Бёттгер, Иоганн Фридрих
| Иоганн Фридрих Бёттгер | |
| Johann Friedrich Böttger | |
 | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Научная сфера: | |
| Место работы: | |
| Известен как: |
изобретатель европейского фарфора |
Иога́нн Фри́дрих Бёттгер (нем. Johann Friedrich Böttger; 4 февраля 1682, Шлайц — 13 марта 1719, Дрезден) — немецкий алхимик, изобретатель европейского фарфора.
Содержание
Биография
Иоганн Фридрих Бёттгер родился 4 февраля 1682 года в городке Шлайц в Тюрингии, курфюршество Саксония, в семье мелкого чиновника. Получил домашнее образование.
Дед будущего алхимика был ювелиром и экспертом по монетам. Именно у него в доме в городе Магдебург прошли детство и юность будущей знаменитости. Монетами занимался и его отец[1], поэтому юноша много знал об изготовлении денег.
Алхимические опыты
В 1698 году, когда ему исполнилось 16 лет, Бёттгер поступил учеником к известному берлинскому аптекарю Цорну. В это время он увлекается алхимией, пытаясь открыть философский камень, с помощью которого можно излечивать любое заболевание и превращать неблагородные металлы в золото. Судьба сводит его с известным адептом оккультизма Ласкарисом. По преданию Ласкарис, поражённый знаниями юноши, вручил ему две унции некоего порошка. Вскоре Бёттгер совершил в присутствии свидетелей золочение серебряных монет, что было расценено как трансмутация и придало ему славу искусного алхимика.
Слух об этих потрясающих опытах дошёл до короля Пруссии Фридриха I, который тут же отдал приказ схватить Бёттгера. Но тот, предупреждённый через мэтра Цорна одним из придворных, успел покинуть Берлин и направился в Виттенберг, где жил его дядя. Поселившись там, Бёттгер посчитал себя в безопасности, однако Фридрих I потребовал, чтобы Виттенберг выдал его подданного. При этом король полагал, что тот родился в Магдебурге, однако саксонское происхождение дало право курфюрсту Саксонии и королю Польши Августу Сильному заявить о своём покровительстве, и Бёттгер добровольно устремился в Дрезден[2].
В поисках денежных средств, особенно в период обострения соперничества за польскую корону, Август Сильный пытался при помощи многочисленных алхимиков и авантюристов получить золото. Бёттгер успешно продемонстрировал в присутствии курфюрста трансмутацию ртути в золото и был удостоен титула барона, получив при этом приказ приумножить сделанное. Ведя разгульную жизнь, он мало заботился о выполнении «государственного заказа», и уже в 1701 году был арестован по приказу курфюрста и заключён под стражу в так называемый «золотой дом», где когда-то содержали алхимика Иоганна Кункеля. Началась принудительная работа по получению золота, которая безрезультатно длилась до 1704 года.
Создание фарфора
В 1704 году Бёттгера перевели в крепость Кёнигштейн в Саксонской Швейцарии, где он оказался под надзором коменданта, графа Э. В. фон Чирнгауза, известного математика, физика, минералога и владельца стекольного завода, который осуществлял собственные работы по созданию искусственного мрамора и фарфора. Ценность изделий из прозрачного фарфора, привозимых из Китая, была огромной, а секрет производства считался недоступным, также не был известен химический состав твёрдого фарфора. Фон Чирнгауз провёл обширные геологические исследования в Саксонии с целью найти подходящее керамическое сырье для изготовления огнеупорных тиглей и стеклоплавильных печей. Он смог вовлечь Бёттгера в систематическую работу по решению вопроса о нужном составе твёрдой фарфоровой массы[3].
Уже в 1705 году фон Чирнгаузу и Бёттгеру удалось получить rothes Porcelain — красный (яшмовый) фарфор — непрозрачную, но твёрдую непористую керамику, звенящую при постукивании и выдерживающую высокие температуры. На этот вид фарфора шла красная глина «болюс» из Плауэна с высоким содержанием оксидов железа. После обжига, шлифовки и специальной полировки изделия — блюда, кувшины, горшки — становились похожими на посуду, вырезанную из драгоценного камня, украшенную выпуклыми рисунками[4]. Позже красный фарфор стал именоваться «бёттгеровским».
Успех позволил Августу увеличить финансирование: в декабре 1707 года в Дрездене на берегу Эльбы для опытов была оборудована специальная лаборатория (в настоящее время на этом месте расположена терраса Брюля). Под руководством фон Чирнгауза и при поддержке учёных из Горной академии во Фрайберге были продолжены эксперименты с различными глинами.
Существенный прогресс был достигнут, когда после длительных экспериментов были выявлены три важнейших для производства фарфора минерала: каолин из района Шнеберга и Ауэ, полевой шпат и алебастр, используемый как флюс, а также установлены оптимальные состав исходных смесей и условия обжига. В лабораторном журнале Бёттгера за 15 января 1708 года отмечено, что после двенадцатичасового обжига получены белые полупрозрачные неглазурованные пластины — фарфоровый бисквит. Таким образом, время рождения европейского твёрдого фарфора (pate dure) известно с точностью до часа. Усилиями фон Чирнгауза, Бёттгера и их помощников был раскрыт один из самых дорогих секретов эпохи. Европейский твёрдый фарфор был абсолютно новым керамическим материалом и превосходил по качеству мягкие сорта китайского.
Создание фарфоровой мануфактуры
Однако уже в октябре 1708 года фон Чирнгауз умирает в Дрездене от дизентерии. До марта 1709 года работы по производству фарфора были приостановлены. 28 марта 1709 года Бёттгер уведомляет курфюрста, что может производить «отменный белый фарфор с изысканнейшей глазурью», в том числе сообщает о себе как единственном изобретателе технологии и носителе секрета. Важно отметить, что Бёттгер самостоятельно сделал второй важный шаг на пути промышленного производства нового материала — он подобрал оптимальный состав глазури, употребив то же сырье, что и на черепок. После дополнительной проверки с участием комиссии, давшей положительное заключение об открытии, в январе 1710 года в пустующем мейсенском замке Альбрехтсбург была заложена первая европейская мануфактура твёрдого фарфора[5]. Уже на пасхальной ярмарке в Лейпциге 1710 года была представлена пригодная для продажи посуда из «яшмового» фарфора, а также образцы глазурованного и неглазурованного белого фарфора.
Август передал Бёттгеру руководство фарфоровой мануфактурой в замке Альбрехтсбург и назначил щедрое жалование, но только в апреле 1714 года тот получил свободу. До смерти он находился под наблюдением, чтобы защитить секрет производства фарфора. Существует версия о попытке Бёттгера продать тайну изготовления фарфора королю Пруссии, которая кончилась его заключением в тюрьму.
Первые изделия мейсенской мануфактуры — глазурованные белые сосуды, украшенные налепными листьями, цветами и маскаронами, либо расписанные чёрной краской и золотом. Сосуды из красной «каменной» массы, как правило, повторяли формы изделий из серебра и китайского фарфора, их украшали гравированным узором или эмалевыми красками, расписывали серебром или золотом. Формы изделий заимствовались из китайской керамики или из немецкого художественного серебра. Первым формовщиком на мануфактуре был серебряных дел мастер И. Ирмингер[6].
До конца жизни Бёттгер продолжал алхимические опыты по добыче золота. В дрезденской государственной коллекции фарфора в Цвингере хранится королёк чистого золота весом около 170 г, который Бёттгер получил в 1713 году якобы путём алхимических манипуляций[7]. Его здоровье было сильно подорвано экспериментами с токсичными веществами. Иоганн Фридрих Бёттгер умер 13 марта 1719 года. Его могила на кладбище Св. Иоанна в Дрездене не сохранилась.
Интересные факты
- По бытующей легенде, саксонский каолин был открыт Бёттгером совершенно случайно: он заметил, что пудра для парика образует комки и кажется жирной на ощупь. Цирюльник вместо дорогой французской пудры использовал высушенную измельчённую белую глину, которая поставлялась купцом Шнорром из местечка Ауэ. «Шнорровская земля» по своим характеристикам оказалась не хуже китайского каолина.
- На притолоке двери в лаборатории Бёттгера было написано Gott, unser Schöpfer hat gemacht aus einem Goldmacher einen Töpfer («Бог, наш Творец, превратил того, кто создаёт золото, в горшечника»)[8].
- Состав тонкой красной керамики был восстановлен в 1918 году техником Вильямом Фанком и зарегистрирована под названием Böttgersteinzeug или Böttger Stoneware (керамика Бёттгера).
- Памятная медаль к 300-летию Бёттгера изготовлена в 1982 году на мейсенской мануфактуре из красной бёттгеровской керамики.
Напишите отзыв о статье "Бёттгер, Иоганн Фридрих"
Примечания
- ↑ Беттгер, Иоганн-Фридрих // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- ↑ Славин А. [newtimes.ru/articles/detail/22900?comsort=Y Хрупкая драгоценность] // The New Times. — 2010. — № 20.
- ↑ [farfor.ucoz.ru/publ/1-1-0-5 История фарфора]
- ↑ [www.steklio.ru/ger/ Германия — керамика, фаянс, фарфор, стекло]
- ↑ Ионина Н. А. [www.bibliotekar.ru/100zamkov/21.htm Альбрехстбург] / Сто великих замков.
- ↑ [www.detskiysad.ru/art/454.html Художественный календарь «100 памятных дат»], М., 1982.
- ↑ Гофман К. [lib.ru/NTL/CHEMISTRY/gold.txt Можно ли сделать золото? Мошенники, обманщики и ученые в истории химических элементов]. — Л.: Химия, 1987.
- ↑ [www.lexikus.de/Meissner-Porzellan/Aesthetische-und-entwicklungsgeschichtliche-Grundlinien Ästhetische und entwicklungsgeschichtliche Grundlinien]
Литература
- Carl August Engelhardt. [books.google.ru/books?id=FPA5AAAAcAAJ&pg=PR1#v=onepage&q&f=true J. F. Böttger. Erfinder des sächsischen Porzellans]. Leipzig 1837, Reprint: Leipzig 1981, Reprint: Frankfurt a. M. 1982.
- Klaus Hoffmann. Johann Friedrich Böttger. Vom Alchimistengold zum weißen Porzellan, Verlag Neues Leben, Berlin 1985.
- Беттгер, Иоганн-Фридрих // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
Отрывок, характеризующий Бёттгер, Иоганн Фридрих
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.
От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
