Веспасиано I Гонзага

Веспасиано I Гонзага Vespasiano I Gonzaga<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Веспасиано Гонзага на портрете аттр. Бернардино Кампи</td></tr>
Рождение:	6 декабря 1531(1531-12-06) Фонди
Смерть:	26 февраля 1591(1591-02-26) (59 лет) Саббьонета
Род:	Гонзага (младшая ветвь)
Отец:	Луиджи «Родаманте» Гонзага
Мать:	Изабелла Колонна

Веспасиано I Гонзага (итал. Vespasiano I Gonzaga; 6 декабря 1531 — 26 февраля 1591) — итальянский аристократ, дипломат, писатель, военный инженер и кондотьер. Более всего он известен тем, что был патроном искусств и перестроил своё фамильное владение город Саббионету согласно ренессансным принципам, превратив её в «идеальный город».

Биография

Детство

Принадлежал к боковой ветви аристократического рода Гонзага. Был сыном рано умершего Луиджи «Родаманте» Гонзага, прославившегося своей храбростью, и Изабеллы Колонна, падчерицы сестры Луиджи — Джулии Гонзага. Мальчик был крещен Веспасиано в честь своего деда Веспасиано Колонна, мужа Джулии Гонзага и отца Изабеллы.

Согласно завещанию его отца, после того, как его мать второй раз вышла замуж, она потеряла опеку над мальчиком, которая перешла к его деду по отцовской линии аббату Лодовико. После её второй свадьбы в 1536 году 5-летний Веспасиано перешел из-под опеки матери под опеку аббата Лодовико, который вышел из своего религиозного уединения и поселился со своей матерью Антонией во дворце Гаццуоло, чтобы растить мальчика. На следующий год, Изабелла, которая имела глубокие разногласия с отцом Джулии и своим свекром, Лудовико, и зятем Джанфранческо «Каньино» Гонзага насчет образования, которое надо было давать мальчику, после краткого пребывания в Ривароло в 1534 году решила вернуться с сыном в собственные земли. Но Лодовико противостоял этому решению и ребенок остался с ним.

Лодовико умер в 1540 году. В своем завещании он оставил опеку над Веспасиано своей дочери Джулии Гонзага, тётке ребёнка. Тем не менее, мать Веспасиано не хотела отдавать опеку над сыном и начала яростное сражение за него. К папе Павлу III обратились обе женщины — мать и тетка, и он не дал однозначный ответ. Окончательно дело решилось в суде, и магистрат вынес решение в пользу Джулии, так как в её пользу были составлены оба завещания. Джулия Гонзага, одна из знаменитых женщин Ренессанса, взяла опеку над племянником и, будучи сама бездетной, стала ему отличной матерью.

Когда дело было решено в её пользу, Джулия послала своего прокуратора мессера Маркантонио Маньо ко двору императора, чтобы подтвердить за Веспасиано инвеституру его владений в Ломбардии, каковая была подтвержена 6 сентября 1541 года, и Веспасиано был объявлен наследником всех доминионов своего отца Луиджи и деда Лодовико. Получив опеку над своим племянником весной 1541 года Джулия покинула свои комнаты в монастыре Сан Франческо, где она провела почти пять лет вдовства, и заняла замок на Борго делле Вергине. Мальчику было почти 10. Джулия поселилась во дворце в Неаполе и окружила себя культурнейшими людьми, что сказалось на сложении его личности. Gondolfo Porrino посвятил мальчику эклогу. Giammichele Bruto также высоко оценивал его в своих произведениях: молодой принц «выделялся в поэзии, ораторском искусстве, философии, математике, верховой езде и фехтовании.» Bernardino Rota оставил очерк его качеств.

Отрочество

Молодой человек был предназначен к военной карьере и Джулия решила послать его как можно скорее к императору Карлу V. 13-летний мальчик получил место пажа при принце Филиппе, сыне императора, который еще помнил его отца Луиджи Родаманте, и отправился в Испанию.

В это время дома уже начали рассматривать подходящих невест для Веспасиано. Первой кандидатурой стала Ипполита, 3-я дочь дона Ферранте Гонзага (род.1535), которая была привезена в Неаполь ребенком и отдана под опеку Джулии Гонзага. Ипполита получила прекрасное образование в Мантуе под присмотром своего дяди кардинала Эрколе Гонзага, и Милане, губернатором которого её отец стал с 1546. Но такой брак не отвечал интересам императора, у которого руку девушки уже попросил Фабрицио Колонна, герцог Тальякоцца, с которым она обвенчалась в 1548 году. 24 августа Фабрицио умер от лихорадки во время осады Пармы.

Мать Веспасиано, Изабелла Колонна, хоть родила во втором браке и других детей, продолжала проявлять о нем заботу, и предложила новую кандидатуру — Витторию Фарнезе, дочь Пьер Луиджи Фарнезе и племянницу папы Павла III. Джулия не одобрила такой невесты, да и вдовая Виттория сама имела другие планы и вышла замуж за Гвидобальдо Урбинского (1548), вскоре после убийства её отца. После этого вопрос с выбором невесты отложили, так как из-за его юного возраста не было нужды в спешке.

Первый брак

В 1548 году принц Филипп и Веспасиано едут в Италию, где он встречает свою будущую жену. Ею стала Диана ди Кардона, дочь вице-короля Сицилии дона Антонио ди Кардона и Беатриче ди Луна-и-Арагона. Девушка считалась невестой Чезаре Гонзага (сына Ферранте, губернатора Милана и кузена Джулии Гонзага). Веспасиано познакомился с ней в 1549 году, и они тайно обвенчались. Родители невесты об этом узнали только в марте 1550.

Неизвестно, разделял ли Веспасиано интерес своей тетки к реформации, но он был толерантен, о чем свидетельствует то, что евреям, которые преследовались повсюду, была дарована привилегия установить в Саббьонетте печатный пресс для публикации еврейской литературы.

Веспасиано был послан императором к папе помогать ему против Оттавио Фарнезе, герцога Пармского, заключившего альянс с французами. Он служил под командованием Ферранте Гонзага. Был ранен при атаке. Поправившись, отправился вместе с вернувшимся из Фландрии Филиппом в Вильяфранко. Затем вместе с ним поехал в Мантую. Из-за продолжавшей беспокоить его раны и по настоятельному требованию Джулии он вернулся в Неаполь, где она выхаживала его.

Потом он вернулся в Саббьонетту, где проживала его супруга. В начале 1553 года Веспасиано приехал в Инсбрук и предложил свою шпагу императору в войне против Франции на границе с Пикардией. Ему дали 400 всадников под флагом принца Сульмоны, его отчима, который был генеральным капитаном экспедиции. В этой кампании он хорошо проявил себя и заслужил много почестей. Потом вернулся в Саббьинетту. В январе 1554 опять призван и отправлен на войну во Фландрию. Его взяли в плен, и он был в замке Намюр. Его выкупили. Летом 1554 года он уже в Пьяченце, где под предводительством герцога Альбы он — генеральный капитан итальянской инфантерии. Он берет Волиано, а затем послан против Турина, чтобы выгнать французов. В 1556 он опять навещает родной дом, а затем отправляется к герцогу Альбе, где с 8 тыс. человек послан против Колонна на службе к Павлу IV, который присоединился к французам против Испании. Побеждает и входит с триумфом в Ананьи, затем в продолжении войны в Кампаньи он был отправлен в Виковаро, где погиб его отец. Замок охраняет Франческо Орсини, но Веспасиано берет его.

Он остается на службе Филиппа II и затем он на поле в Монтичелли (вблизи Тиволи), затем в Паломбара (20 миль от Рима). Даже получая приказы от герцога Альбы он «имел жалость к женщинам, детям и старикам». Затем он осаждает Остию, где чтобы воодушевить солдат, он первым взбирается на стену. Его подстреливают из аркебузы в верхнюю губу, вырвав кусок плоти в ноздре. Он выздоровел, и как писал современник, «благодаря восхитительному умению хирургов, черты лица его не были деформированы, его этот благородный рубец даже увеличил достоинство его черт».

Торквато Тассо в посвящении диалога «Il Minturno» пишет о нём с восторгом. В октябре 1557 вернулся в Неаполь, где он был с матерью. Вокруг него в Неаполе собиралось блестящее литературное общество, куда входили Антонио Минтурно, Бернардино Рота, Аньоло ди Костанца и епископ Сессы Галеаццо Флоримонте. Однако неизвестно, где в это время была его жена, оставалась ли она всё также в одиночестве в замке Саббьионетты.

Судя по письмам Джулии, донна Диана в это время вызывала какое-то беспокойство в семье, но чем оно было вызвано, точно сказать нельзя. Современники ничего об этом не пишут, а история, записанная в хрониках Саббьионетты, такова: когда Веспасиано вернулся в 1559 после долгого отсутствия, ему сообщили, что жена изменяет ему с секретарем Аннибале Раинери. Веспасиано желал сохранить это в тайне и признался только своему другу, Пьеру Антонио Мессиротто, обещая последовать его совету. Тот понял, чего хочет его друг, и убил Аннибале. Затем Веспасиано взял свою жену, отвел её в комнату, где лежал её мертвый любовник и дал ей фиал, полный яда «Пей! Я избавлю тебя от публичной и бесславной смерти, но только ради чести моего рода». Он запер её в комнате и вышел. Она находилась там два дня, слушая порой приказы из-за двери «Пей!». На третий день она разомкнула уста и выпила. Сообщалось, что она страдала от апоплексии, от которой и умерла. Что произошло на самом деле — неизвестно.

Строительство города и второй брак

Овдовев и вернув родовое гнездо в полное своё распоряжение, Веспасиано начинает строить свой знаменитый город. Одновременно он едет в Неаполь, следующей весной в Рим в компании герцога Альбы и присягает папе Пию IV.

Он с детства был другом Филиппу II, и со вступлением его на престол был возведен в ранг испанского гранда и получил наследственную привилегию оставаться с покрытой головой в присутствии сюзерена. В начале 1564 он съездил к испанскому двору и обручился с принцессой Анной д’Арагона, младшей сестрой герцога Сеговии (их дед дон Арриго был братом короля Фердинанда Католика). Венчание состоялось в Валенсии 8 мая 1564.

Анна родила близнецов Джулию и Изабеллу. Джулия Гонзага чувствовала себя нездоровой и не могла приехать посмотреть город и детей. Маленькая Джулия умерла спустя несколько месяцев. Веспасиано в апреле навестил Фонди, потом поехал в Рим, чтобы заявить права на земли своего деда в Пальяно, которые долго были узурпированы семьей Караффа. После смерти императора Фердинанда Веспасиано принез оммаж Максимилиану II и удостоился чести что Саббионета стала подчиняться напрямую Священной Римской Империи, и он сам получил право использовать герб Австрии — двуглавого орла и девиз Либертас, которыми он украсил город.

В 1565 году Веспасиано начал строить Саббионету, затем вторая жена родила ему долгожданного наследника Луиджи 27 декабря. Анна д’Арагона, восстанавливала здоровье после родов, как вдруг внезапно без какой-то известной причины во время отсутствия мужа сбежала из дома, оставив детей, и затворилась в одиночестве в fuori Ривароло в нескольких милях от дворца. Там она надела траур, отдалась самой черной меланхолии, отказалась с кем-либо встречаться (даже со своим мужем) и после года одиночества скончалась (11 июля 1567).

Вдовство

Горе Веспасиано было безгранично, он фактически похоронил себя в монастыре на целый месяц, откуда его вытащил его кузен Гулиельмо Гонзага, герцог Мантуи. Вдвоём они отправились в Казале-Монферрато, который он унаследовал от своей матери. Там намечалось восстание, Веспасиано раскрыл заговор о предательстве города, мятежники были наказаны и герцог сделал своего родственника вице-дюком. Веспасиано остался там более чем на год, где был приятный литературный кружок. Один из его посетителей, Стефано Гуаццо, в своей книге, написанной по просьбе Веспасиано — Conversazione Civite de Casale, запечатлел эти беседы. Эта книга имела чрезвычайный успех по всей Италии, сравнимый с «Придворным» Кастильоне. Затем Веспасиано отозвали к испанскому двору, он оставил своего кузена Эрколе Висконти завершать строительство идеального города. Его детей, поскольку Джулия Гонзага уже скончалась, он отправил к своей родной матери в Неаполь. Сам он отправился в Геную, оттуда в Барселону (3 сентября) и продолжил путешествие в Мадрид, где Филипп II встретил его с большим почетом. Весной 1570 он сопровождал короля в Кордову, и на время он отвечал за молодых архиепископов. Затем пришли новости о мавританском восстании в Гранаде, и испанцы боялись, что их поддержат турки. Веспасиано послали в Картахену как эксперта по фортификации. Он находился там, когда услышал о смерти своей матери Изабеллы Колонна. С нею ему перешли, наконец, все владения его деда Васпасиано Колонна. Но это не отвлекло его от службы королю Филиппу, он удовлетворился тем, что послал Федерико Заничелли как своего представителя, чтобы объявить право собственности на собственность, замки в Кампанье, герцогства Тражетто, графство Форли и другие владения в Южной Италии.

На следующий год Веспасиано получил от короля еще больше почета — он был назначен вице-королём Наварры. Он начал свою работу с фортификации Памплоны, где он построил цитадель и госпиталь для солдат; затем отправился в провинцию Гипускоа, где возвел форт в Вонтерабиа (апрель, 1572), затем укрепил Сан-Себастьян. Потом он укрепл африканский Оран. Затем он вернулся в Севилью, где был с радостью королём. Когда его сын Луиджи достаточно вырос, он отправил его в Испанию, где он тоже стал первым пажом дона Фердинанда, сына короля.

Хотя Веспасиано желал вернуться в Саббьонетту, которую продолжал отстраивать его кузен Эрколе Висконти, сообщавший ему о всех новинках. Но Филипп II послал его инспектировать Валенсию, затем Барселону, Пеньисколу и прочие места, которые Веспасиано укреплял. Всегда под первый камень каждого здания клалась медаль короля. В это время император Максимилиан II произвел Саббьионету в ранг княжества, что даровало её владельцу множество привилегий. Когда императором стал Рудольф II, он сделал (18 ноября 1577) город герцогством (подчинявшемся, как и прежде, Священной Римской империи). К гербу добавился императорский орел. После этого, в июле следующего года, Веспасиано вернулся домой (с подорванным здоровьем). Его сопровождало несколько галер, принадлежавших князю Дория, и он достиг Геную в 11 дней. Веспасиано пожелал навестить свою дочь Изабеллу (которая, видимо, находилась в Неаполе), но прежде всего, решил навестить своего «первенца»- город Саббьионетту. Он посвятил себя искусствам — он основал художественную галерею, воздвигнув прекрасные ворота. Он приглашал лучших мастеров, в том числе Леоне Леони, который изваял бронзовую статую Веспасиано (раньше стояла на Пьяцца Маджоре, а теперь она перенесена на могилу в церковь Санта-Мария Инкороната). Бернардино Кампи (ученик Джулио Романо) также был в фаворе у герцога, и тот заказывал ему множество фресок. Также он нанимал Камилло Баллини из Венеции (ученика Тициана), Джованни Альберти из Борго-Сан-Сеполькро, его брат Керубино, французский художник Жан де Виль.

Сам же Веспасиано вернулся из Испании больным, и в конце 1580 его здоровье серьёзно пошатнулось. Вдобавок, умер его 15-летний сын Луиджи, которого он забрал от двора. В глубоком горе он ударился в религию, перестроил церковь Успения Богородицы, заложил 1-й камень в основание церкви и монастыря капуцинов в Боццоло, разрешил жить в своём городе кармелитам из Мантуи и заложил церковь Санта Мария Инкороната, которую он задумал своим мавзолеем.

В следующем году он успокоился достаточно, чтобы вернуться к фортификации, и укрепил замок Боццоло, поставив там хороший гарнизон, а также разбил парк длиной в 2 мили, где он завёл диких зверей. Тогда же он возвёл башню в Коммессаджо, и реку там же.

Третий брак и конец жизни

Увидев, что он вернулся к жизни, окружающие стали убеждать его снова жениться в надежде родить нового наследника. 6 мая 1582 года он женился на сеньоре Маргерите Гонзага, сестре Ферранте II, князя Мольфельто и владетеля Гуастелло. Но время проходило, а новых детей не появилось, и Веспасиано решил назначить своей наследницей дочь Изабеллу, заодно выдав её за Луиджи Караффа, князя Стильяно, 29 ноября 1584. Через 2 года сын наконец родился. Веспасиано отправился в Парму, где был награждён Орденом Золотого руна, и вскоре после этого был приглашен в Венецию, где его имя вписали в Золотую Книгу и включили в число венецианской знати. Ему также предложили командовать их армией, но он отказался. В это время архиепископ Максимилиан (брат императора Рудольфа) был избран королём Польши и отправился воевать против Сигизмунда Вазы, который разбил его и взял в плен. Веспасиано пригласили участвовать в кампании против Сигизмунда. В награду за свои услуги он был сделан князем Священной Римской империи и получил титул Altezza.

В Саббионете тем временем еще не было театра, и герцог решил устранить это упущение. Ученик Палладио по имени Скамоцци был приглашен на этот заказ, приехав в город в 1588.

Но здоровье было подорвано, и 25 февраля 1591 года, не достигнув 60-ти, он продиктовал завещание. На следующий день он скончался. Вскоре после его смерти блеск Сиббионеты поблек.

Отрывок, характеризующий Веспасиано I Гонзага

Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.