Булат, Андрей Андреевич

Андрей Андреевич Булат
Andrius Bulota
А. А. Булат, 1910
Место рождения:	деревня Путришки, Мариампольский уезд, Сувалкская губерния, Российская империя
Место смерти:	Панеряй
Супруга:	Александра Степанова-Булотене
Дети:	Андрюс Булота, Йонас Булота, Юозас Булота

Андре́й Андре́евич Булат (А́ндрюс Бу́лота; лит. Andrius Bulota, 16 ноября 1872, деревня Путришки, Сувалкская губерния — 16 августа 1941, Панеряй) — литовско-русский юрист, адвокат, политический деятель, публицист.

Биография

Из литовских крестьян, католик. Окончил Мариампольскую гимназию; родители перестали ему помогать средствами, когда он отказался продолжать образование в семинарии, чтобы стать ксендзом. В 1892—1897 годах учился на юридическом факультете Санкт-Петербургского университета. Некоторое время был председателем тайного литовского студенческого общества.

Поддерживал связи с деятелями литовской печати Винцасом Кудиркой, Йонасом Кряучюнасом, Стасисом Матулайтисом. С 1893 года сотрудничал в журнале «Варпас», газете «Укининкас» и других литовских изданиях, в которых публиковал свои стихотворения и корреспонденции.

В 1898—1903 годах кандидат, секретарь при прокуроре и исполняющий обязанности судебного следователя Ревельского окружного суда. В 1902 году участвовал в учредительном собрании Литовской демократической партии и до Первой мировой войны был заметной фигурой её радикального крыла. В 1905 году принял участие в работе Великого Вильнюсского сейма.

С 3 февраля 1904 года состоял присяжным поверенным в городе Вильне. Многократно выступал по различным политическим процессам, например, по процессу Фондаминского в Санкт-петербургской судебной палате в 1907 году, по различным процессам крестьян Сувалкской губернии, обвиняемых в аграрных и тому подобных преступлениях и т. д.

В декабре 1905 года Булат был арестован по обвинению в организации почтово-телеграфной и железнодорожной забастовки, через 3 месяца освобожден под залог 10000 руб., но затем дело было прекращено. В 1907 году был выбран от Сувалкской губернии во вторую Государственную думу, где примкнул к трудовой группе и был деятельным её членом; выступал с речами по вопросам об отмене военно-полевых судов, аграрному, немедленном рассмотрении законопроекта трудовиков об амнистии и об отмене смертной казни и т. д.

Был переизбран в III Думу и в ней почти всё время состоял председателем фракции трудовой группы и её представителем в так называемом сениорен-конвенте Государственной думы. Выступал по весьма разнообразным вопросам: говорил против избирательного закона 3 июня 1907 года и в защиту всеобщего избирательного права, против исключительных положений, смертных казней и т. д., в защиту местного самоуправления, по вопросу о наделении крестьян землею и т. д. Особенное значение имели его речи по вопросу о национальных и религиозных преследованиях.

В начале 1909 года по поручению трудовой группы ездил в Париж для расследования обстоятельств дела Азефа.

Член масонской ложи «Полярная звезда» (ВВФ) в Петербурге, посвящён в мае 1908 года.

В 1913 году женился на Александре Степановой (1891—1941; в замужестве Булотене), уроженке Омска, приехавшей в Вильно из Швейцарии, где она училась. Их сыновья — юрист и деятель антифашистского движения Андрюс Булота, журналисты Йонас Булота и Юозас Булота. Перевела на русский язык рассказы Юлии Жемайте, опубликованные в журнале «Современник» (1913, № 9) с предисловием Андрея Булата. Александра Булотене так же, как и муж, участвовала в общественной и политической деятельности.

В начале Первой мировой войны работал в Виленском комитете литовцев, в комитете граждан Сувалкской губернии по оказанию помощи беженцам войны. С приближением фронта эвакуировался вглубь России.

В 1915—1917 годах жил в США и Канаде, где вместе с женой Александрой Булотене и писательницей Юлией Жемайте собирал средства для помощи беженцам. Объехав свыше ста городов, они собрали около 50 тысяч долларов. В 1917 году вернулся в Россию через Владивосток. На Первом съезде советов был избран членом ВЦИК от объединённой фракции трудовиков и народных социалистов. Стал руководителем юридического отдела ВЦИК, был председателем комиссии по расследованию организованного большевиками Июльского восстания и комиссии по делам национальностей (секретарём которой был малоизвестный в то время Сталин). В сентябре 1917 года на демократическом совещании был избран членом предпарламента.

В ноябре 1917 года был избран во Всероссийское учредительное собрание по Витебскому округу по списку эсеров (был единственным литовцем в Учредительном собрании). После разгона Учредительного собрания в 1918 году возвратился в Литву.

Работал адвокатом в Мариамполе. В 1920-е вместе с женой основал в городе реальную гимназию, занимался также издательской деятельностью. Член ЦК Демократической партии Литвы и Социалистической партии Литвы.

Его стараниями было издано собрание Юлии Жемайте в четырёх томах (1924—1929).

В 1929 году был арестован за участие родственников в покушении на А. Вольдемараса. Содержался в Варняйском концентрационном лагере, был освобождён при условии выезда за границу. Некоторое время жил в Чехословакии, в 1930 году вернулся в Мариямполе, занимался адвокатской практикой. В 1931 году участвовал в конгрессе Второго интернационала в Вене («Венский интернационал»).

Во время советизации Литвы в 1940 году был членом республиканской избирательной комиссии по выборам в Народный сейм. В 1940—1941 годах заведующий юридическим отделом Президиума Верховного Совета Литовской ССР.

После оккупации нацистской Германией в 1941 году расстрелян, вместе с женой, немцами в поселке Панеряй (около Вильнюса).

Источники

• Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: В 86 томах (82 т. и 4 доп.). — СПб.: 1890—1907.
• А. И. Серков. Русское масонство 1731—2000. Энциклопедический словарь. Москва. РОССПЭН. 2001.
• Miknys, Rimantas. Bulota Andrius // Visuotinė lietuvių enciklopedija. — Vilnius: Mokslo ir enciklopedijų leidybos institutas, 2003. — Т. III: Beketeriai—Chakasai. — 608 с. — ISBN 5-420-01512-9. (лит.)
• [dlib.rsl.ru/viewer/01004165846 3-й созыв Государственной Думы: портреты, биографии, автографы. — Санкт-Петербург: издание Н. Н. Ольшанскаго, 1910.]

Отрывок, характеризующий Булат, Андрей Андреевич

– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.