Иджаз

И’джаз аль-Куран — технический термин исламской догматики, обозначающий чудесность и неподражаемость Корана по содержанию и форме.

История

Возникшее в ходе пророческой деятельности Мухаммада представление об иджазе было обусловлено как авторитетом «слова Аллаха», так и беспрецедентностью Корана в системе традиционных жанров арабской литературы того времени. Будучи генетически связанным с соответствующей предисламской традицией, Коран составил качественно новый этап в её развитии. Он соединил в себе на новом уровне главные функциональные особенности всех предшествующих жанров. В сурах 620—622 годах пророк Мухаммад призывает своих оппонентов создать «что-либо подобное» Корану. Этим часто обосновывалась истинность пророческого откровения как со стороны Пророка, так и средневековых теологов.

В VIII—IX веках иджаз Корана оказалось в центре внутриисламской полемики, прежде всего по вопросу о сотворённости и несотворённости Корана. В полемике с иудаизмом и христианством понятие иджаза играло важную роль в обосновании истинности пророческой миссии Мухаммада. В ходе этой полемики исламские богословы выработали представления о «чудесах» и «знамениях», воспринимаемых чувством (хиссия) и постигаемых разумом (’аклия). Главное вечным «чудом» (му’джиза, у’джуба) объявлялся Коран — главное «божественное знамение» (аят). Мусульманские богословы отказывали в неподражаемости Ветхому и Новому завету.

Концепции

Шииты выработали концепцию ас-сарфа, которая звключалась в том, что Коран как произведение словесности не является недосягаемо совершенным в формальном отношении, но в период деятельности пророка Мухаммада Бог лишил людей способности создать что-либо подобное. Суннитская концепция выработала представления о принципиальной недостижимости человеком совершенства коранического стиля (назм) и композиции (та’лиф).

Среди аргументов чудесности Корана были и «сообщения о сокровенном» (ахбар аль-гайб): Коран содержит такие сведения о прошлом, настоящем и будущем, которые неграмотный Пророк не мог получить обычным путем.

Аш’ариты выделили два аспекта:

• «внутренний» — «вечная речь, которая есть атрибут божественной сущности» (аль-калям аль-кадим аллязи хува сифат аз-зат)
• «внешний» — «то, что обозначает вечное, то есть произнесенные слова» (ад-далль 'аля-ль-кадим ва хува-ль-альфаз).

Такой подход позволил поставить важнейшую проблему — «единства формы и содержания» в Коране, что было особенно важно в контексте полемики вокруг шиитских символико-аллегорических истолкований (та’виль) Корана и толкований «скрытого» (батин) в Коране.

Среди мусульманских теологов продолжались споры вокруг концепции недостижимости человеком совершенства формы, сравнимой с коранической. Ибн ал-Му’тазз (ум. в 909 г.), ас-Суюти (ум. в 1505 г.) и др. утверждали, что в Коране можно найти архетипы всех риторических средств и что изучать и понимать эти архетипы можно только с помощью соответствующих наук (’илм аль-баян, ’ильм аль-ма’ани). Ибн Хазм (ум. в 1064 г.) и др. считали, что «слова Бога» в принципе несравнимы со «словами сотворенных». Аль-Бакиллани (ум. в 1013 г.) и др. пытались выработать компромиссное решение, согласно которому Коран полон стилистических красот, однако это не имеет никакой связи с принципом его неподражаемости.

Представления об иджазе Корана как о неотделимой части исламской доктрины произошло благодаря победе сторонников учения о несотворённоети Корана. Этому сопутствовало распространение в литературной и ученой среде попыток подражания Корану (му’арадат аль-Кур’ан), осуществлённых стилистом Ибн аль-Мукаффом (ум. в 757 или 759 г.), знаменитыми поэтами Башшаром ибн Бурдой (уб. в 783 г.), Абу-ль-Атахией (ум. в 828 г.), Абу-ль-’Алей аль-Масарри (ум. в 1057 г.), аль-Мутанабби (ум. в 965 г.) и особенно му’тазилитом Ибн ар-Раванди.

Развитие теории иджаза шло при активном взаимодействии с филологическими дисциплинами. К началу XI века определился синтез учения об иджазе и теории учения о фигурах и конкретных приемах построения речи (бади' ).

Перевод Корана

С концепцией иджаза связана доктрина о непереводимости Корана. Однако перевод (тарджама) в значении «комментарий» (тафсир) допускался при условии, если переводом не будет подменяться оригинальный текст. В 30-х годах XX века практика переводов Корана одобрение в аль-Азхаре. В настоящее время Коран переведён на многие языки как мусульманских, так и немусульманских народов.

Литература

• Резван Е. А. [www.academia.edu/800250/_._M._1991 Иджаз ал-Куран] // Ислам: энциклопедический словарь / отв. ред. С. М. Прозоров. — М. : Наука, 1991. — С. 89-90.</span>

Отрывок, характеризующий Иджаз

– Ух, ух, ух!.. – как будто хрюкал татарин, и вдруг, подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжат ь пронзительно звенящим, протяжным визгом. На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный человек с закинутой назад головой (вьющиеся волоса, их цвет и форма головы показались странно знакомы князю Андрею). Несколько человек фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая большая полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча – один был бледен и дрожал – что то делали над другой, красной ногой этого человека. Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею. Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.
– Раздеть! Что стоите? – крикнул он сердито на фельдшеров.
Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел.
После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, – представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность.
Около того раненого, очертания головы которого казались знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.
– Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! – слышался его прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостными слезами.
Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную ногу.
– О! Ооооо! – зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.
– Боже мой! Что это? Зачем он здесь? – сказал себе князь Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем то близко и тяжело связан со мною, – думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что было перед ним. – В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моею жизнью? – спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими рукамис готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам – да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»


Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, – отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.