Гимн Мексики

Himno Nacional Mexicano Имно Насиональ Мехикано
Государственный гимн Мексики
Автор слов	Франсиско Гонсалес Боканегра, 1853
Композитор	Хайме Нуно, 1854
Страна	Мексика Мексика
Утверждён	1943 году

Государственный Гимн Мексики (исп. Himno Nacional Mexicano) — гимн Мексики, который был принят в 1943 году. Слова гимна принадлежат Франсиско Гонсалесу Боканегре, музыку написал Хайме Нуно.

История

В 1853 году президент Мексики Антонио Лопес де Санта-Анна объявил конкурс на стихи и музыку государственного гимна (по отдельности). Победителем конкурса на лучший текст стал 29-летний поэт Франсиско Гонсалес Боканегра; по преданию, он наотрез отказывался участвовать в конкурсе, предпочитая сочинять любовную лирику, и тогда его невеста заперла его в спальне родительского дома, не выпуская до тех пор, пока гимн не будет написан. Одновременно был объявлен и победитель в музыкальном конкурсе — работавший в это время в Мексике итальянский музыкант Джованни Боттезини; однако музыка Боттезини вызвала у многих отторжение, и в правилах конкурса был найден предлог для того, чтобы отменить его результат. В 1854 году был проведён повторный конкурс, выигранный испанским дирижёром и композитором Хайме Нуно, незадолго до этого приехавшим в Мексику по приглашению президента Санта-Анны.

В 1943 году президент Мануэль Авила Камачо внёс ряд поправок в текст гимна и распорядился исполнять только 4 куплета из первоначальных десяти.

Версия на испанском языке Mexicanos al grito de guerra el acero aprestad y el bridón. Y retiemble en sus centros la tierra, al sonoro rugir del cañón. 1. Ciña ¡oh Patria! tus sienes de oliva de la paz el arcángel divino, que en el cielo tu eterno destino por el dedo de Dios se escribió. Mas si osare un extraño enemigo profanar con su planta tu suelo, piensa ¡oh Patria querida! que el cielo un soldado en cada hijo te dio. 2. En sangrientos combates los viste por tu amor palpitando sus senos, arrostrar la metralla serenos, y la muerte o la gloria buscar. Si el recuerdo de antiguas hazañas de tus hijos inflama la mente, los recuerdos del triunfo tu frente, volverán inmortales a ornar. 3. Como al golpe del rayo la encina, se derrumba hasta el hondo torrente, la discordia vencida, impotente, a los pies del arcángel cayó. Ya no más, de tus hijos la sangre, se derrame en contienda de hermanos; sólo encuentre el acero en sus manos quien tu nombre sagrado insultó. 4. Del guerrero inmortal de Zempoala te defiende la espada terrible, y sostiene su brazo invencible, tu sagrado pendón tricolor. Él será del feliz mexicano en la paz y en la guerra el caudillo. porque él supo sus armas de brillo circundar en los campos de honor. 5. Guerra, guerra sin tregua al que intente de la Patria manchar los blasones, Guerra, guerra, los patrios pendones en las olas de sangre empapad. Guerra, guerra. En el monte, en el valle, los cañones horrísonos truenen, y los ecos sonoros resuenen con las voces de ¡Unión! ¡Libertad! 6. Antes, Patria, que inermes tu hijos, bajo el yugo su cuello dobleguen, tus campiñas con sangre se rieguen, sobre sangre se estampe su pie. Y tus templos, palacios y torres se derrumben con hórrido estruendo, y sus ruinas existan diciendo: De mil héroes la Patria aquí fue. 7. Si a la lid contra hueste enemiga, nos convoca la trompa guerrera, de Iturbide la sacra bandera, mexicanos, valientes seguid. Y a los fieles bridones les sirvan las vencidas enseñas de alfombra; los laureles del triunfo den sombra a la frente del Bravo Adalid. 8. Vuelva altivo a los patrios hogares, el guerrero a cantar su victoria, ostentando las palmas de gloria que supiera en la lid conquistar. Tornaránse sus lauros sangrientos en guirnaldas de mirtos y rosas, que el amor de las hijas y esposas, también sabe a los bravos premiar. 9. Y el que al golpe de ardiente metralla, de la Patria en las aras sucumba, obtendrá en recompensa una tumba donde brille, de gloria, la luz. Y, de Iguala, la enseña querida a su espada sangrienta enlazada, de laurel inmortal coronada, formará de su fosa una cruz. 10. ¡Patria, Patria! tus hijos te juran exhalar en tus aras su aliento, si el clarín, con su bélico acento, los convoca a lidiar con valor. ¡Para ti las guirnaldas de oliva! ¡Un recuerdo para ellos de gloria! ¡Un laurel para ti de victoria! ¡Un sepulcro para ellos de honor!

Версия на русском языке Мексиканцы, на клич войны сталь готовьте и скакуна! И пусть вздрогнет в своих центрах земля от звучного рыка пушки 1. Увенчивает, о Родина, твои оливковые виски Миром божественный архангел Который на небе твою вечную судьбу Пальцем Бога начертал. Но если осмелится чуждый враг Осквернить своей поступью твою почву Думай, о Родина дорогая, что небо Солдата в каждом сыне тебе дало. 2. В кровавых битвах ты их обретаешь Твою любовь всем сердцем ощущая, Встречать лицом к лицу шрапнель спокойно, Смерть иль бессмертье славное искать. Ведь память о делах отважных предков Твоих детей воспламеняет разум, Победы их твой облик составляя, Бессмертны в украшение твоём. 3. Меч молнии дуб, хоть из камня, рушит И гибнет мощь во глубине потока, Повержено бессилье разногласья, Под ноги ангела во прах оно падёт. Уже не будет кровь детей отважных, Впредь литься в межусобных схватках братьев; Лишь тот пусть встретит сталь в руках могучих Кто имя Родины святое оскорбит. 4. Бессмертен грозный воин Zempoala Что защищает нас мечом ужасным, Держа его рукой непобедимой, И твой священный, твой трехцветный стяг. Он к счастью твой навеки мексиканец И в мире и в войне он предводитель. Ведь обретало блеск его оружье Паря, кружа в полях отваги, чести. 5. Война, война нет мира тем, кто смеет Честь Родины, честь ангела пятнать Война, война, отечества знамена В волнах их, нашей крови пропитатать. Война, война. В горах, в долинах, Ревут стволы сквозь километры, годы, И эхо резонансом вторит кличу Их грозных голосов Союз! Свобода! 6. Встарь, Родина, чьи безоружны дети, Ярмо безжалостно твою, их шеи гнуло, Твои поля их кровью пропитались, А на крови печать ноги врага. И твои храмы, и дворцы, и башни Снесли повсюду с грохотом ужасным, Чтоб лишь руины мощи повторяли: Что ты героев Родиной была. 7. Когда на битву с вражьими войсками, Нас воинские трубы созывают, И Iturbide стяг священный, с нами О Мексиканцы, храбрые вставайте. И преданных своих коней седлайте Пусть побежденные ковром знамёна лягут; Пусть лавр триумфа украшает тенью Прекрасный лик отважного вождя. 8. Вернитесь гордо к очагам отцовским, Воители и с песнями победы, И осеняемые пальмой славы Умело завоёванной в бою. Пусть ваши окровавленные лавры Войдут в венки, гирлянды роз и мирта, Тех, что любовью дочерей и жен к нам, Умеют подвиг смелых наградить. 9. А кто ударом огненной шрапнели, За Родину на алтаре погибнет, Получит как награду и могилу Там где сверкая, вечной славы светом, А, равно и уча любви священной Его кровавый меч, их вместе свяжет С лавровою бессмертною короной. Меч света и любви — могильный крест. 10. Отчизна, Родина! Клянутся твои дети Отдать тебе последнее дыхание, Коль горн боевой ударит звуком, Сзывая для сраженья храбрецов. Тебе гирлянды оливы! Им память славы! Тебе Лавр победы! Им могила чести!

Отрывок, характеризующий Гимн Мексики

Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.