Владимиреску, Тудор

Тудор Владимиреску (рум. Tudor Vladimirescu, Tudor din Vladimiri /Тудор из Владимири/, Domnul Tudor /воевода Тудор/ ; 1780, Владимири (ныне: жудец Горж, Румыния) — 8 июня 1821, Тырговиште) — выходец из крестьян, вёл довольно успешную торговлю и даже занял одну из низших административных должностей — управлял небольшим округом; в ходе русско-турецкой войны 1806−12 годов — командир корпуса добровольцев-пандуров, поручик российской армии; позднее — руководитель Валашского восстания 1821 года.

Происхождение и образование

Родился в селе Владимири уезда Горж, в семье мошненов. Родители Константин и Иоанна. В семье было трое детей — ещё был брат Папа и сестра Константина.

Читать и писать Тудора научил священник Пырву Чухой. Позднее Тудор продолжил учёбу в Крайове при поддержке чиновника (боярина) Ионицэ (Ивана) Глоговяну. (Есть сведения, что Тудор рос в доме Глоговяну, вместе с его сыном и готовился Глоговяну в качестве будущего торгового агента и управляющего имением). Таким образом, Владимиреску получил хорошее образование и занимался впоследствии коммерцией. Был агентом по продаже недвижимости в области бизнеса и торговли, в частности, экспорта скота.

В 1806 он был назначен на одну из низших административных должностей — был ватафом или управителем горной местности Клошаны, должность, которую он будет занимать до 1820.

Во время русско-турецкой войны 1806−1812

Во время русско-турецкой войны 1806−12 в войсках господаря Константина Ипсиланти, входивших в состав русской армии, действовал корпус румынских добровольцев-пандуров. В ходе боевых действий Владимиреску довольно скоро выдвинулся из числа пандуров. Он показал себя смелым воином, был награждён за воинские заслуги русским орденом св. Владимира третьей степени с мечами.

Некоторые авторы связывают с фактом данного награждения саму фамилию Владимиреску, однако это утверждение вызывает серьёзные сомнения, поскольку в румынском селе Владимири, где родился Тудор, вполне могла быть такая фамилия. Одно из румынских именований Владимиреску прямо на это указывает: Tudor din Vladimiri буквально означает «Тудор из Владимири».

Владимиреску был также пожалован чин поручика и поручено командование указанным корпусом пандуров.

После войны

Когда война кончилась, пандуры-добровольцы подверглись преследованиям со стороны турок. Однако, Владимиреску добился неприкосновенности в Валахии и Османской империи.

14 июня−26 декабря 1814 он совершил поездку в Вену по вопросам ликвидации наследства жены Николае Глоговяну (сына Ионицэ Глоговяну), который умер в Вене, а также, чтобы вывезти молодую женщину с территории страны. В это время, с сентября 1814, там проходил Венский мирный конгресс (1814−1815), направленный на восстановление феодально-абсолютистских монархий, разрушенных французской революцией 1789 года и наполеоновскими войнами, и определение новых границ государств Европы.

Следя за ходом конгресса, Владимиреску познакомился в Вене с идеями французской революции, а также там произошла его первая встреча с представителями только что созданного тайного общества греков-патриотов Филики Этерия (гетеристами), главной целью которых было создание независимого греческого государства. Для этого гетеристы намеревались подготовить греческую революцию, направленную против Османской империи, и с самого начала пытались превратить антиосманскую революцию в восстание всех балканских христиан.

По поручению Филики Этерия Олимпиосу Георгакису, который также, как Владимиреску, служил в русской армии и знал его лично, удалось склонить его на свою сторону. Владимиреску был посвящён в общество и принял предложение возглавить восстание.

Валашское восстание 1821

Владимиреску также рассматривал восстание гетеристов, как общее восстание всех угнетенных балканских народностей, а не одних греков, в которое должно было включиться и восстание валашского народа. Но при этом он стремился направить восстание не только против турок, но и против других притеснителей, в частности, против греческих фанариотов.

В 1821 году Владимиреску подготовил и возглавил Валашское восстание в Дунайских княжествах, в ходе которого захватил Бухарест и даже стал на несколько месяцев, с марта по май 1821 года, правителем Валахии.

Однако, в результате расхождения взглядов на восстание и определенных разногласий в ходе восстания с греческими союзниками-гетеристами, возглавляемыми Александром Ипсиланти, Владимиреску был обвинен в сотрудничестве с турками и предательстве, захвачен, доставлен в штаб гетерии в лагере Ипсиланти в Тырговиште и подвергнут суду трибунала.

Трибунал гетеристов в Тырговишти приговорил Владимиреску к смерти, но Каравиас и адъютант Ипсиланти поляк Гарновский исполнили приговор таким образом, что это стало злодейским убийством. И хотя факт готовившегося удара Владимиреску против гетеристов (и фанариотов) не оспаривался и их противниками, поспешный суд и убийство Владимиреску практически лишили гетеристов поддержки местного населения в ходе военных действий на чужой территории.

Увековечение памяти о Тудоре Владимиреску

Предательское убийство вождя национально-крестьянского восстания против угнетателей Валахии оставило глубокий след в памяти народа. Осиротевшие пандуры тотчас после смерти Тудора Владимиреску составили песню, которая в аллегорических выражениях говорила о трагической судьбе их героя. Песня эта, подхваченная народом, пользовалась необыкновенной популярностью не только в Валахии, но и в Молдавии, откуда она в несколько измененном виде перешла в Бессарабию. Там, зазвучав на улицах Кишинева и в домах бояр в исполнении хоров цыганских оркестров, она сразу же привлекла к себе внимание Пушкина. Свидетельство об этом сохранилось в бессарабских воспоминаниях И. П. Липранди. Пополняя сведения П. И. Бартенева о народных песнях, занимавших Пушкина в Кишиневе, Липранди писал: «...мне удивительно, что я не встретил в помянутом исчислении двух современных исторических, народом сложенных песен, которые, как мне близко известно, в особенности занимали Александра Сергеевича. Первая, из Валахии, достигла Кишинева в августе 1821 года; вторая — в конце того же года».

</div>

— Двойченко-Маркова Е. М. Пушкин и румынская народная песня о Тудоре Владимиреску

</blockquote>

Эта песня была записана А. С. Пушкиным в Кишинёве.

• В 1943 году именем Тудора Владимиреску была названа дивизия, сформированная в СССР из бывших румынских военнопленных, изъявивших желание воевать с Германией и режимом Антонеску. После Второй Мировой Войны эта дивизия составила костяк новых вооружённых сил коммунистического режима в Румынии.
• В 1956 году румынский композитор Георге Думитреску написал ораторию «Тудор Владимиреску».
• С 1966 года в Социалистической Республике Румынии (СРР) учреждён орден Тудора Владимиреску, пяти степеней, который вручался за выдающийся вклад в установление и защиту общественного и государственного строя.
• В том же 1966 году национальный банк СРР выпустил банкноты с портретом Тудора Владимиреску.
• 28 февраля 1986 8-му инженерному батальону Национальной народной армии ГДР в присутствии румынского посла и военного атташе было присвоено имя румынского национального героя Тудора Владимиреску.

Литература

• Ιωάννης Φιλήμων. Δοκίμιον Ιστορικόν περί της Ελληνικής Επαναστάσεως. — 1859−1861.

Отрывок, характеризующий Владимиреску, Тудор

– Я не могу сказать, я не знаю. Никто не виноват, – говорила Наташа, – я виновата. Но всё это больно ужасно. Ах, что он не едет!…
Она с красными глазами вышла к обеду. Марья Дмитриевна, знавшая о том, как князь принял Ростовых, сделала вид, что она не замечает расстроенного лица Наташи и твердо и громко шутила за столом с графом и другими гостями.


В этот вечер Ростовы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет.
Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.
«Боже мой, ежели бы он был тут; тогда бы я не так как прежде, с какой то глупой робостью перед чем то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его – как я вижу эти глаза! думала Наташа. – И что мне за дело до его отца и сестры: я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской… Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», – и она отошла от зеркала, делая над собой усилия, чтоб не заплакать. – «И как может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках Соню.
«Нет, она совсем другая. Я не могу»!
Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной и разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.
– Nathalie, vos cheveux, [Натали, твои волосы,] – прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворил дверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженными плечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и играли увертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные ряды противуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ее обнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.
Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было в Москве, обратили на себя общее внимание. Кроме того все знали смутно про сговор Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов России.
Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.
«Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство? Ах лучше не думать об этом, не думать до его приезда!» сказала она себе и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере. Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачесанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него столпившись стояла самая блестящая молодежь Москвы, и он видимо первенствовал между ними.
Граф Илья Андреич, смеясь, подтолкнул краснеющую Соню, указывая ей на прежнего обожателя.
– Узнала? – спросил он. – И откуда он взялся, – обратился граф к Шиншину, – ведь он пропадал куда то?
– Пропадал, – отвечал Шиншин. – На Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова: ну с ума все и сходят московские барыни! Dolochoff le Persan, [Персианин Долохов,] да и кончено. У нас теперь нет слова без Долохова: им клянутся, на него зовут как на стерлядь, – говорил Шиншин. – Долохов, да Курагин Анатоль – всех у нас барынь с ума свели.
В соседний бенуар вошла высокая, красивая дама с огромной косой и очень оголенными, белыми, полными плечами и шеей, на которой была двойная нитка больших жемчугов, и долго усаживалась, шумя своим толстым шелковым платьем.
Наташа невольно вглядывалась в эту шею, плечи, жемчуги, прическу и любовалась красотой плеч и жемчугов. В то время как Наташа уже второй раз вглядывалась в нее, дама оглянулась и, встретившись глазами с графом Ильей Андреичем, кивнула ему головой и улыбнулась. Это была графиня Безухова, жена Пьера. Илья Андреич, знавший всех на свете, перегнувшись, заговорил с ней.
– Давно пожаловали, графиня? – заговорил он. – Приду, приду, ручку поцелую. А я вот приехал по делам и девочек своих с собой привез. Бесподобно, говорят, Семенова играет, – говорил Илья Андреич. – Граф Петр Кириллович нас никогда не забывал. Он здесь?
– Да, он хотел зайти, – сказала Элен и внимательно посмотрела на Наташу.
Граф Илья Андреич опять сел на свое место.
– Ведь хороша? – шопотом сказал он Наташе.
– Чудо! – сказала Наташа, – вот влюбиться можно! В это время зазвучали последние аккорды увертюры и застучала палочка капельмейстера. В партере прошли на места запоздавшие мужчины и поднялась занавесь.
Как только поднялась занавесь, в ложах и партере всё замолкло, и все мужчины, старые и молодые, в мундирах и фраках, все женщины в драгоценных каменьях на голом теле, с жадным любопытством устремили всё внимание на сцену. Наташа тоже стала смотреть.


На сцене были ровные доски по средине, с боков стояли крашеные картины, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых, в обтяжку, панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками.
Мужчина в обтянутых панталонах пропел один, потом пропела она. Потом оба замолкли, заиграла музыка, и мужчина стал перебирать пальцами руку девицы в белом платье, очевидно выжидая опять такта, чтобы начать свою партию вместе с нею. Они пропели вдвоем, и все в театре стали хлопать и кричать, а мужчина и женщина на сцене, которые изображали влюбленных, стали, улыбаясь и разводя руками, кланяться.
После деревни и в том серьезном настроении, в котором находилась Наташа, всё это было дико и удивительно ей. Она не могла следить за ходом оперы, не могла даже слышать музыку: она видела только крашеные картоны и странно наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигавшихся, говоривших и певших; она знала, что всё это должно было представлять, но всё это было так вычурно фальшиво и ненатурально, что ей становилось то совестно за актеров, то смешно на них. Она оглядывалась вокруг себя, на лица зрителей, отыскивая в них то же чувство насмешки и недоумения, которое было в ней; но все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене и выражали притворное, как казалось Наташе, восхищение. «Должно быть это так надобно!» думала Наташа. Она попеременно оглядывалась то на эти ряды припомаженных голов в партере, то на оголенных женщин в ложах, в особенности на свою соседку Элен, которая, совершенно раздетая, с тихой и спокойной улыбкой, не спуская глаз, смотрела на сцену, ощущая яркий свет, разлитый по всей зале и теплый, толпою согретый воздух. Наташа мало по малу начинала приходить в давно не испытанное ею состояние опьянения. Она не помнила, что она и где она и что перед ней делается. Она смотрела и думала, и самые странные мысли неожиданно, без связи, мелькали в ее голове. То ей приходила мысль вскочить на рампу и пропеть ту арию, которую пела актриса, то ей хотелось зацепить веером недалеко от нее сидевшего старичка, то перегнуться к Элен и защекотать ее.