Гойнкис, Павел Густавович

Павел Густавович Гойнкис
Гойнкис Пауль Генрих
Род деятельности:	судостроение
Дата рождения:	1 ноября 1889(1889-11-01)
Место рождения:	Сосновец, Бендинский уезд, Петраковская губерния, Российская империя
Гражданство:	Российская империя Российская империя СССР СССР
Дата смерти:	21 марта 1961(1961-03-21) (71 год)
Место смерти:	Ленинград
Награды и премии:	Российской империи Советские

Павел Густавович Гойнкис (1889, Сосновец, Бендинский уезд, Петроковская губерния —1961, Ленинград) — инженер-кораблестроитель, создатель первого в СССР скоростного торпедного катера проекта 183, основатель Тюменского судостроительного завода, технический директор Адмиралтейского завода, Дальзавода, лауреат Сталинской премии, кандидат технических наук.

Биография

Павел Густавович Гойнкис (Пауль Генрих) родился 20 октября (1 ноября) 1889 года в городе Сосновец, Бендинского уезда, Петроковской губернии Царства Польского Российской империи (ныне Польша) в семье немецкого коммерсанта Генриха Гойнкиса и его жены Матильды (урождённой Майвальд). В 9 лет Павел осиротел и воспитывался опекуном. В 1907 году окончил реальное училище в Варшаве и поступил в Морское инженерное училище в Кронштадте.

Служба в Российском Императорском флоте

В 1911 году был произведён в корабельные гардемарины-судостроители. В том же году, после окончания училища был произведён в подпоручики и назначен младшим помощником судостроителя в аварийные доки Кронштадтского порта. В 1912 году был направлен корабельным инженером на завод «Руссуд» в Николаев, где участвовал в постройке линейных кораблей типа «Императрица Мария».

9 октября 1913 года поступил в Николаевскую морскую академию, но с началом Первой мировой войны, в 1914 году был откомандирован на судоремонтные заводы в Свеаборг и Гельсингфорс, а затем в Кронштадт. 30 ноября 1915 года был награждён орденом Святого Станислава 3 степени. 1 декабря 1915 года был назначен портовым корабельным инженером Архангельского порта, где в судо-ремонтных мастерских руководил работами по вооружению гражданских судов артиллерией. 6 декабря 1915 года был произведён в чин штабс-капитана Корпуса корабельных инженеров. Зимой 1916 года в течение 9 дней провёл уникальную судоремонтную операцию по смене лопастей гребного винта ледореза «Канада» (переименован в «Фёдор Литке») при помощи спроектированного им за одну ночь специального кессона. Ранее, для проведения данного ремонта, ледорез предлагали отправить на ремонт в заграничный док. Общество корабельных инженеров за это изобретение присудило Гойнкису специальную премию. В августе 1916 года вернулся в Петроград и продолжил учёбу в Николаевской морской академии.

В советское время

С 1917 года работал помощником инспектора классов Морского инженерного училища. В апреле 1918 года окончил академию и назначен по рекомендации кораблестроителя И. Г. Бубнова деканом кораблестроительного факультета Морского инженерного училища. В училище также преподал курс теории корабля и одновременно с октября 1918 года возглавлял судостроительное конструкторское бюро Балтийского завода.

С 1920 года преподавал в Морской академии. Помогал академику А. Н. Крылову читать курсы математики и теории корабля. В 1928—1930 года был заведующим кафедрой военного кораблестроения.

До 1929 года, параллельно с преподавательской деятельностью, работал главным инженером Балтийского завода. На заводе организовал опытное производство электросварных балок, что позволило в 1931 году впервые создать электросварные переборки для подводных лодок. Руководил на заводе постройкой дизельных буксиров, барж, лихтеров для Северного морского пути, ремонтом кораблей Балтийского флота, постройкой первых советских лесовозов типа «Товарищ Красин» и пассажирских теплоходов.

В 1928 году был командирован в г. Тюмень, где под его руководством на реке Тура была построена сборочная верфь, на которой по предложению Гойнкиса началась сборка лихтеров из готовых корпусных деталей, привозимых по железной дороге из Ленинграда. Верфь дала начало созданию Тюменского судостроительного завода, основателем которого считается Гойнкис. В 1929—1930 годах работал техническим директором Адмиралтейского завода в Ленинграде, на котором в то время строились суда-рефрижераторы, буксиры и первые торпедные катера.

2 октября 1930 года был арестован по делу о так называемой «Промпартии». 30 апреля 1931 года приговорён к высшей мере наказания с заменой на 10 лет концлагеря. Во время заключения работал в ОКТБ-2 ОГПУ на Балтийском заводе, занимался техническими разработками по железнодорожной транспортировке подводных лодок типа «Щука» на Дальний Восток. 2 января 1932 года заключение было заменено условным осуждением. (Реабилитирован 16 октября 1964 года ВК ВС СССР).

В феврале 1932 года был назначен в составе комиссии при выборе площадки для строительства судостроительного завода в селе Пермское-на-Амуре, затем был направлен в Хабаровск, где работал заместителем управляющего по механической части Объединения дальневосточных судостроительных заводов «Востоксоюзверфь».

С 1933 года работал техническим директором Дальзавода во Владивостоке. В 1934 году за успешное выполнение задания по строительству кораблей для Тихоокеанского флота был награждён орденом Трудового Красного Знамени. В 1935—1936 годах Гойнкис был главным инженером Главного управления морского судостроения (Главморпром), защитил диссертацию и получил степень кандидата технических наук.

29 марта 1936 года приказом Наркомата тяжёлой металлургии его вновь перевели работать на Дальний Восток главным инженером и заместителем директора Амурского судостроительного завода в Комсомольске-на-Амуре. На заводе в это время строились первая подводная лодка серии Л-11 и лидер эскадренных миноносцев «Киев» (в 1940 году переименован в «Баку») проекта 38. Секции корпуса лидера, изготовленные на судостроительном заводе № 198 в Николаеве, по железной дороге и водным транспортом доставлялись в Комсомольск-на-Амуре. Гойнкис для ускорения сроков постройки корабля предложил устанавливать турбины и валопроводы непосредственно на горизонтальных стапелях, а не по традиционной технологии, после спуска корабля на воду. Руководство завода сомневалось в правильности этого решения и обратилось в НИИ кораблестроения за заключением. Главный инженер взял всю ответственность на себя и реализовал своё предложение, что существенно сократило общее время постройки корабля. 11 июля 1938 года, за две недели до спуска лидера эсминцев на воду, Гойнкис был арестован по сфабрикованному обвинению и приговорён к 10 годам заключения. В спецтюрьме № 8 при ленинградской тюрьме «Кресты» заключенный Гойнкис работал в корабельном конструкторском отделении (ОКБ-172) главным конструктором проекта лёгкого крейсера, затем приступил к разработке проекта мореходного торпедного катера дальнего действия проекта Д-4,. В августе 1941 года П.Г. Гойнкис, вместе с заключёнными шарашки был эвакуирован сначала на судостроительный завод № 340 в Зеленодольск, а затем в особых технических бюро (ОТБ) в Болшево и Молотовске. В заключении создал несколько проектов новых боевых кораблей: малого противолодочного корабля проекта 199, торпедных катеров проекта 183, проекта 206 типа «Шторм», проекта 360. Освобождён был из заключения в июле 1948 года.

С осени 1948 года работал в конструкторском бюро ленинградского завода № 5 Министерства судостроительной промышленности (с 1949 года специальное конструкторское бюро № 5 (СКБ-5), с 1967 года — ЦМКБ ЦМКБ «Алмаз»). разработал проект и наладил серийное производство торпедных катеров дальнего действия проекта 183Т с газовой турбиной, за что в 1951 году ему была присуждена Сталинская премия, а в 1952 году он был награждён вторым орденом Трудового Красного Знамени. В конце 50-х годов под руководством главного конструктора ЦКБ-5 (с 1967 года — ЦМКБ «Алмаз») П. Г. Гойнкиса был создан проект большого торпедного катера «Шершень» со стальным корпусом.

Гойнкис являлся автором работ по непотопляемости подводных лодок. В 1924 году было выпущено написанное им учебное пособие «Теория корабля: Качка», а в 1927 году - «Гребные винты».

Умер Павел Густавович Гойнкис в Ленинграде. Похоронен на Охтинском кладбище. По дате смерти спорные сведения — в разных источниках указываются — 1959, 1960 или 1961 годы. Большинство исследователей придерживаются даты 21 марта 1961 года.

Награды

Российской империи:

• орден Святого Станислава 3 степени (30 ноября 1915);
• светло-бронзовая медаль «В память 300-летия царствования дома Романовых» (1913).

Советские:

• орден Трудового Красного Знамени (1929, 1952).

Литература

• Дмитриев В. В. Морской энциклопедический словарь в 3-х томах. — СПб.: Судостроение, 1991. — Т. 1 (А-И). — С. 339. — 504 с. — ISBN 5-7355-0281-6.
• Малоизвестные создатели боевых кораблей. Серия: К 300-летию Российского флота / Н.Л. Петрова. — М.: Наука, 1996. — С. 46. — 160 с. — ISBN 5-02-008619-3.
• Мелуа А. И. Инженеры Санкт-Петербурга. Энциклопедия. — СПб.: Издательство Международного фонда истории науки, 1996. — С. 186. — 814 с. — ISBN 5-86050-081-5.
• Архивы: РГАВМФ, ф. 406, 433, Р-352; Центральный ГА С.-Петербурга, ф. 1192.

Ссылки

• [www.rusdeutsch-panorama.ru/jencik_statja.php?mode=view&site_id=34&own_menu_id=4837 Гойнкис Павел Густавович. Биография]. Сайт «Немцы в России». Проверено 5 октября 2015.

Отрывок, характеризующий Гойнкис, Павел Густавович

– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен – войсками. Мужики разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.