Индейские языки Бразилии
Поделись знанием:
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.
Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Индейские языки Бразилии распространены среди коренных обитателей этой страны — индейцев. Хотя значительная часть индейцев Бразилии полностью перешла на португальский язык, около 250 тыс. человек ещё говорит примерно на 145 языках. Всего в Бразилии насчитывается от 500 до 700 тысяч человек, считающих себя индейцами.
Содержание
- 1 История
- 2 Современное положение
- 3 Численность говорящих
- 4 Список языков по генеалогической классификации
- 4.1 Западная Амазония I (Western Amazonia I)
- 4.2 Западная Амазония II (Western Amazonia II)
- 4.3 Северные Предгорья
- 4.4 Южные Предгорья
- 4.5 Чако
- 4.6 Восточная Бразилия
- 4.7 Северовосточная Бразилия
- 4.8 Центральная Амазония
- 4.9 Северная Амазония
- 4.10 Изолированные языки Южной Америки
- 4.11 Неклассифицированые языки Южной Америки
- 5 См. также
- 6 Примечания
- 7 Литература
История
До прихода европейцев индейцы заселяли всю территорию современной Бразилии и среди них было распространено по разным оценкам от 270 до 1078 различных языков, относящихся к 17 языковым семьям. Первоначально прибывших европейцев было достаточно немного и они были практически исключительно мужчинами, так что им приходилось брать жён из местного населения. Вскоре это привело к тому, что родным языком поколения, родившегося в Бразилии, стали два языка — португальский и один из индейских языков. Так как к приходу европейцев большая часть прибрежного населения Бразилии говорило на языке тупи (т. н. старый тупи), вскоре на его основе развился несколько упрощённая форма — лингва-жерал, которая стала фактически основным языком новой колонии. Впоследствии на его основе сложилось несколько местных разновидностей, наиболее известные из которых — лингва-жерал-паулиста (южный тупи или тупи-аустраль) в районе Сан-Паулу и ньенгатý (жерал-амазоника) на севере, в районе штатов Пара, Мараньян и Амазонас. Однако после изгнания иезуитов в 1759 году и притока новых иммигрантов из Португалии началось резкое сокращение территории и численности говорящих на тупи и вытеснение его португальским, так что южный тупи исчез полностью, а ньенгату сохранился только в бассейне реки Риу-Негру.
Современное положение
Конституция 1988 года (статьи 210 и 231) признают за индейцами право на их языки. Так, в 2003 году три индейских языка получили статус официальных наряду с португальским в муниципалитете Сан-Габриел-да-Кашуэйра в штате Амазонас: ньенгату, тукано и банива.
Численность говорящих
Большая часть индейских языков восточной Бразилии со временем исчезла и сейчас известно около 145 живых индейских языков, распространённых в бассейне реки Амазонка. На них говорит в общей сложности около 250 тыс. человек. Наиболее крупными индейскими языками являются тыкуна (33 тыс. чел.), макуши (19 тыс.), кайва (18 тыс.), тенетехáра (тембе-гуазаззара; 15 тыс.), терена (15 тыс.), мундуруку и шавáнте (по 10 тыс.), яномам (9 тыс.), мавé-сатерé и каяпó (по 7 тыс.) и вапишáна (6,5 тыс.)[1].
Всего на индейских языках в Бразилии говорит около 250 тысяч человек. Распределение языков по численности говорящих можно представить следующим образом:
- всего 7 языков имеет численность 10 тысяч человек и больше (всего 120 тыс. говорящих);
- 16 языков имеет численность от 2 до 10 тысяч человек (73 тыс. говорящих);
- 18 языков имеет численность от 1 до 2 тысяч человек (25 тыс. говорящих);
- 24 языков имеет численность от 500 до 1 тысячи человек (18 тыс. говорящих);
- 48 языков имеет численность от 100 до 500 человек (12,4 тыс. говорящих);
- 19 языков имеет численность от 10 до 90 человек (624 говорящих);
- 14 языков имеет численность от 1 до 9 человек (51 говорящих);
- 3 языка являются живыми, но численность говорящих на них неизвестна.
Кроме того известно около 120 вымерших языков.
Список языков по генеалогической классификации
Ниже приводится полный список известных языков, распространённых на территории Бразилии сейчас или в прошлом. Языки упорядочены в соответствии с генеалогической классификацией языков. Семьи сгруппированы по предложенным Кауфманом геолингвистическим областям.
Западная Амазония I (Western Amazonia I)
- Аравакская семья (майпурские):
- северные:
- (верхне)амазонские:
- западные навики: † ваи(нумá), † мариатé, варекена, мандавака, † юмана, † пасé, † кайвишана
- восточные навики:
- тарьяна
- кару (кадава-пуритана): ипека-куррипако, карутана-банива (с большим числом диалектов), катаполитани (моривене-мапанаи)
- манао: † манао, † карьяи
- неклассифицированные: † варайкý, † ябаáна, † виринá, † ширьяна (бахвана)
- приморские (прикарибские):
- вапишáна (арума), маваяна, аторада
- восточные: паликур
- (верхне)амазонские:
- южные:
- северные:
- Араванская семья (мади):
Западная Амазония II (Western Amazonia II)
- Маку-пуйнавская семья:
- макуанские: надыб-куяви (гуариба, кабори), дау (каман), хупды, юхуп
- Дьяпанская семья (катукинские):
- катукина, катавиши, канамари́ (дьяпá), чом-дьяпа (тукундьяпа, чуньюан-дьяпа), † бендьяпа
- Туканская семья (тукано):
- центральные: кубео (кобева)
- восточные:
- северные: тукано, гуанано, пиратапуя (вайкина)
- центральные: бара-туюка (ваймаха), десано, сириано, карапана
- южные: макуна-эрулья
- неклассифицированные: мирити
Северные Предгорья
- Бора-уитотская семья (уитото):
- боранские: бора-миранья
Южные Предгорья
- Пано-таканская семья:
- паноанские (пáно):
Чако
- Гуайкурý семья:
- кадывейский
Восточная Бразилия
- Макро-же макросемья:
- же (жесские)
- борóрские: восточный борóро, † западный борóро, умутина, † отуке
- ботокудские (кренакские, айморé): кренáк (ботокудский), † накрехé, † гвéрен
- камаканские: † камакáн, † мангалó (монгойо), † котошó, † меньéн, † масакарá
- машакалийские: машакали́, † капошó, † моношó, † макони, † малали, † паташо
- пурийские: † пури (короадо), † коропó
- ятé (фулниó)
- гуатó
- каражá
- офайé
- † жейко (жайко)
- рикбакца
Северовосточная Бразилия
- Каририйская семья (карири-шокó):
Центральная Амазония
- Муранская семья:: пираха
- Ябутийская семья:
- ябути́ (жабути́, кипиу, жеоромичи), арикапý, † машуби
- Намбикварская семья:
- южнонамбикварский (несу-вайсу), сабанеш, севернонамбикварский (мамайнде-накаротхе)
- Тупи семья:
- арикем: † арикем, каритиана
- аветы
- мавé(-сатерé)
- мондé:
- мондé(-санамай)
- суруи́
- аруá: аруá(ши), синта-ларга, гавьяу(-ду-шипаранá, дигыт)
- мундурукý: куруáя, мундурукý
- пуруборá
- рамарама: кáро (арара, рамарама, уруку, итогапýк), † уруми
- тупари́йские: макурáп, тупари́, вайорó, † кепкиривáт, сакирабьят
- тупи-гуарани:
- гуаранийские (I):
- кластер гуарани́: чирипа-ньяндева, кайва (кайуа, пай-тавытеран), мбыа
- шетá
- тупи (III): кокама-омава, ньенгатý (жерал-амазоника), † тупинамбá, южный тупи (тупи-аустраль), потигуара, тупиникин
- тенетехара (IV): авá-кануэйро, тапирапé, акуáва (диалектный кластер), тенетехáра (тембе-гуазаззара; диалектный кластер)
- каяби (V): асурини́, каяби
- кавахибские (VI): апиакá, кавахиб (диалектный кластер), уру-па-ин, паранават, тукуманфед, уирафед, карипуна
- камаюрá (VII)
- оямпи (VIII): аманайé, анамбé, гуажá, урубý-каапор, ваямпи(-эмерильон), туривара
- араветé (аравити́)
- неклассифицированы: жо’э (потуру), аурá
- гуаранийские (I):
- юрýна: юрýна (журýна), † маницава, шипáя
Северная Амазония
- Карибская семья:
- Карибский (каринья, галиби)
- Гвианская ветвь
- тирийó:
- тирийó: тирийó (триó)
- салумá (сикиана-салума)
- кашуянская группа: кашуяна-варикьяна
- вайвайская группа: вайвай, хишкарьяна
- тирийó:
- Северноамазонская ветвь
- пемонская группа: макуши, пемон, капон (акавайо, ингарико)
- ваймири-атроари
- Центральная ветвь
- ваянская группа: ваяна
- апалаи́
- макиритарская группа: екуана (макиритаре, деквана)
- Южноамазонская ветвь
- Яномамская семья:
- янам (нинам), санымá, яномáм (вайка, яномáми), яномамы́ (гуайка)
Изолированные языки Южной Америки
аваке (уруак), арутани), иранче, мáку, панкарару †, тыкуна, трумай, туша †, чикитано (бесыро)
Неклассифицированые языки Южной Америки
агавотагуэрра †, айкана (корумбиара), амикоана, арара (Акре) †, арара (Мату-Гросу) †, баэнан †, гамела †, иапама, имарима, каимбé †, камба †, камбива †, капинава †, капишана (каноэ) †, караавьяна, катембри †, коая (кважа (арара), кукура †, матанави †, нату †, оти †, пакарара †, панкарарé †, папаве, папаво, паташó-ананаи †, тапеба †, тарайриу †, тарума †, тинги-ботó †, тремембé †, трукá †, уаконá (ваконá) †, уамуэ́ (вамоэ) †, уасу (васу) †, шененава, шукуру †, юри (жури) †
См. также
Напишите отзыв о статье "Индейские языки Бразилии"
Примечания
- ↑ [www.ethnologue.com/show_country.asp?name=BR Данные по языкам Бразилии] из Ethnologue (англ.)
- ↑ У языка поянава три носителя, из них только одна женщина говорит бегло — она же с 2002 года преподаёт язык в местной школе: [lingvomania.info/2009/poyanawa.html], [www.ipernity.com/blog/84248/166111]
Литература
- Dixon R. M. W., Aikhenvald A. Y. (Eds.), The Amazonian languages. Cambridge: Cambridge University Press. ISBN 0-521-57021-2; ISBN 0-521-57893-0.
- Angenot, Geralda de Lima Victor. Subsídios para a glotocronologia lexicoestatística da família Chapakura. Guajará-Mirim: UNIR Working Papers in Amerindian Linguistics. Série 'Documentos de Trabalho'. 1995.
- Angenot, Jean-Pierre — Celso Ferrarezi Jr. A descoberta de línguas 100 % isolantes: a família Chapakura da Amazônia. Working Papers in Amerindian Linguistics. Guajará-Mirim: UNIR. 1997
- Everett, Daniel L. A critical evaluation of Greenberg’s classification of Arawan, Chapacuran, and Muran // A. Taylor (ed.), Language and prehistory in the Americas. Stanford: Stanford University Press, 2005
- Everett, Daniel L. — Barbara Kern. Wari: The Pacaas novos language of Western Brazil. Londres: Routledge, 1996.
- Fabre, Alain. Diccionario etnolingüístico y guía bibliográfica de los pueblos indígenas sudamericanos. [web.archive.org/web/20121125125603/butler.cc.tut.fi/~fabre/BookInternetVersio/Dic=Chapakura.pdf On-line], 2005.
- Gordon, Raymond G., Jr. (ed.). Ethnologue: Languages of the World 16th Ed. Dallas, Tex.: SIL International, 2009. On-line: www.ethnologue.com/.
- Kaufman, Terrence. The native languages of South America // C. Mosley & R. E. Asher (Eds.), Atlas of the world’s languages. London: Routledge, 1994. (pp. 46-76)
- Loukotka, Čestmír. Classification of South American Indian languages. Los Angeles: Latin American Studies Center, University of California, 1968
- Maldi, Denise. O complexo cultural do marico: sociedades indígenas dos ríos Branco, Colorado e Mequens, afluentes do médio Guaporé. Boletim do MPEG, Antropología 7/2: 209—269, 1991.
- Métraux, Alfred. Les Indiens Chapacura. Anales del Instituto de Etnografía Americana 1, Universidad Nacional de Cuyo. Mendoza, 1940.
- Nimuendajú, Curt. As tribus do Alto Madeira. JSAP 17 (1925): 137—172 pp.
- Paternotte, Damien. Classificação fonoestatística e léxicoestatística da família Chapakura. Ponencia al «XI Encontró Nacional da ANPOLL», João Pessoa, Paraíba, 3-6 de junio 1996.
- Plaza M., Pedro — Juan Carvajal C. Etnias y lenguas de Bolivia. La Paz, 1985.
- Rodrigues, Aryon D. Línguas brasileiras. São Paulo: Ediçôes Loyola, 1986.
- Rodríguez Bazán, Luis Antonio. Estado de las lenguas indígenas del Oriente, Chaco y Amazonas bolivianos // Francisco Queixalós & Odile Renault-Lescure (eds.), As línguas amazônicas hoje: 129—149. São Paulo: ISA/ IRD/ MPEG, 2000.
Отрывок, характеризующий Индейские языки Бразилии
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.
Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
