Ипсиланти, Александр Константинович

Александр Ипсиланти греч. Αλέξανδρος Υψηλάντης рум. Alexandru Ipsilanti<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Господарь Молдавии
апрель 1821 — 1821
Предшественник:	Михаил Суцу (младший)
Преемник:	Вогориде, Стефан
Рождение:	12 декабря 1792(1792-12-12) Константинополь,Османская Империя
Смерть:	31 января 1828(1828-01-31) (35 лет) Вена,Австрийская Империя
Род:	Ипсиланти (род)
Отец:	Ипсиланти, Константин

Князь Александр Ипсилантис-младший, в России Александр Константинович Ипсиланти (греч. Αλέξανδρος Υψηλάντης, рум. Alexandru Ipsilanti, 12 декабря 1792, Константинополь — 31 января 1828, Вена) — руководитель Греческой революции, национальный герой Греции, российский генерал.

Русская служба

Из фанариотов, принадлежал к политически активному роду Ипсиланти. Внук Александра Ипсиланти (старшего) и сын Константина Ипсиланти, валашских господарей; сподвижником его был брат Дмитрий. Несмотря на разочарования, испытанные отцом, строил свои планы на русской поддержке. Александр Ипсиланти служил в русской армии, участвовал в походах 1812 и 1813 годов, потерял правую руку в битве под Дрезденом, был адъютантом императора Александра I. Генерал-майор русской армии (1817), командир 1-й гусарской бригады.

Восстание 1821 года

Активное участие его в борьбе за независимость Греции началось с 1820 г., когда он, по совету своего друга И. Каподистрии (в то время министра иностранных дел России), принял предложение членов «Филики этерия» (Дружеского общества) сделаться её председателем. 6 марта 1821 г. Александр Ипсиланти, воспользовавшись смертью господаря Валахии и Молдавии Александра Суцу, с группой этеристов перешёл через Прут и призвал народ дунайских княжеств к восстанию против турецкого ига.

Это предприятие с самого начала было обречено на неудачу. Условия жизни народа, который должен был поднять знамя восстания, не были приняты во внимание: было забыто, что фанариоты в его среде совсем не пользуются любовью и что феодальная зависимость от собственных бояр не менее тяжело отражается на народе, чем турецкое иго. Кроме того, сам Александр Ипсиланти не обладал качествами, необходимыми для вождя восстания. Он наивно верил в своё предназначение и в свои права на корону Греции, был тщеславен, высокомерен и слабохарактерен; в Яссах он окружил себя двором и целую неделю медлил, занимаясь раздачей титулов. Он одобрил резню, устроенную одним из участников восстания, Василием Каравлий, во взятом им Галаце; вымогал деньги у богатых людей, арестовывая их и требуя выкупа. В своей прокламации он говорил, что «одна великая держава» обещала ему свою помощь, и этим ложным уверением оттолкнул от себя императора Александра I. Константинопольский патриарх Григорий V отлучил Александра Ипсиланти от церкви, что, впрочем, не спасло Григория от казни. Ипсиланти уверял всех, что официальные заявления России — не более как дипломатический маневр.

Австрийский плен и смерть

В июне 1821 г., после поражения у Драгашан (см. Сражение при Драгашани) Ипсиланти направился к австрийской границе с целью через Триест добраться до восставшей уже Греции, но был заключён австрийцами в крепость Терезин. После изменения русской политики он был выпущен на свободу по ходатайству императора Николая I 22 ноября 1827 г., будучи уже тяжело больным. Поездка из Терезина в Вену в зимних условиях усугубила его и без того тяжёлое состояние. 19 января этерист Лассанис передал ему, что Иоанн Каподистрия направляется в Грецию, чтобы возглавить страну, и уже находится на Мальте. Александр успел прошептать «Слава тебе, Господи» и вскоре умер на руках своей возлюбленной княжны Констанции Разумовской. Судьба близких Ипсиланти также сложилась трагически: через несколько недель умерли и его братья Николай и Георгий, вышедшие тяжело больными из австрийских застенков, а затем княжна Разумовская сошла с ума.

Новость о смерти Александра была получена Каподистрией, когда он уже принял правление страной. Димитрий (Ипсиланти, Дмитрий Константинович) получил сообщение о смерти брата от Каподистрии, будучи командующим армии Средней Греции, в греческом лагере в городе Мегара, Аттика. 15 Мая в Мегара по команде Димитрия 7 тысячами винтовок был произведен залп в честь человека, начавшего Освободительную войну. Димитрию было суждено завершить войну, начатую его братом, в последнем и победном её сражении (см. Битва при Петре).

Образ Ипсиланти в идеологии и литературе

В представлении греческого народа он остался героем и мучеником борьбы за независимость. Останки Александра Ипсиланти через 137 лет были перевезены в Грецию и покоятся сегодня при церкви на Марсовом поле (Πεδιο του Αρεως) в Афинах

Ипсиланти и этеристы — постоянный предмет интереса, политического и художественного, русских писателей-романтиков и общественных деятелей (в частности, декабристов). Неоднократны его упоминания у Пушкина (в частности, в повести «Выстрел»), жившего во время восстания Ипсиланти в Кишинёве и близко наблюдавшего деятельность Этерии.

Литература

• Водовозов В. В. Ипсиланти // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

• [greece-cyprus.ru/vyidayuschiesya-lichnosti-gretsii-i-kipra/aleksandr-ipsilanti.html Александрос Ипсилантис, перевод с греческого языка]

Отрывок, характеризующий Ипсиланти, Александр Константинович

– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.