Беляев, Николай Михайлович (участник штурма Рейхстага)

Николай Михайлович Беляев
Николай Беляев на фоне копии Знамени Победы.
Дата рождения	22 октября 1922(1922-10-22)
Место рождения	Кобенево, Осташковский уезд, Тверская губерния, РСФСР
Дата смерти	8 декабря 2015(2015-12-08) (93 года)
Место смерти	Санкт-Петербург, Россия
Принадлежность	СССР СССР→ Россия Россия
Род войск	пехота, позже ВМФ
Годы службы	1941—1961
Звание
Часть	756-й полк 150-й стрелковой дивизии
Сражения/войны	Великая Отечественная война
Награды и премии
Николай Михайлович Беляев на Викискладе

Никола́й Миха́йлович Беля́ев (22 октября 1922, Кобенево, РСФСР — 8 декабря 2015, Санкт-Петербург, Россия) — советский морской офицер, участник Великой Отечественной войны, капитан 2-го ранга. Один из последних участников штурма Рейхстага. После войны вёл активный образ жизни, занимался общественно-просветительской и патриотической работой среди молодёжи, до конца жизни оставался убеждённым коммунистом.

Биография

Николай Беляев родился 22 октября 1922 года в деревне Кобенево Осташковского уезда Тверской губернии в крестьянской семье. Закончив восемь классов, Николай начал работать в газете «Ленинский ударник». На этой работе он познакомился с Лизой Чайкиной, которая в то время была секретарем Пеновского райкома ВЛКСМ.

Великая Отечественная война

Известие о начале войны застало Николая Беляева во время сдачи норм ГТО. 29 июня 1941 года в Пеновском районном военном комиссариате он записался добровольцем на фронт. В составе Северного, позднее Карельского фронта с 13 августа 1941 года участвовал в обороне Мурманска. Николай Михайлович начал свою боевую службу подносчиком в третей миномётной роте 58-го стрелкового полка 52-й стрелковой дивизии, которая 25 декабря 1941 года стала 10-й гвардейской. С 16 августа 1943 года переведён в состав 127-й отдельной стрелковой бригады Северо-западного фронта, где в звании гвардии старшего сержанта участвовал в освобождении Старой Руссы. В ходе боёв на подступах к городу 18 августа был ранен, но оставался в строю до 21 августа и командовал отделением 50-мм миномётов, за что был награждён медалью «За боевые заслуги».

После госпиталя Беляев окончил офицерские классы и получил звание младшего лейтенанта. По возвращении в действующую армию в состав 756-го стрелкового полка 150-й стрелковой дивизии 3-й ударной армии 2-го Прибалтийского фронта в должности комсорга был легко ранен во второй раз. Отличился во время боёв на правом берегу Айвиексте, за что был награждён Орденом Отечественной войны II степени.

В январе 1945 года 3-ю ударную армию перевели в состав 1-го Белорусского фронта. В составе подразделения Н. М. Беляев участвовал в освобождении Варшавы. Во время боёв за освобождение города Вангерин поднял в атаку солдат, за что был представлен к награждению Орденом Отечественной войны I степени, но получил Орден Красной Звезды.

29 апреля 1945 года за умелую организацию комсомольской работы в полку Беляев был представлен к Ордену Отечественной войны I степени. Награждён им он был уже после победы, в июне.

Во время штурма Рейхстага Николай Беляев был в группе прикрытия, следовавшей за знаменосной группой Михаила Егорова и Мелитона Кантарии, установившей Знамя Победы. Перед этим, при одной из попыток установить самодельное знамя, погиб его друг Пётр Пятницкий. После капитуляции гарнизона Рейхстага он оставил на стене здания надпись «Наша Лиза» в память о Лизе Чайкиной, расстрелянной в годы войны нацистами.

После войны

По окончании войны Николай Беляев служил на Тихоокеанском флоте. После службы около 40 лет до 2001 года работал в Ленинграде на фабрике «Красное знамя». Всё своё свободное время он посвящал историко-патриотической работе с молодежью. Выйдя на пенсию Николай Михайлович возглавлял спортивно-технический клуб. Беляев после войны неоднократно посещал Берлин в дни празднования годовщин Победы.

В день 90-летнего юбилея Беляев совершил полуденный выстрел из пушки Петропавловской крепости.

Смерть

Николай Беляев скончался 8 декабря 2015 года в Санкт-Петербурге. Прощание с ветераном прошло в здании кинотеатра «Восход». Похоронен он был с воинскими почестями при участии роты почётного караула Западного военного округа на Серафимовском кладбище. Во многих публикациях, посвящённых смерти Беляева, его ошибочно называли последним живым участником штурма Рейхстага, хотя фактически на момент его смерти в живых оставалось ещё 7 человек.

Партийная деятельность

В 1942 году Беляев вступил в ВКП(б). После окончания офицерских классов был назначен на должность комсорга полка. После войны занимался патриотическим воспитанием молодёжи.

С распадом СССР Беляев не изменил своих убеждений и вступил в КПРФ, регулярно принимал участие в мероприятиях, проводимых Красносельским районным отделением партии. По воспоминаниям родственников и друзей Н. М. Беляева он оставался убеждённым коммунистом до конца жизни. Вместе с комсомольцами Санкт-Петербурга, Н. М. Беляев принимал участие в акции «Знамя нашей Победы».

Награды

• Орден Отечественной войны 1 степени (1945);
• Орден Отечественной войны 2 степени (1944);
• 2 Ордена Красной Звезды (первый — 1945);
• 2 Медали «За боевые заслуги» (первая — 1943);
• Медаль «Ветеран труда»;
• Медаль «За оборону Советского Заполярья»;
• Медаль «За взятие Берлина»;
• Юбилейные медали;
• Награды КПРФ.

Память

20 февраля 2016 года на доме 41 корпус 3 на ул. Партизана Германа в Санкт-Петербурге, где с 1971 года до своей смерти проживал Беляев, открыта мемориальная доска в память о нём.

Литература

• Субботин В. Е. Как кончаются войны. — М.: Советский писатель, 1975. — 318 с.
• Зинченко Ф. М. Герои штурма Рейхстага / лит. запись Н. М. Ильяша. — М.: Военное издательство, 1984. — 190 с. — 65 000 экз.
• Ильина В. В. Пусть будет военная память строга: К истории Знамени Победы / Историко-культурный центр Карельского перешейка. — СПб.: Издательство Баира Иринчеева, 2015.

Ссылки

• [vk.com/club82850813 Группа памяти Н. М. Беляева]. ВКонтакте. При жизни Николая Михайловича занималась освещением его деятельности.
• [живыелегенды.онлайн/product/item/nikolay-mihaylovich-belyaev Николай Михайлович Беляев]. Живые легенды. Проверено 15 мая 2016. [archive.is/IQFs4 Архивировано из первоисточника 15 мая 2016].

Отрывок, характеризующий Беляев, Николай Михайлович (участник штурма Рейхстага)

– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?