Деятельность Троцкого на посту наркоминдела (1917—1918)

Троцкий Л. Д. получил в первом составе Совнаркома пост наркома по иностранным делам (наркоминдела). В этом качестве Троцкий сталкивается с задачей преодолеть сопротивление бастующих сотрудников бывшего министерства иностранных дел, осуществить планировавшееся большевиками опубликование тайных договоров царского правительства, а также заключить мир и добиться международного признания новой власти.

Если с первой задачей Троцкий справился, то заключение справедливого мира и международное признание Советского правительства оказалось как для него, так и, в течение долгого времени, для последующих наркомов, непосильной задачей. Советская республика не была признана ни одним государством мира, за исключением Германии, мирные переговоры в Брест-Литовске закончились немецким наступлением весной 1918 года, и подписанием мира на крайне невыгодных для России условиях. 22 февраля 1918 года Троцкий подаёт в отставку в знак протеста против заключения Брестского мира, в марте 1918 года председатель Совнаркома Ленин В. И. назначает его на должность наркомвоена (впоследствии — наркомвоенмор и предреввоенсовета).

Интервью Троцкого Джону Риду, 17 октября 1917 года

Нашим первым актом будет обращение с предложением немедленного перемирия на всех фронтах и созыва международной конференции для обсуждения демократических условий мира. Доля демократизма, который мы в состоянии будем провести в мирном договоре, будет зависеть от революционного отклика, который мы встретим в Европе. Если здесь мы создадим власть Советов, это будет мощным фактором в пользу немедленного мира по всей Европе, ибо Советское Правительство немедленно обратится через головы правительств ко всем народам с предложением перемирия. В момент заключения мира русская революция будет работать для обеспечения мира без аннексий, контрибуций, с правом народов на самоопределение и в направлении к созданию федеративной европейской республики. После окончания этой войны Европа будет воссоздана не дипломатами, а пролетариатом, - в виде федеративной европейской республики, в виде Соединенных Штатов Европы. Это должно быть во что бы то ни стало. Мало теперь одной национальной автономии. Экономическое развитие требует уничтожения национальных границ. Если Европе суждено остаться расколотой на национальные группы, то в этом случае империализм опять начнет свою работу. Только федеративная республика может обеспечить мир всему миру. Но без выступления европейских масс эти цели недостижимы - в настоящее время.

Предыстория

II Всероссийский Съезд Советов рабочих и солдатских депутатов назначил Троцкого наркомом иностранных дел в первом составе большевистского правительства. Как свидетельствует большевик Милютин В. П. и сам Троцкий, Троцкому принадлежит авторство термина «нарком» (народный комиссар).

Вплоть до декабря Троцкий сочетает функции наркоминдела с функциями председателя Петросовета; по собственным воспоминаниям, «я этот Наркоминдел долгое время ни разу не посещал, так как сидел в Смольном». 5 декабря 1917 года Петроградский ВРК объявляет о самороспуске, и образует ликвидационную комиссию, 13 декабря Троцкий передаёт полномочия председателя Петросовета Зиновьеву Г. Е. На практике это приводит к тому, что в октябре-ноябре 1917 года Троцкий редко появляется в наркомате, и относительно мало занимается его делами из-за загруженности текущими вопросами в Петросовете.

Бойкот госслужащих МИД. Опубликование тайных договоров

Первое, с чем пришлось столкнуться Троцкому на новой должности — массовый бойкот (в советской историографии — «саботаж») госслужащих. Как пишет Ричард Пайпс, после появления Троцкого в старом министерстве иностранных дел его служащие разошлись по домам, «чтобы при Троцком более в министерство не возвращаться». По свидетельству Джона Рида, 600 служащих министерства «швырнули Троцкому заявления об уходе».

На первых порах Троцкий был настроен скептически. Пестковский С. С. приписывает ему заявление, что «дело мое маленькое: опубликовать тайные договоры и закрыть лавочку». С другой стороны, сам Троцкий прокомментировал это своё заявление так: «я намеренно, разумеется, утрировал свою точку зрения, желая подчеркнуть, что центр тяжести сейчас совсем не в дипломатии». Тем не менее, служащие предоставлять Троцкому тексты тайных договоров также отказались, а товарищ (заместитель) министра Нератов А. В. скрылся с договорами в неизвестном направлении.

В подобном положении оказались также и другие большевистские наркомы: как отмечает Ричард Пайпс, в несколько недель после Октябрьского восстания наркомы даже были вынуждены заседать не в своих министерствах, а в 87-й комнате Смольного.

Опираясь на своего ближайшего помощника, кронштадтского матроса Маркина Н. Г., Троцкий преодолевает бойкот, в том числе вскрывая кабинеты запершихся там чиновников. Тайные договора были обнаружены, и постепенно начали публиковаться, Нератов также был разыскан. В декабре 1917 года началась публикация тайных договоров царского правительства. Французоязычная швейцарская газета Le Temps назвала эти публикации «WikiLeaks по-большевистски». В качестве опубликованных таким образом «разоблачений» было секретное соглашение Российской империи со своими союзниками по Антанте в том, что Россия в случае победы получит Константинополь, и всю европейскую часть Турции. Публикация тайных договоров широко использовалась в большевистской пропаганде для изображения ведущейся войны, как заведомо несправедливой, и нацеленной только на «колониальные захваты», и ограбление побеждённых.

К числу других ближайших помощников Троцкого в наркомате относятся учёные-филологи Поливанов Д. Е. и Залкинд И. А., владевшие рядом иностранных языков (в частности, Залкинд свободно разговаривал на восьми языках). Впоследствии Троцкий обвиняет своего помощника Поливанова во взяточничестве, пьянстве, и в том, что до революции он предположительно состоял в черносотенном «Союзе русского народа».

Ближайший же помощник Троцкого в наркомате иностранных дел, кронштадтский матрос Маркин Н. Г., в июне 1918 года был направлен на фронт, и 1 октября 1918 года погиб в бою. Троцкий, в это время уже бывший наркомовенмором и предреввоенсовета, лично написал по этому поводу некролог, и направил в Волжскую речную флотилию предложение увековечить память Маркина, назвав в его честь «первый боевой корабль». В 1919 году это предложение действительно было выполнено, но только отчасти; один из кораблей действительно получил название «Память тов. Маркина», однако боевым он не был.

В качестве методов «завоевания» старой государственной машины большевики использовали осенью 1917 года два подхода: во-первых, вместо отказавшегося работать на большевиков руководства к сотрудничеству привлекались их подчинённые, получавшие таким образом продвижение по службе. Во-вторых, служащие заменялись массовым набором из групп населения, которые большевики считали наиболее себе лояльными — из петроградских рабочих и из революционных балтийских матросов.

Троцкий также применял оба этих метода. В частности, он начал массовый набор в наркомат рабочих завода «Сименс-Шуккерт» и балтийских матросов, к числу которых принадлежал и помощник Троцкого в наркоминделе Маркин. Параллельно Троцкий увольняет 13 ноября «за саботаж» ряд чиновников старого МИД. 26 ноября (9 декабря) Троцкий приказом по Петроградскому ВРК объявил «саботажников», в том числе и «саботажников» в наркомате иностранных дел «врагами народа»: «Люди, которые усугубляют хозяйственную разруху и подрывают продовольствие армии и страны, являются отверженцами и не имеют права на пощаду….Кто не хочет работать с народом, тому нет места в рядах народа».

Фактически бойкот новой власти объявили и практически все послы России за рубежом, назначенные Временным правительством. 26 ноября Троцкий приказом по наркомату увольняет их всех, и назначает новых. Исключением были временный поверенный в Испании Соловьёв Ю. Я. и секретарь миссии в Португалии Унгерн-Штернберг Р. Р., но их телеграммы были заблокированы бастующими телеграфными служащими. Судя по всему, особенно враждебно отнёсся к новой власти посол Временного правительства в Лондоне Набоков К. Д., вместо которого Троцкий назначает послом («уполномоченным НКИД») Литвинова М. М.. Так как Великобритания отказалась признавать новую власть в России, назначение Литвинова фактически привело к тому, что в Лондоне какое-то время параллельно существовали два посольства — старое, Набокова, и новое, Литвинова.

Международная изоляция новой власти

Такой же была реакция находившихся в России иностранных дипломатов. 8 (21) ноября НКИД обратился с нотой всем послам союзных держав с просьбой начать переговоры о немедленном всеобщем мире «без аннексий и контрибуций». Уже 10 (23) ноября послы союзников при Ставке Верховного Главнокомандующего в Могилёве заявили протест предполагаемому заключению сепаратного мира в нарушение соглашения между союзниками от 5 сентября 1914 года, запрещавшего сторонам переговоры о сепаратном мире.

В ответ на это наркоминдел Троцкий выступает с заявлением о том, что имеется в виду не сепаратный, а всеобщий мир, и что «будет ошибкой со стороны союзных правительств, если России в конце концов придется заключить сепаратный мир». Также он обращается к послам нейтральных держав с просьбой стать посредниками на мирных переговорах, однако получил отказ. Посол Испании, сообщивший, что предложение отправлено в Мадрид, был отозван из России.

Британский посол в Петрограде Бьюкенен в своих воспоминаниях сообщает, что, когда Троцкий, согласно дипломатическому протоколу, попытался лично объявить о своём вступлении в должность, Бьюкенен отказался принять его, после чего получил от неизвестных букет цветов с надписью «Браво! Благодарим Вас!»

Такую же враждебность высказал и французский посол Нуланс, назначенный в мае 1917 года вместо Мориса Палеолога. По выражению самого Троцкого, «Беседа…не привела ни к чему. После коротких колебаний Клемансо окончательно склонился к режиму колючей проволоки». В дальнейшем Троцкий приходит также к конфликту с главой французской военной миссии, генералом Нисселем, и называет его «центральной фигурой во всех махинациях и заговорах».

В конце ноября 1917 года происходит также конфликт с Британией: английские власти арестовывают русских поданных Чичерина и Петрова за пацифистскую пропаганду. Троцкий в ответ направляет ноту с угрозой арестовать в Петрограде британских поданных за «контрреволюционную пропаганду», если Чичерин и Петров не будут освобождены.

Если Троцкому удалось, находясь на посту наркоминдела, преодолеть бойкот служащих старого министерства иностранных дел, и начать публикацию тайных договоров царского правительства, то задача международного признания новой власти оказалась неосуществимой. В целом процесс международной изоляции большевистского правительства заканчивается уже к декабрю 1918 года с разрывом дипломатических отношений практически со всеми державами, как союзными, так и нейтральными.

Речь наркомвоенмора Троцкого "Братский союз советских республик"

... Товарищи!

Старая царская Россия была скована воедино железным обручем насилия и произвола.

Во время последней мировой жестокой войны этот обруч сломился и распался. И вместе с тем распалась на части старая царская Россия.

И многим казалось, что больше не собраться народам России воедино никогда. Но вот на наших глазах совершается великое историческое чудо: Советская власть объединяет народы старой царской России воедино.

Советские войска освободили Харьков и Киев. И что же ? Народ украинский - хочет ли он жить особой жизнью от остальной Советской России ?! Нет, он хочет дружного братского союза и неразрывной связи. Красные полки освободили Ригу и Вильно. И что же ? Народ латышский, народ литовский, народ белорусский, - стремятся ли они отмежеваться от нас каменной стеной ?! Нет, они хотят братского тесного союза. И то же самое произойдет завтра с Эстляндией, Кавказом, Сибирью, со всеми ныне еще разрозненными частями старой царской империи.

Это значит, что в сердцах трудовых народов живет непреодолимое стремление к соединению своих сил. Там, где была железом и кровью скованная царская империя, там было вместе с тем в глубинах народного сознания стремление к братской свободной жизни, без вражды, борьбы и свары одной нации с другой нацией.

Ныне трудящиеся люди, получившие при посредстве Советской власти в свои руки управление государством, - они строят новую Советскую Федеративную Россию. И эта новая Советская Россия протягивает свои руки рождающейся Германии, и будет во всем мире единая советская республика всех народов!

14 (27) ноября 1917 года Германия сообщила о своём согласии начать переговоры о мире; так как все остальные воюющие державы проигнорировали советские ноты, речь начала идти всё-таки именно о сепаратном мире.

Брестский мир

9 (22) декабря 1917 года в городе Брест-Литовске начались переговоры о мире. Первый состав советской делегации возглавил один из немногих личных друзей Троцкого, Иоффе А. А.. Романтические иллюзии большевиков о «демократическом мире без аннексий и контрибуций» развеялись буквально через несколько дней после начала переговоров, когда германская сторона предъявила требования, включавшие в себя и аннексии, и контрибуции. Воспользовавшись провозглашённым самими большевиками лозунгом «самоопределения вплоть до полного отделения», Германия настаивала на отделении от России её западных национальных окраин под предлогом их «самоопределения», причём в ряде случаев «самоопределившимися» предполагалось признать марионеточные режимы, установленные германскими оккупационными властями. Так, прямо во время переговоров марионеточная Литовская Тариба объявила о «вечных союзных связях Литовского государства с Германией».

ЦК РСДРП(б) большинством голосов решает затягивать мирные переговоры как можно сильнее, в надежде на скорую революцию в самой Германии, затем формула уточняется: «держимся до германского ультиматума, потом сдаём». Ленин также предлагает наркоминделу Троцкому поехать в Брест-Литовск, и лично возглавить советскую делегацию. По воспоминаниям самого Троцкого, «сама по себе перспектива переговоров с бароном Кюльманом и генералом Гофманом была мало привлекательна, но „чтобы затягивать переговоры, нужен затягиватель“, как выразился Ленин».

Немедленно после своего прибытия в Брест-Литовск Троцкий пытается вести пропаганду среди германских солдат, на что получает протест германской стороны. По выражению самого Троцкого, он решил «прощупать» настроение германских солдат, «будут ли они наступать». Троцкий также настаивает на переносе переговоров в нейтральный Стокгольм, но глава германской делегации, статс-секретарь МИД Рихард фон Кюльман отказывается принять это предложение.

По свидетельству одного из членов советской делегации, бывшего царского генерала Самойло А. А., возглавивший новый состав советской делегации Троцкий изолировал делегатов от немцев, запретив им посещать офицерское собрание, а на заседаниях зачастую «с большой горячностью» спорил с генералом Максом Гофманом; «Отдавая себе отчет о степени разложения русской армии и невозможности с её стороны какого-либо отпора в случае наступления немцев, я ясно сознавал опасность потерять колоссальное военное имущество на огромнейшем русском фронте, не говоря уже о потере громадных территорий. Несколько раз я говорил об этом на наших домашних совещаниях членов делегации, но каждый раз выслушивался Троцким с явной снисходительностью к моим непрошенным опасениям. Его собственное поведение на общих заседаниях с немцами явно клонилось к разрыву с ними»

Сохранились также воспоминания главы германской делегации, статс-секретаря германского МИД Рихарда фон Кюльмана, отозвавшегося о Троцком следующим образом: «не очень большие, острые и насквозь пронизывающие глаза за резкими стеклами очков смотрели на его визави сверлящим и критическим взглядом. Выражение его лица ясно указывало на то, что он [Троцкий] лучше бы завершил малосимпатичные для него переговоры парой гранат, швырнув их через зеленый стол, если бы это хоть как-то было согласовано с общей политической линией…иногда я спрашивал себя, прибыл ли он вообще с намерением заключить мир, или ему была нужна трибуна, с которой он мог бы пропагандировать большевистские взгляды».

Вскоре советская дипломатия сталкивается с новым серьёзным ударом. Центральные державы начинают сепаратные переговоры о мире с правительством Центральной Рады, тем самым признав Украину независимой державой (см. Брестский мир — Украина). Эти шаги Германии были тем более болезненными для большевиков, так как они признавали вместо правительства Генерального Секретариата Центральной Рады пробольшевистский Народный Секретариат в Харькове, в январе началось вторжение на Украину войск левого эсера Муравьёва М. А. и произошло пробольшевистское восстание в самом Киеве (см. Январское восстание в Киеве). 26 января (8 февраля) Муравьёв выбил правительство Центральной рады из Киева. Тем не менее, Германия продолжила сепаратные переговоры с, по выражению Троцкого, «несуществующим правительством», которое «правит только в своём помещении в Брест-Литовске». По условиям сепаратного мира правительство Центральной Рады соглашалось на ввод на Украину немецких войск для своей «защиты», и на массовую отгрузку продовольствия в Германию.

В середине января 1918 года большевистская партия по вопросу о мире раскалывается на два примерно равных лагеря; окончательно оформляется фракция «левых коммунистов» во главе с Бухариным, настаивавшая на полном отказе от германских требований, и лозунге «революционной войны». Со своей стороны, Ленин настаивает на немедленном мире, 20 января 1918 года публикует «Тезисы о мире». «Левые коммунисты» отвергают основное положение «тезисов» о том, что Россия не в состоянии оказать никакого сопротивления немцам вследствие окончательного развала бывшей царской армии, и требуют склонить население к массовому восстанию и партизанской войне против германо-австрийских оккупантов. Как Ленин, так и Троцкий отвергают подобный курс, как авантюристический. К январю-февралю бывшая царская армия окончательно прекращает своё существование. По воспоминаниям самого Троцкого, «окопы были пусты». Массовое дезертирство подстёгивается в том числе и начавшимся в армии голодом вследствие полного развала снабжения.

Вместе с тем, как отмечает исследователь Юрий Емельянов, Троцкий также прекрасно понимал, как российское общественное мнение воспримет Брестский мир, хорошо понимал он и то, что его фамилия может войти в историю, как фамилия лица, подписавшего кабальный неравноправный «договор Кюльман — Троцкий».

В результате Троцкий предпочитает лавировать между «левыми коммунистами» и Лениным, выдвинув 21 января 1918 года «промежуточный» лозунг «ни мира, ни войны: войну прекращаем, армию демобилизуем, но мира не подписываем». При голосовании на собрании большевиков-активистов 21 января левые коммунисты получили 32 голоса, Ленина — 15, Троцкого — 16, что даёт определённое представление о существовавших на тот момент настроениях внутри большевистской партии. Фактически, по вопросу о мире партия раскалывается примерно пополам. 22 января на заседании ЦК РСДРП(б) Троцкому удалось склонить на свою сторону большинство ЦК, 25 января резолюция, предложенная Троцким, получает большинство на совместном заседании ЦК РСДРП(б) и ЦК ПЛСР.

Оценивая последствия своего лозунга, Троцкий в надежде на революцию в Германии заявляет, что «25 % за то, что германцы смогут наступать». Член советской делегации Покровский М. Н. отозвался о надеждах Троцкого крайне скептически: «Он наивно воображал, что стоит только перенести цирк „Модерн“ в Брест — и дело будет в шляпе. Что из его брестских речей до германского рабочего дойдет только то, что разрешит напечатать военная цензура Вильгельма II, это ускользнуло от его соображения».

9 февраля 1918 года немцы перехватили в Берлине воззвание к германским солдатам, призывающее их «убить императора и генералов и побрататься с советскими войсками», после чего германская делегация в Брест-Литовске по приказу кайзера Вильгельма II предъявляет большевикам первый ультиматум.

По заявлению кайзера Вильгельма II, сделанному 9 февраля 1918 года

Сегодня большевистское правительство напрямую обратилось к моим войскам с открытым радиообращением, призывающим к восстанию и неповиновению своим высшим командирам. Ни я, ни фельдмаршал фон Гинденбург больше не можем терпеть такое положение вещей. Троцкий должен к завтрашнему вечеру … подписать мир с отдачей Прибалтики до линии Нарва — Плескау — Дюнабург включительно…верховное главнокомандование армий Восточного фронта должно вывести войска на указанную линию.

10 февраля в ответ на полученный ультиматум Троцкий сделал следующее заявление на заседании в Брест-Литовске:

Народы ждут с нетерпением результатов мирных переговоров в Брест-Литовске. Народы спрашивают, когда кончится это беспримерное самоистребление человечества, вызванное своекорыстием и властолюбием правящих классов всех стран? Если когда-либо война и велась в целях самообороны, то она давно перестала быть таковой для обоих лагерей. Если Великобритания завладевает африканскими колониями, Багдадом и Иерусалимом, то это не есть еще оборонительная война; если Германия оккупирует Сербию, Бельгию, Польшу, Литву и Румынию и захватывает Моонзундские острова, то это также не оборонительная война. Это — борьба за раздел мира. Теперь это видно, яснее, чем когда-либо….

Мы выходим из войны. Мы извещаем об этом все народы и их правительства Мы отдаем приказ о полной демобилизации наших армий… В то же время мы заявляем, что условия, предложенные нам правительствами Германии и Австро-Венгрии, в корне противоречат интересам всех народов.

После этого заявления советская делегация демонстративно покинула переговоры. В тот же день Троцкий отдаёт Верховному Главнокомандующему Крыленко распоряжение о демобилизации, через 6 часов отменённое Лениным. Как Ленин, так и ряд других большевистских лидеров, воспринимают распоряжение о демобилизации негативно. По выражению Ленина, «если революционная война, то надо её объявить, прекратить демобилизацию».

С психологической точки зрения Троцкому удалось «сохранить лицо»: его подпись под неравноправным договором так и не появилась, кроме того, сам договор уже в ноябре 1918 года был разорван советской стороной. Однако демарш 10 февраля, хотя и соответствовал воле большинства ЦК, прямо противоречил личной договорённости с Лениным «после ультиматума сдаём».

16 февраля Германия уведомляет советскую сторону о возобновлении военных действий 18 февраля в 12⁰⁰, вскоре немцы берут Двинск. ЦК РСДРП(б) констатирует провал лозунга «ни мира, ни войны». 19 февраля в условиях начала германского наступления большевики снова обращаются с предложением о мире. 22 февраля от Германии получен новый, более жёсткий, ультиматум, требовавший в течение 48 часов принять решение о полной демобилизации армии, отказе от Прибалтики, Украины и Финляндии.

23 февраля 1918 года собирается историческое заседание ЦК РСДРП(б), у которого остаётся уже около суток до истечения ультиматума. Заседание проходит в обстановке крайне ожесточённой внутрипартийной борьбы, сделавшей возможный раскол вполне реальным. «Левых коммунистов» поддерживает Моссовет, и ряд провинциальных Советов; со своей стороны, Ленин угрожает в случае непринятия германских условий подать в отставку, что грозит большевикам серьёзным политическим кризисом с непредсказуемыми последствиями.

В таких условиях Троцкий, убедившийся в окончательном крахе своей формулы «ни мира, ни войны», в своём выступлении объявляет о поддержке Ленина. При голосовании сам Троцкий, и трое его сторонников воздержались, что позволило Ленину получить большинство голосов. По оценке Ричарда Пайпса, выступление Троцкого и организованные им четыре воздержавшихся голоса «спасли» Ленина, который «находился на грани унизительного поражения». По оценке самого же Троцкого,

Ввиду сложившегося соотношения сил в ЦК., от моего голосования зависело очень многое; зависело решение этого вопроса, потому что некоторые товарищи разделяли мою позицию. Я воздержался и этим сказал, что на себя ответственность за будущий раскол в партии взять не могу. Я считал бы более целесообразным отступать, чем подписывать мир, создавая фиктивную передышку, но я не мог взять на себя ответственность за руководство партией в таких условиях. Я считаю, что при нынешнем положении страны психологически и политически раскол невозможен. Тов. Радек был совершенно прав, когда говорил, что комиссар по иностранным делам не имеет права воздерживаться по вопросу о войне и мире. Поэтому я тогда же сложил с себя звание комиссара по иностранным делам, в том же заседании ЦК нашей партии.

22 февраля Троцкий действительно подал в отставку с поста наркома по иностранным делам. Действия Троцкого в Брест-Литовске были рассмотрены на VIII Съезде РКП(б). На этом съезде Троцкий напомнил собравшимся, что его линия «ни мира, ни войны» была ранее одобрена большинством ЦК; в итоге большинством голосов Съезда была принята предложенная Зиновьевым резолюция, одобряющая действия Троцкого. Новым наркоминделом становится Чичерин, освобождённый ранее английскими властями по требованию самого Троцкого. По собственному признанию, Троцкий передаёт ему дела «с некоторым облегчением».

Проект «народной армии» союзнической ориентации (февраль — март 1918)

Окончательный распад бывшей царской армии в 1918 году вызывал крайнюю обеспокоенность союзников России по Антанте. В феврале 1918 года, когда стало ясным, что остатки войск не в состоянии как-либо сдержать немецкое наступление («откроем ураганный огонь на пять минут, и у нас не останется ни одного солдата по всему фронту»), к большевикам с предложением содействия обращается французская военная миссия во главе с генералом Нисселем.

22 февраля 1918 года Троцкий, ещё в качестве наркоминдела, направляет в ЦК записку с предложением эту помощь принять, «в каждом отдельном случае» рассмотрев предложения «капиталистических правительств» «под углом зрения целесообразности». В данном же «отдельном случае» Троцкий считал «целесообразность» несомненной: в условиях немецкого наступления Россия фактически оказалась без армии.

Ленин поддержал предложение Троцкого, направив в ЦК записку: «Прошу присоединить мой голос за взятие картошки и оружия у разбойников англо-французского империализма»; сам же Ленин на заседание ЦК, где рассматривался вопрос, не явился. По выражению Смилги И. Т., «если можно взять что-нибудь, то нужно брать». Член советской делегации в Брест-Литовске, Покровский М. Н. описывает положение большевиков следующим образом: «тогда мы были в положении человека, который сидит на шестом этаже горящего здания и перед которым стоит дилемма: что лучше — сгореть или броситься с окна на мостовую».

На заседании ЦК лидер «левых коммунистов» Бухарин выступает против принятия французских предложений по использованию французского же оружия и военных инструктуров, рисуя картины будущего превращения России в «колонию» англо-французского «империализма». Однако в итоге Троцкий собирает 6 голосов против 5, и утром 23-го уведомляет генерала Нисселя через капитана Садуля, что содействие французской военной миссии принимается. Прибыв на встречу с Троцким, генерал Ниссель заявил, что он не может давать обещаний о подобном содействии в случае заключения мира, и должен проконсультироваться со своим правительством, хотя, по его мнению, такое сотрудничество будет в интересах Франции.

Уже 23 февраля на заседании ЦК РСДРП(б) принимается историческое решение о заключении Брест-литовского мирного договора. Однако Троцкий в тот же день сообщает генералу Нисселю свои мрачные предчуствия по поводу этого договора; он сомневается, что договор будет ратифицирован ВЦИК, и неизвестно, будет ли ещё этот мир соблюдаться немцами. Под этим предлогом Троцкий опять просит Нисселя о содействии в деле организации армии.

Однако в ночь с 23 на 24 февраля мир был подписан и ВЦИК. После этого Троцкий опять обращается к генералу Нисселю и британскому представителю Локкарту с просьбой о содействии, высказывая сомнения, что мир будет ратифицирован IV Съездом Советов. Однако 15 марта мир был ратифицирован и съездом, 784 голосами против 261 при 115 воздержавшихся. После этого генерал Ниссель, как утверждает в своих воспоминаниях, пришёл к выводу, что Троцкий «ломал комедию».

Подписание Брестского мира сделало военную помощь англо-французских фактически невозможной, как противоречащей условиям мирного договора.

Начало союзной интервенции на севере России

См. также: Иностранная военная интервенция в России

Одним из последних шагов Троцкого на посту наркоминдела становятся отношения с Мурманском. В конце февраля 1918 года Мурманский Совет получает сведения о предполагаемом нападении немцев и «белофиннов» на стратегическую Мурманскую железную дорогу, которая связывала незамерзающий мурманский порт с Центральной Россией, и была годом ранее построена с огромными усилиями. В то же время, Совет получает предложение от стоявших на мурманском рейде британцев оказать содействие.

1 марта 1918 года председатель Мурманского краевого совета Юрьев А. М. обращается в Совнарком за разъяснениями, и получает в тот же день директиву наркоминдела Троцкого «принять всякое содействие союзных миссий и противопоставить все препятствия против хищников». Эта директива была подтверждена Лениным и Сталиным 9-10 апреля 1918 года.

Однако попытки большевиков лавировать между возможной германо-финской и возможной англо-французской интервенцией в Мурманске провалились. 2 марта Юрьев заключает с представителями союзников соглашение, 6 марта, уже после подписания Брестского мира, в Мурманске начинается высадка англо-французских войск. Параллельно исполком Мурманской губернии и исполком Мурманской железной дороги заявляют протест действиям Юрьева, сам же Юрьев заявляет о намерении «защищать революцию и Родину от германских империалистов до последней капли крови».

На переговорах с Москвой 26 марта Ленин и Сталин заявляют Юрьеву, что в Мурманске «создалось запутанное положение», «нам кажется, что вы немножечко попались», и предлагают ему получить от англичан и французов «письменное подтверждение против возможной оккупации». В мае 1918 года новый наркоминдел Чичерин заявил протест «пребыванию в Мурманске англичан», 6 июня Ленин заявил Мурманскому Совету, что по условиям Брестского мира англичане не должны «появляться у наших берегов», в тот же день НКИД заявляет британскому представителю Локкарту официальный протест против нахождения войск его страны в Мурманске. Кроме того, Германия также заявляет протест против нарушения условий Брестского мира, и в середине мая предпринимает серию подводных атак на норвежские и русские суда.

10 мая 1918 года Троцкий от имени Совнаркома направляет в Мурманск Сергея Нацаренуса в статусе Чрезвычайного комиссара Мурманско-Беломорского края.

В июне 1918 года Совнарком окончательно теряет контроль над Мурманском. Председатель Мурманского краевого совета Юрьев 14 июня заявляет, что «заставить союзников уйти силой невозможно, военная сила неоспоримо на их стороне». 21 июня в телеграмме Главному морскому штабу Юрьев даже предложил привлечь к обороне Мурманска американцев.

25 июня Ленин и Троцкий, в этот момент уже в качестве наркомвоена, требуют от Мурманского краевого совета организовать отпор английскому десанту. 26 июня Ленин предлагает Юрьеву «пенять на себя». 29 июня комиссар Нацаренус докладывает в Петрограде, что по направлению на города Кемь, Кандалакша и Печенга выдвинулись силы «белофиннов», сил для обороны Мурманской железной дороги недостаточно, и запрашивает до 2 тыс. красногвардейцев. В последних числах июня Нацаренус сообщил, что «мурманский совдеп, не подчиняясь моим приказаниям, вступил в самостоятельное соглашение с англо-французами, порвал с рабоче-крестьянской властью, пополнив тем самым ряды врагов революции». В первых числах июля британцы, высадив, десант до 2 тыс. чел., занимают Мурманск и Мурманскую железную дорогу на протяжении 600 км от побережья, 8 июля Юрьев заключает с ними соглашение.

1 июля 1918 года Юрьев постановлением Совнаркома за подписью, в том числе, и Троцкого, объявлен «врагом народа». 2 июля газета «Известия ВЦИК» публикует приказ наркомвоенмора Троцкого, гласящий: «в Мурманске высажен чужестранный десант, вопреки прямому протесту Народного Комиссариата по иностранным делам…объявляю:1. Какая бы то ни было помощь, прямая или косвенная, чужестранному отряду, вторгшемуся в пределы Советской Республики, будет рассматриваться как государственная измена и караться по законам военного времени. 2. Продвижение в сторону Мурманска или Архангельска военнопленных в виде ли отрядов, безоружных или вооружённых, а равно одиночным порядком, безусловно воспрещается. Всякие нарушения этого запрещения будут караться по законам военного времени. …»

Сам Юрьев впоследствии осуждён ревтрибуналом в 1920 году «за преступную сдачу Мурманска» на расстрел с заменой на 10 лет лагерей, досрочно освобождён 16 января 1922 года.

В начале августа 1918 года интервенция на севере России распространяется и на Архангельск; в ночь с 1 на 2 августа свергается большевистское правительство, а уже 2 августа начинается высадка интервентов. 5 августа Троцкий, уже в качестве наркомвоенмора, подписывает свой приказ № 623, обвинивший бежавшие в Вологду местные власти в дезертирстве:

Всякий представитель Советской власти, который покидает свой пост в минуту военной опасности, не сделав всего, что можно для защиты каждой пяди советской территории, есть предатель. Предательство же в военное время карается смертью.

Предписываю вам немедленно задержать и подвергнуть аресту всех тех советских работников г. Архангельска, которые, по имеющимся у нас строго проверенным данным, должны рассматриваться как дезертиры для предания суду Верховного революционного трибунала.

В ответ Предсовнаркома Ленину уже 8 августа приходят протесты большевиков и левых эсеров из архангельского губисполкома, резко протестующих против приказа Троцкого. Протест был подписан председателем губисполкома Поповым.

В своих телеграммах представители Архангельска заявляли, что в Вологду бежали лишь «жалкие трусы» и «предательские элементы», посланные «центральной властью». По всей видимости, эти упрёки были адресованы Кедрову, Эйдуку, Огородникову Ф. Е. и Самойло А. А. Кроме того, на момент переворота 1-2 августа в Архангельске находились лишь два работника губисполкома, тогда как все остальные были в командировках.

По крайней мере, уже 9 августа под давлением телеграмм с протестами из Архангельска в дело вмешался Ленин. Он прекратил созданное в наркомате военных и военно-морских дел «дело о сдаче Архангельска», и потребовал от сотрудников архангельского губисполкома «не выезжать с докладами в Москву».

Отрывок, характеризующий Деятельность Троцкого на посту наркоминдела (1917—1918)

– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.
– Он не постигается умом, а постигается жизнью, – сказал масон.
– Я не понимаю, – сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. – Я не понимаю, – сказал он, – каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.
– Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, – сказал он. – Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
– Да, да, это так! – радостно сказал Пьер.
– Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку – науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
– Да, да, – подтверждал Пьер.
– Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
– Нет, я ненавижу свою жизнь, – сморщась проговорил Пьер.
– Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! – После этих слов, масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, – и не смел прерывать молчание.
Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу.
– Что лошади? – спросил он, не глядя на Пьера.
– Привели сдаточных, – отвечал слуга. – Отдыхать не будете?
– Нет, вели закладывать.
«Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи?», думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. «Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, – а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её». Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему:
– Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?
– Я?… Я в Петербург, – отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. – Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… – Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.
Масон долго молчал, видимо что то обдумывая.
– Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха…
Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.


Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к нему:
– Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, – сказал он ему, не садясь. – Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в братство свободных каменьщиков?
Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера.
– Да, я желаю, – сказал Пьер.
Вилларский наклонил голову. – Еще один вопрос, граф, сказал он, на который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих прежних убеждений, верите ли вы в Бога?
Пьер задумался. – Да… да, я верю в Бога, – сказал он.
– В таком случае… – начал Вилларский, но Пьер перебил его. – Да, я верю в Бога, – сказал он еще раз.
– В таком случае мы можем ехать, – сказал Вилларский. – Карета моя к вашим услугам.
Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные, испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду.
Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой то человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему навстречу, что то тихо сказал ему по французски и подошел к небольшому шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок, Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку, повел куда то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от боли и улыбался от стыда чего то. Огромная фигура его с опущенными руками, с сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась за Вилларским.
Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.
– Что бы ни случилось с вами, – сказал он, – вы должны с мужеством переносить всё, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери, вы развяжете себе глаза, – прибавил Вилларский; – желаю вам мужества и успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.
Оставшись один, Пьер продолжал всё так же улыбаться. Раза два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал. Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того, что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха. Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на тот путь обновления и деятельно добродетельной жизни, о котором он мечтал со времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно – темно: только в одном месте горела лампада, в чем то белом. Пьер подошел ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия: «Вначале бе слово и слово бе к Богу», Пьер обошел стол и увидал большой, наполненный чем то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие – ему казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. – «Бог, смерть, любовь, братство людей», – говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но радостные представления чего то. Дверь отворилась, и кто то вошел.
При слабом свете, к которому однако уже успел Пьер приглядеться, вошел невысокий человек. Видимо с света войдя в темноту, человек этот остановился; потом осторожными шагами он подвинулся к столу и положил на него небольшие, закрытые кожаными перчатками, руки.
Невысокий человек этот был одет в белый, кожаный фартук, прикрывавший его грудь и часть ног, на шее было надето что то вроде ожерелья, и из за ожерелья выступал высокий, белый жабо, окаймлявший его продолговатое лицо, освещенное снизу.
– Для чего вы пришли сюда? – спросил вошедший, по шороху, сделанному Пьером, обращаясь в его сторону. – Для чего вы, неверующий в истины света и не видящий света, для чего вы пришли сюда, чего хотите вы от нас? Премудрости, добродетели, просвещения?
В ту минуту как дверь отворилась и вошел неизвестный человек, Пьер испытал чувство страха и благоговения, подобное тому, которое он в детстве испытывал на исповеди: он почувствовал себя с глазу на глаз с совершенно чужим по условиям жизни и с близким, по братству людей, человеком. Пьер с захватывающим дыханье биением сердца подвинулся к ритору (так назывался в масонстве брат, приготовляющий ищущего к вступлению в братство). Пьер, подойдя ближе, узнал в риторе знакомого человека, Смольянинова, но ему оскорбительно было думать, что вошедший был знакомый человек: вошедший был только брат и добродетельный наставник. Пьер долго не мог выговорить слова, так что ритор должен был повторить свой вопрос.
– Да, я… я… хочу обновления, – с трудом выговорил Пьер.
– Хорошо, – сказал Смольянинов, и тотчас же продолжал: – Имеете ли вы понятие о средствах, которыми наш святой орден поможет вам в достижении вашей цели?… – сказал ритор спокойно и быстро.
– Я… надеюсь… руководства… помощи… в обновлении, – сказал Пьер с дрожанием голоса и с затруднением в речи, происходящим и от волнения, и от непривычки говорить по русски об отвлеченных предметах.
– Какое понятие вы имеете о франк масонстве?
– Я подразумеваю, что франк масонство есть fraterienité [братство]; и равенство людей с добродетельными целями, – сказал Пьер, стыдясь по мере того, как он говорил, несоответственности своих слов с торжественностью минуты. Я подразумеваю…
– Хорошо, – сказал ритор поспешно, видимо вполне удовлетворенный этим ответом. – Искали ли вы средств к достижению своей цели в религии?
– Нет, я считал ее несправедливою, и не следовал ей, – сказал Пьер так тихо, что ритор не расслышал его и спросил, что он говорит. – Я был атеистом, – отвечал Пьер.
– Вы ищете истины для того, чтобы следовать в жизни ее законам; следовательно, вы ищете премудрости и добродетели, не так ли? – сказал ритор после минутного молчания.
– Да, да, – подтвердил Пьер.
Ритор прокашлялся, сложил на груди руки в перчатках и начал говорить:
– Теперь я должен открыть вам главную цель нашего ордена, – сказал он, – и ежели цель эта совпадает с вашею, то вы с пользою вступите в наше братство. Первая главнейшая цель и купно основание нашего ордена, на котором он утвержден, и которого никакая сила человеческая не может низвергнуть, есть сохранение и предание потомству некоего важного таинства… от самых древнейших веков и даже от первого человека до нас дошедшего, от которого таинства, может быть, зависит судьба рода человеческого. Но так как сие таинство такого свойства, что никто не может его знать и им пользоваться, если долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен, то не всяк может надеяться скоро обрести его. Поэтому мы имеем вторую цель, которая состоит в том, чтобы приуготовлять наших членов, сколько возможно, исправлять их сердце, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые нам преданием открыты от мужей, потрудившихся в искании сего таинства, и тем учинять их способными к восприятию оного. Очищая и исправляя наших членов, мы стараемся в третьих исправлять и весь человеческий род, предлагая ему в членах наших пример благочестия и добродетели, и тем стараемся всеми силами противоборствовать злу, царствующему в мире. Подумайте об этом, и я опять приду к вам, – сказал он и вышел из комнаты.
– Противоборствовать злу, царствующему в мире… – повторил Пьер, и ему представилась его будущая деятельность на этом поприще. Ему представлялись такие же люди, каким он был сам две недели тому назад, и он мысленно обращал к ним поучительно наставническую речь. Он представлял себе порочных и несчастных людей, которым он помогал словом и делом; представлял себе угнетателей, от которых он спасал их жертвы. Из трех поименованных ритором целей, эта последняя – исправление рода человеческого, особенно близка была Пьеру. Некое важное таинство, о котором упомянул ритор, хотя и подстрекало его любопытство, не представлялось ему существенным; а вторая цель, очищение и исправление себя, мало занимала его, потому что он в эту минуту с наслаждением чувствовал себя уже вполне исправленным от прежних пороков и готовым только на одно доброе.
Через полчаса вернулся ритор передать ищущему те семь добродетелей, соответствующие семи ступеням храма Соломона, которые должен был воспитывать в себе каждый масон. Добродетели эти были: 1) скромность , соблюдение тайны ордена, 2) повиновение высшим чинам ордена, 3) добронравие, 4) любовь к человечеству, 5) мужество, 6) щедрость и 7) любовь к смерти.
– В седьмых старайтесь, – сказал ритор, – частым помышлением о смерти довести себя до того, чтобы она не казалась вам более страшным врагом, но другом… который освобождает от бедственной сей жизни в трудах добродетели томившуюся душу, для введения ее в место награды и успокоения.
«Да, это должно быть так», – думал Пьер, когда после этих слов ритор снова ушел от него, оставляя его уединенному размышлению. «Это должно быть так, но я еще так слаб, что люблю свою жизнь, которой смысл только теперь по немногу открывается мне». Но остальные пять добродетелей, которые перебирая по пальцам вспомнил Пьер, он чувствовал в душе своей: и мужество , и щедрость , и добронравие , и любовь к человечеству , и в особенности повиновение , которое даже не представлялось ему добродетелью, а счастьем. (Ему так радостно было теперь избавиться от своего произвола и подчинить свою волю тому и тем, которые знали несомненную истину.) Седьмую добродетель Пьер забыл и никак не мог вспомнить ее.
В третий раз ритор вернулся скорее и спросил Пьера, всё ли он тверд в своем намерении, и решается ли подвергнуть себя всему, что от него потребуется.
– Я готов на всё, – сказал Пьер.
– Еще должен вам сообщить, – сказал ритор, – что орден наш учение свое преподает не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим, которое вы видите, уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно, более нежели слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии подобный образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые открывали свое учение иероглифами. Иероглиф, – сказал ритор, – есть наименование какой нибудь неподверженной чувствам вещи, которая содержит в себе качества, подобные изобразуемой.
Пьер знал очень хорошо, что такое иероглиф, но не смел говорить. Он молча слушал ритора, по всему чувствуя, что тотчас начнутся испытанья.
– Ежели вы тверды, то я должен приступить к введению вас, – говорил ритор, ближе подходя к Пьеру. – В знак щедрости прошу вас отдать мне все драгоценные вещи.
– Но я с собою ничего не имею, – сказал Пьер, полагавший, что от него требуют выдачи всего, что он имеет.
– То, что на вас есть: часы, деньги, кольца…
Пьер поспешно достал кошелек, часы, и долго не мог снять с жирного пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, масон сказал:
– В знак повиновенья прошу вас раздеться. – Пьер снял фрак, жилет и левый сапог по указанию ритора. Масон открыл рубашку на его левой груди, и, нагнувшись, поднял его штанину на левой ноге выше колена. Пьер поспешно хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от этого труда незнакомого ему человека, но масон сказал ему, что этого не нужно – и подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и насмешки над самим собою, которая против его воли выступала на лицо, Пьер стоял, опустив руки и расставив ноги, перед братом ритором, ожидая его новых приказаний.
– И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть мне главное ваше пристрастие, – сказал он.
– Мое пристрастие! У меня их было так много, – сказал Пьер.
– То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться на пути добродетели, – сказал масон.
Пьер помолчал, отыскивая.
«Вино? Объедение? Праздность? Леность? Горячность? Злоба? Женщины?» Перебирал он свои пороки, мысленно взвешивая их и не зная которому отдать преимущество.
– Женщины, – сказал тихим, чуть слышным голосом Пьер. Масон не шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к Пьеру, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.
– Последний раз говорю вам: обратите всё ваше внимание на самого себя, наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своем сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас…
Пьер уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства, теперь радостью и умилением переполнявший его душу.


Скоро после этого в темную храмину пришел за Пьером уже не прежний ритор, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. На новые вопросы о твердости его намерения, Пьер отвечал: «Да, да, согласен», – и с сияющею детскою улыбкой, с открытой, жирной грудью, неровно и робко шагая одной разутой и одной обутой ногой, пошел вперед с приставленной Вилларским к его обнаженной груди шпагой. Из комнаты его повели по коридорам, поворачивая взад и вперед, и наконец привели к дверям ложи. Вилларский кашлянул, ему ответили масонскими стуками молотков, дверь отворилась перед ними. Чей то басистый голос (глаза Пьера всё были завязаны) сделал ему вопросы о том, кто он, где, когда родился? и т. п. Потом его опять повели куда то, не развязывая ему глаз, и во время ходьбы его говорили ему аллегории о трудах его путешествия, о священной дружбе, о предвечном Строителе мира, о мужестве, с которым он должен переносить труды и опасности. Во время этого путешествия Пьер заметил, что его называли то ищущим, то страждущим, то требующим, и различно стучали при этом молотками и шпагами. В то время как его подводили к какому то предмету, он заметил, что произошло замешательство и смятение между его руководителями. Он слышал, как шопотом заспорили между собой окружающие люди и как один настаивал на том, чтобы он был проведен по какому то ковру. После этого взяли его правую руку, положили на что то, а левою велели ему приставить циркуль к левой груди, и заставили его, повторяя слова, которые читал другой, прочесть клятву верности законам ордена. Потом потушили свечи, зажгли спирт, как это слышал по запаху Пьер, и сказали, что он увидит малый свет. С него сняли повязку, и Пьер как во сне увидал, в слабом свете спиртового огня, несколько людей, которые в таких же фартуках, как и ритор, стояли против него и держали шпаги, направленные в его грудь. Между ними стоял человек в белой окровавленной рубашке. Увидав это, Пьер грудью надвинулся вперед на шпаги, желая, чтобы они вонзились в него. Но шпаги отстранились от него и ему тотчас же опять надели повязку. – Теперь ты видел малый свет, – сказал ему чей то голос. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо видеть полный свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали: sic transit gloria mundi. [так проходит мирская слава.]
Пьер понемногу стал приходить в себя и оглядывать комнату, где он был, и находившихся в ней людей. Вокруг длинного стола, покрытого черным, сидело человек двенадцать, всё в тех же одеяниях, как и те, которых он прежде видел. Некоторых Пьер знал по петербургскому обществу. На председательском месте сидел незнакомый молодой человек, в особом кресте на шее. По правую руку сидел итальянец аббат, которого Пьер видел два года тому назад у Анны Павловны. Еще был тут один весьма важный сановник и один швейцарец гувернер, живший прежде у Курагиных. Все торжественно молчали, слушая слова председателя, державшего в руке молоток. В стене была вделана горящая звезда; с одной стороны стола был небольшой ковер с различными изображениями, с другой было что то в роде алтаря с Евангелием и черепом. Кругом стола было 7 больших, в роде церковных, подсвечников. Двое из братьев подвели Пьера к алтарю, поставили ему ноги в прямоугольное положение и приказали ему лечь, говоря, что он повергается к вратам храма.
– Он прежде должен получить лопату, – сказал шопотом один из братьев.
– А! полноте пожалуйста, – сказал другой.
Пьер, растерянными, близорукими глазами, не повинуясь, оглянулся вокруг себя, и вдруг на него нашло сомнение. «Где я? Что я делаю? Не смеются ли надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать это?» Но сомнение это продолжалось только одно мгновение. Пьер оглянулся на серьезные лица окружавших его людей, вспомнил всё, что он уже прошел, и понял, что нельзя остановиться на половине дороги. Он ужаснулся своему сомнению и, стараясь вызвать в себе прежнее чувство умиления, повергся к вратам храма. И действительно чувство умиления, еще сильнейшего, чем прежде, нашло на него. Когда он пролежал несколько времени, ему велели встать и надели на него такой же белый кожаный фартук, какие были на других, дали ему в руки лопату и три пары перчаток, и тогда великий мастер обратился к нему. Он сказал ему, чтобы он старался ничем не запятнать белизну этого фартука, представляющего крепость и непорочность; потом о невыясненной лопате сказал, чтобы он трудился ею очищать свое сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею сердце ближнего. Потом про первые перчатки мужские сказал, что значения их он не может знать, но должен хранить их, про другие перчатки мужские сказал, что он должен надевать их в собраниях и наконец про третьи женские перчатки сказал: «Любезный брат, и сии женские перчатки вам определены суть. Отдайте их той женщине, которую вы будете почитать больше всех. Сим даром уверите в непорочности сердца вашего ту, которую изберете вы себе в достойную каменьщицу». И помолчав несколько времени, прибавил: – «Но соблюди, любезный брат, да не украшают перчатки сии рук нечистых». В то время как великий мастер произносил эти последние слова, Пьеру показалось, что председатель смутился. Пьер смутился еще больше, покраснел до слез, как краснеют дети, беспокойно стал оглядываться и произошло неловкое молчание.
Молчание это было прервано одним из братьев, который, подведя Пьера к ковру, начал из тетради читать ему объяснение всех изображенных на нем фигур: солнца, луны, молотка. отвеса, лопаты, дикого и кубического камня, столба, трех окон и т. д. Потом Пьеру назначили его место, показали ему знаки ложи, сказали входное слово и наконец позволили сесть. Великий мастер начал читать устав. Устав был очень длинен, и Пьер от радости, волнения и стыда не был в состоянии понимать того, что читали. Он вслушался только в последние слова устава, которые запомнились ему.
«В наших храмах мы не знаем других степеней, – читал „великий мастер, – кроме тех, которые находятся между добродетелью и пороком. Берегись делать какое нибудь различие, могущее нарушить равенство. Лети на помощь к брату, кто бы он ни был, настави заблуждающегося, подними упадающего и не питай никогда злобы или вражды на брата. Будь ласков и приветлив. Возбуждай во всех сердцах огнь добродетели. Дели счастье с ближним твоим, и да не возмутит никогда зависть чистого сего наслаждения. Прощай врагу твоему, не мсти ему, разве только деланием ему добра. Исполнив таким образом высший закон, ты обрящешь следы древнего, утраченного тобой величества“.
Кончил он и привстав обнял Пьера и поцеловал его. Пьер, с слезами радости на глазах, смотрел вокруг себя, не зная, что отвечать на поздравления и возобновления знакомств, с которыми окружили его. Он не признавал никаких знакомств; во всех людях этих он видел только братьев, с которыми сгорал нетерпением приняться за дело.
Великий мастер стукнул молотком, все сели по местам, и один прочел поучение о необходимости смирения.
Великий мастер предложил исполнить последнюю обязанность, и важный сановник, который носил звание собирателя милостыни, стал обходить братьев. Пьеру хотелось записать в лист милостыни все деньги, которые у него были, но он боялся этим выказать гордость, и записал столько же, сколько записывали другие.
Заседание было кончено, и по возвращении домой, Пьеру казалось, что он приехал из какого то дальнего путешествия, где он провел десятки лет, совершенно изменился и отстал от прежнего порядка и привычек жизни.


На другой день после приема в ложу, Пьер сидел дома, читая книгу и стараясь вникнуть в значение квадрата, изображавшего одной своей стороною Бога, другою нравственное, третьею физическое и четвертою смешанное. Изредка он отрывался от книги и квадрата и в воображении своем составлял себе новый план жизни. Вчера в ложе ему сказали, что до сведения государя дошел слух о дуэли, и что Пьеру благоразумнее бы было удалиться из Петербурга. Пьер предполагал ехать в свои южные имения и заняться там своими крестьянами. Он радостно обдумывал эту новую жизнь, когда неожиданно в комнату вошел князь Василий.
– Мой друг, что ты наделал в Москве? За что ты поссорился с Лёлей, mon сher? [дорогой мoй?] Ты в заблуждении, – сказал князь Василий, входя в комнату. – Я всё узнал, я могу тебе сказать верно, что Элен невинна перед тобой, как Христос перед жидами. – Пьер хотел отвечать, но он перебил его. – И зачем ты не обратился прямо и просто ко мне, как к другу? Я всё знаю, я всё понимаю, – сказал он, – ты вел себя, как прилично человеку, дорожащему своей честью; может быть слишком поспешно, но об этом мы не будем судить. Одно ты помни, в какое положение ты ставишь ее и меня в глазах всего общества и даже двора, – прибавил он, понизив голос. – Она живет в Москве, ты здесь. Помни, мой милый, – он потянул его вниз за руку, – здесь одно недоразуменье; ты сам, я думаю, чувствуешь. Напиши сейчас со мною письмо, и она приедет сюда, всё объяснится, а то я тебе скажу, ты очень легко можешь пострадать, мой милый.
Князь Василий внушительно взглянул на Пьера. – Мне из хороших источников известно, что вдовствующая императрица принимает живой интерес во всем этом деле. Ты знаешь, она очень милостива к Элен.
Несколько раз Пьер собирался говорить, но с одной стороны князь Василий не допускал его до этого, с другой стороны сам Пьер боялся начать говорить в том тоне решительного отказа и несогласия, в котором он твердо решился отвечать своему тестю. Кроме того слова масонского устава: «буди ласков и приветлив» вспоминались ему. Он морщился, краснел, вставал и опускался, работая над собою в самом трудном для него в жизни деле – сказать неприятное в глаза человеку, сказать не то, чего ожидал этот человек, кто бы он ни был. Он так привык повиноваться этому тону небрежной самоуверенности князя Василия, что и теперь он чувствовал, что не в силах будет противостоять ей; но он чувствовал, что от того, что он скажет сейчас, будет зависеть вся дальнейшая судьба его: пойдет ли он по старой, прежней дороге, или по той новой, которая так привлекательно была указана ему масонами, и на которой он твердо верил, что найдет возрождение к новой жизни.
– Ну, мой милый, – шутливо сказал князь Василий, – скажи же мне: «да», и я от себя напишу ей, и мы убьем жирного тельца. – Но князь Василий не успел договорить своей шутки, как Пьер с бешенством в лице, которое напоминало его отца, не глядя в глаза собеседнику, проговорил шопотом:
– Князь, я вас не звал к себе, идите, пожалуйста, идите! – Он вскочил и отворил ему дверь.
– Идите же, – повторил он, сам себе не веря и радуясь выражению смущенности и страха, показавшемуся на лице князя Василия.
– Что с тобой? Ты болен?
– Идите! – еще раз проговорил дрожащий голос. И князь Василий должен был уехать, не получив никакого объяснения.
Через неделю Пьер, простившись с новыми друзьями масонами и оставив им большие суммы на милостыни, уехал в свои именья. Его новые братья дали ему письма в Киев и Одессу, к тамошним масонам, и обещали писать ему и руководить его в его новой деятельности.


Дело Пьера с Долоховым было замято, и, несмотря на тогдашнюю строгость государя в отношении дуэлей, ни оба противника, ни их секунданты не пострадали. Но история дуэли, подтвержденная разрывом Пьера с женой, разгласилась в обществе. Пьер, на которого смотрели снисходительно, покровительственно, когда он был незаконным сыном, которого ласкали и прославляли, когда он был лучшим женихом Российской империи, после своей женитьбы, когда невестам и матерям нечего было ожидать от него, сильно потерял во мнении общества, тем более, что он не умел и не желал заискивать общественного благоволения. Теперь его одного обвиняли в происшедшем, говорили, что он бестолковый ревнивец, подверженный таким же припадкам кровожадного бешенства, как и его отец. И когда, после отъезда Пьера, Элен вернулась в Петербург, она была не только радушно, но с оттенком почтительности, относившейся к ее несчастию, принята всеми своими знакомыми. Когда разговор заходил о ее муже, Элен принимала достойное выражение, которое она – хотя и не понимая его значения – по свойственному ей такту, усвоила себе. Выражение это говорило, что она решилась, не жалуясь, переносить свое несчастие, и что ее муж есть крест, посланный ей от Бога. Князь Василий откровеннее высказывал свое мнение. Он пожимал плечами, когда разговор заходил о Пьере, и, указывая на лоб, говорил:
– Un cerveau fele – je le disais toujours. [Полусумасшедший – я всегда это говорил.]