Голубой Коран

Голубой Кора́н (араб. المصحف الأزرق‎‎) — тунисская куфическая рукопись Корана голубого цвета, созданная в промежуток между концом IX века и началом X века для мусульман Кайруана Рукопись считается одним из самых художественных экземпляров Корана, а также одним из величайших произведений исламского искусства и одной из самых дорогих когда-либо сделанных рукописей.

История рукописи

Первое упоминание о рукописи восходит к 1293 году, когда она была включена в каталог библиотеки Великой мечети в Кайруане. Некоторые исследователи высказываются в пользу Испании. Большинство исследователей согласны с местом и временем создания рукописи Синего Корана, хотя Элейн Джордж полагает, что её можно датировать эпохой раннего Аббасидского халифата.

Рукопись выполнена техникой золотого (хризография) и серебряного письма на пергаменте, целиком выкрашенном в цвет индиго. Также использованы красные чернила. Это известнейший образец мусульманской каллиграфии, называемый «одной из наиболее причудливых роскошных рукописей, когда-либо сотворённых». Историк искусства Ясир Таббаа писал, что «мимолётное воздействие» золотых букв на поверхности индиго «призваны утвердить веру мутазилитов в созидательность и чудесную силу Слова Божьего».

Рукопись состояла из 7 томов и содержала 600 страниц, которые разошлись по миру во времена Османской империи. В 1923 году в Стамбуле некоторые страницы рукописи приобрёл коллекционер Ф. Р. Мартин, продавший их затем в Европе. В 1977 году в распоряжении Christie's оказались некоторые рукописи из похожих на страницы из Синего Корана, но точно не известно, являются ли они таковыми в действительности.

Сегодня большая часть страниц находится в Национальном институте искусств и археологии Туниса, а остальные в других музеях по всему миру. С 1983 года в Национальном музее исламского искусства в Раккаде хранятся 67 страниц. Также страницы рукописи хранятся в Библиотеке Честера Битти в Дублине, в Метрополитен-музее в Нью-Йорке, Музее Тарек Раджаба в Кувейте и частных коллекциях. 24 апреля на аукционе Sotheby's одна из страниц была куплена за £ 250 520.

Страницы имеют различные размеры: в Лос-Анджелесском окружном музее искусств — 28,25 х 37,46 сантиметров, хотя есть и такие, размер которых больше чем 31 х 41 сантиметр.

Каждая сура украшена более чем 20 серебряными розетками, а буквы выведены золотом; драгоценный металлический текст вместе с насыщенным индиго свидетельствует о возможном восхождении к династии Фатимидов, которые правили Северной Африкой в это время, стремясь этим произведением искусства показать свои богатство и мощь Византийской империи, которая владычествовала в это время над Анатолией, и использовала золотые и серебряные чернила для письма на пурпурном пергаменте в своих роскошных рукописях. Золотые чернила для письма изготавливались из порошкового золота. Окружающий страницы декор мог быть перенесён с михраба Кордовской соборной мечети. Данный образец является единственным сохранившимся из всех фатимидских Коранов. К числу более ранних полных списков Корана принадлежат Самаркандский куфический коран и Топкапийская рукопись

Куфический шрифт имеет острые углы в абзацах по 15 строк на странице, без огласовок, что было естественным для мусульманских рукописей в IX-X веках.

Столбцы надписей заметно расположены на правой стороне каждой страницы, возникших путём введения в пространство текст цезур, которые ставят отдельные буквы в начале строк. Слова с несвязанными буквами в рукописи иногда разделены между собой линиями: другой отличительной чертой текстов Корана того времени. Эти линии были созданы из серебра и за 1000 лет окислились.

Отрывок, характеризующий Голубой Коран

– Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… – сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire son puissant interlocuteur», [Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.] – говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.


Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.