Агирре, Франсиско де

Франсиско де Агирре Francisco de Aguirre<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Губернатор Чили
апрель 1554 — февраль 1555
Соправители:	Родриго де Кирога, Франсиско де Вильягра
Монарх:	Карлос I, Филипп II
Предшественник:	Педро де Вальдивия
Преемник:	Франсиско де Вильягра
Губернатор провинции Тукуман
1553 — 1554
Предшественник:	Хуан Нуньес де Прада
Преемник:	Хуан Грегорио Базан
Губернатор провинции Тукуман
1563 — 1567
Предшественник:	Грегорио де Кастаньэда
Преемник:	Диего Пачеко
Губернатор провинции Тукуман
1569 — 1569
Предшественник:	Диего Пачеко
Преемник:	Педро Диего де Арана
Рождение:	1500(1500) Талавера-де-ла-Рейна
Смерть:	1581(1581) Ла-Серена (Чили)
Отец:	Эрнандо де ла Руа
Мать:	Констанса де Менесес

Франсиско де Агирре (исп. Francisco de Aguirre, 1500—1581) — испанский конкистадор.

Франсиско де Агирре родился в Талавера-де-ла-Рейна, его родителями были Эрнандо де ла Руа и Констанса де Менесес. Несмотря на то, что его отец и дед носили фамилию «де ла Руа», во всех документах Франсиско идёт под фамилией «де Агирре»; предполагается, что это была фамилия матери его отца либо кого-то из предков матери (в Испании того времени было нормальным использовать ту фамилию кого-нибудь из предков, которая была более почётной, чем фамилии родителей). В войсках императора Карла V он участвовал в Итальянских войнах — в частности, принимал участие в знаменитой битве при Павии 1525 года.

В 1527 году во время разграбления Рима Франсиско де Агирре со своим отрядом защитил от разграбления один из монастырей. В благодарность за это папа Климент VII дал ему разрешение на брак с двоюродной сестрой Марией де Торрес и Менесес, а император назначил коррехидором Талаверы-де-ла-Рейны.

В 1534 году Франсиско де Агирре отправился в Америку, взяв с собой своего 6-летнего сына Эрнандо. С Кубы он в 1537 году вместе с 400 кастильскими солдатами отправился в Перу, выручать Гонсало Писарро и подавлять восстание инков. В 1538—1539 годах в составе сил Диего де Рохаса принял участие в завоевании Чаркаса.

В 1540 году Франсиско де Агирре узнал, что Педро де Вальдивия, которого он знал по Итальянским войнам, намерен завоевать Чили, и присоединился к нему. Он быстро стал доверенным лицом Вальдивии и занял важные посты в молодой колонии: входил в число алькальдов свежеоснованного Сантьяго.

20 июня 1549 года Агирре был назначен лейтенант-губернатором территории между пустыней Атакама и рекой Чоапа. Он восстановил разрушенный индейцами город Ла-Серена, построил форт для его защиты, а затем нанёс удар по индейцам.

8 октября 1551 года губернатор Педро де Вальдивия назначил Франсиско де Агирре своим представителем в Ла-Серене, Эль-Барко, Тукумане и всех землях далее вплоть до Атлантического океана, что вызвало спор с Хуаном Нуньесом де Прадой, которому эти же земли были дарованы вице-королём Педро де ла Гаской. После ряда исследовательских экспедиций Агирре основал город Сантьяго-дель-Эстеро.

25 декабря 1553 года Педро де Вальдивия погиб в сражении при Тукапеле. В завещании, вскрытом после его смерти, в качестве его преемника на посту губернатора Чили на первом месте был указан Херонимо де Альдерете, на втором — Франсиско де Агирре, на третьем — Франсиско де Вильягра. Альдерете в это время находился в Испании, Агирре — в Тукумане, поэтому южные города провозгласили губернатором Вильягру; в Сантьяго же, где про завещании Вальдивии было неизвестно, губернатором провозгласил себя Родриго де Кирога, которого впоследствии сместил Вильягра.

Агирре, узнав о смерди Вальдивии, немедленно вернулся в Ла-Серену, где его друзья приветствовали его как губернатора Чили. Он сообщил о своём губернаторстве в Сантьяго, добавив, что находящиеся под его командованием войска готовы защитить его пост, занятый им на основе завещания Вальдивии. Однако городской совет Сантьяго отказался признать его права, и разоружил контингент, присланный с доставившим сообщением братом Агирре Эрнандо. Конфликт был разрешён после петиции, посланной в Королевскую аудиенсию Лимы, которая постановила, что совет должен подчиниться на шесть месяцев, после которых вице-король Андрес Уртадо де Мендоса назначит нового губернатора. Если срок пройдёт, а губернатора ещё не будет, то губернатором останется Вильягра, командующий южной армией. Агирре не хотел подчиняться распоряжению, но в случае конфронтации с Вильягрой находящиеся в его распоряжении силы слишком уступали бы противной стороне, поэтому ему пришлось нехотя покориться.

В 1557 году прибыл назначенный вице-королём новый губернатор — его сын Гарсия Уртадо де Мендоса, который первым делом взял под стражу как Вильягру, так и Агирре. Суд в Лиме вынес решение в пользу Вильягры, а Агирре был осуждён за оккупацию Тукумана вопреки воле вице-короля и за противостоянию назначенному им губернатору Нуньесу де Праде. Однако два года спустя он был освобождён и вернулся в Чили. Семь месяцев спустя вице-король Диего Лопес де Суньига назначил его губернатором провинции Тукуман.

К тому времени регион из-за восстания местных жителей был практически потерян для Испании. Набрав солдат в Чаркасе, он вернул Тукуман под королевскую власть. В 1568 году он, однако, был арестован в Чаркасе по обвинению в ереси. Судебный процесс длился два с половиной года, после чего его приговорили к тюремному заключению и уплате штрафа. Однако впоследствии в Лиме он, подписав ряд отречений, был прощён инквизицией, и вернулся к губернаторству.

Вернувшись в Тукуман он, помимо губернаторских обязанностей, стал яростно преследовать тех, кто в своё время бунтовал против его правления. Его жестокость вызвала вмешательство инквизиции и вице-короля, и в 1570 году он был вновь вызван в Лиму. Процесс длился пять лет, и в итоге суд приговорил навсегда изгнать его из провинции Тукуман.

В 1576 году Франсиско де Агирре вернулся в Ла-Серену, где тихо прожил до конца своих дней.

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Агирре, Франсиско де

Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.