики позитивно воспринималось читателями. Однако увлечение футуризмом прошло у Шкурупия довольно быстро. Уже в 1924 году он высказывается за объединение своей организации с «Гартом», поддерживает группы М. Ялового и О. Слисаренко, которые отошли от группировки М. Семенко.

В 1925 году выходит его сборник «Угольки слов» («Жарини слів»), который засвидетельствовал, что «футуристическая бравада всё больше превращается в неоромантизм — с его странной смесью лирики, сарказма и отблеском трагического». В том же году Шкурупий дебютирует в качестве прозаика. Его книгу остросюжетных рассказов «Победитель дракона» А. Белецкий назвал интересным явлением в нашей беллетристике: «сборник разнообразный, талантливый», хотя чрезмерно залитературенный. Другие сборники его рассказов: «Приключения машиниста Хорна» (1925), «Монгольские рассказы» (1930). Сборники стихов: «Море» (1927), «Для друзей-поэтов — современников вечности» (1929), поэма «Зима 1930 года» (1934); романы: «Двери в день» (1929), «Жанна-батальонерка» (1930), «Мисс Адриена» (1934).

В 1930 году Шкурупий возглавляет киевский филиал «Нового поколения» и становится редактором его печатного органа — «Авангарда-альманаха пролетарских писателей Н. Г.» («Авангард-альманах пролетарських митців Н. Г.») (вышло два номера). На страницах этого журнала впервые были напечатаны киносценарий А. Довженко «Земля», репортаж О. Влызько «Поезда идут на Берлин» («Поїзди їдуть на Берлін»), стихи И. Маловичка, П. Мельника, Ю. Палийчука, статьи К. Малевича, М. Умакова и др.

Участник сборника «Встреча на перекрёстной станции. Разговор трёх. Михайль Семенко, Гео Шкурупий, Микола Бажан» («Зустріч на перехресній станції. Розмова трьох. Михайль Семенко, Гео Шкурупій, Микола Бажан») (Киев, 1927), составитель (вместе с М. Бажаном) и автор предисловия к «Ленинскому декламатору» («Ленінський декламатор») (Киев, 1925).

Издания

• Психетозы. Витрина третья / Психетози. Вітрина третя. Киев, 1922.
• Барабан. Витрина вторая / Барабан. Вітрина друга. Киев, 1923.
• Угольки слов (Избранные стихи) / Жарини слів (Вибрані поезії). Харьков, 1925.
• Победитель дракона / Переможець дракона. Харьков, 1925; 2-е изд.: Харьков-Киев, 1929.
• Приключения машиниста Хорна / Пригоди машиніста Хорна. Харьков, 1925.
• Штаб смерти. Киев, 1926.
• Январское восстание. Победитель дракона / Січневе повстання. Переможець дракона. Киев, 1928.
• Для друзей-поэтов, современников вечности / Для друзів-поетів, сучасників вічности. Харьков, 1929.
• Двери в день / Двері в день. Харьков, 1929; 2-е изд.: Харьков-Киев, 1931; рус. пер.: Двери в день. М.—Л., 1930.
• Патетическая ночь. «Нарком» / Патетична ніч. «Нарком». Харьков, 1929; рус. пер.: «Нарком». Харьков, 1930.
• Страшное мгновение / Страшна мить. Харьков, 1929; 2-е изд.: Харьков-Одесса, 1930.
• Разрушенный плен. Луна с ружьём / Зруйнований полон. Місяць з рушницею. Харьков-Одесса, 1930.
• Жанна-батальонерка. Харьков-Киев, 1930.
• Божественная комедия (Памфлеты) / Божественна комедія (Памфлети). Харьков-Киев, 1931.
• Новеллы нашего времени. Проза. Т. I. / Новелі нашого часу. Проза. Т. І. Харьков-Киев, 1931.
• Монгольские рассказы / Монгольські оповідання. Харьков, 1932.
• Зима 1930 года. Фрагментарные рисунки, выполненные стихами и прозой / Зима 1930 року. Фрагментарні малюнки, виконані віршами та прозою. Харьков-Киев, 1933.
• Мисс Адриена / Міс Адрієна. Харьков, 1934.
• Двери в день. Избранное / Двері в день: Вибране. Киев, 1968.
• Избранные произведения / Вибрані твори. Киев, 2013.

Кинематографическая деятельность

Работал редактором на киностудиях Одессы и Киева (ленты: «Тьма» («Темрява»), 1927; «Приключения Полтинника» («Пригоди Полтинника»), 1928; «Донос» («Наговір»), 1928, также автор текстов).

По сценариям Г. Шкурупия поставлены фильмы: «Синий пакет» (1926, в соавт.) и «Спартак» (1926, в соавт.).

Литература

• Енциклопедія українознавства. В 10 т. / Гол. ред. В. Кубійович. — Париж; Нью-Йорк: Молоде Життя, 1954—1989.  (укр.)
• Сценаристы советского художественного кино. М., 1972. — С.419;
• Письменники Радянської України. 1917—1987. К., 1988. — С.665;
• …3 порога смерті… К., 1991. — С.464—468;
• УСЕ: Універсальний словник-енциклопедія. К., 1999. — С. 1518

Ссылки

• [memorial.org.ua/education/write/shkurupiy/index.htm Биография критика и стихи на memorial.org.ua]
• [www.solovki.ca/camp_20/ukraine/shcoorupy.php Шкурупий Гео на solovki.ca]
• [www.tochka.org.ua/R6.php Точка]
• [www.ukrcenter.com/library/display.asp?avt=%D8%EA%F3%F0%F3%EF%B3%E9&an=%C3%E5%EE Украинский центр]

Отрывок, характеризующий Шкурупий, Гео Данилович

– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.