Павич, Милорад

Милорад Павич
Годы творчества:	1967—2009
Направление:	нелинейная проза, магический реализм
Дебют:	«Палимпсести» (1967)
[www.lib.ru/INPROZ/PAWICH/ Произведения на сайте Lib.ru]

Ми́лорад Па́вич (серб. Милорад Павић; 15 октября 1929, Белград — 30 ноября 2009, там же) — югославский и сербский поэт, прозаик, представитель постмодернизма и магического реализма, переводчик и историк сербской литературы XVII—XIX вв. Специалист по сербскому барокко и поэзии символизма.

Биография

Родился в Белграде, по собственным словам, «...на берегах одной из четырёх райских рек, в 8:30 утра в семье скульптора и преподавательницы философии...». Среди предков писателя и до него были литераторы — в 1766 году один из рода Павичей, Эмерик Павич, опубликовал сборник стихотворений, а дядя, Никола Павич, был известным писателем середины ХХ вв.

В 1949—1953 годах учился на философском факультете университета Белграда, позже получил степень доктора философии в области истории литературы в Загребском университете.

Перед тем как полностью посвятить себя литературному творчеству, М. Павич некоторое время преподавал в различных университетах (в парижской Сорбонне, в Вене, Фрайбурге, Регенсбурге и Белграде). Был наставником сербского писателя и литературоведа Савы Дамянова. Его первый поэтический сборник («Палимпсести») был издан в 1967 году. В 1971 году был опубликован следующий стихотворный сборник «Лунный камень» («Месечев камен»).

Кроме того М. Павич работал в газетах, писал критические работы, монографии по истории древней сербской литературы и поэзии символизма, переводил стихи с европейских языков. Известность принёс роман «Хазарский словарь» (1984 год), ставший бестселлером. За этот роман Павич был награждён премией журнала НИН. Его книги переведены на 30 языков, включая русский, английский, французский, китайский, японский, корейский и иврит.

В 1991 году избран в состав Сербской академии наук и искусств.

В 2004 году был номинирован на Нобелевскую премию по литературе. Не получил её, уступив при голосовании Эльфриде Елинек.

Павич владел русским, немецким, французским, несколькими древними языками, переводил Пушкина и Байрона на сербский язык. Член «Société Européenne de Culture», член сербского ПЕН-клуба.

Был женат на Ясмине Михайлович (сербская писательница, литературовед и литературный критик). Имел двух детей, сына Ивана и дочь Елену.

Скончался 30 ноября 2009 года в Белграде на 81-м году жизни от инфаркта миокарда и был похоронен 3 декабря на Новом кладбище .

Литературное творчество

Милорад Павич стал известным благодаря своему необычному стилю и форме повествования. Соединяя увлекательность рассказа, он в то же время создает интеллектуальную прозу, наполненную знаниями истории, богословия, фольклора и литературы, что не характеризует его произведения, как массовую литературу. Он также сделал читателя соавтором своих произведений, введя в роман разные способы чтения.

Поэзия Павича была переведена на английский язык и вошла в состав антологии «Современная югославская поэзия».

Для прозы М. Павича характерны мастерство форм, лёгкость языка, блестящие метафоры, внимание к философским проблемам. Многие из его произведений («Хазарский словарь», «Внутренняя сторона ветра», «Пейзаж, нарисованный чаем» и др.) написаны в форме нелинейной прозы. По словам Ясмины Михайлович, эти романы и сборники рассказов лучше всего воспринимать в форме гипертекста.

Первым романом писателя, получившим известность в мире, и переведен на 20 языков, стал «Хазарский словарь» (1984). Это самый необычный роман из когда-либо написанных. Написанный в форме словаря, структура которого написана таким образом, чтобы полное произведение можно начать с любого места книги. Этот роман рассказывает о полумистическом племени хазар. Их предводитель приглашает христианина, еврея и мусульманина, чтобы они объяснили ему его мистический сон. Его племя обратится в религию того, кто истолкует его сон наилучшим образом. Толковальщики готовят свои три версии сна, которые станут частью этого романа. Читатели назвали «Хазарский словарь» «манускриптом, в котором зашифрована Вселенная».

Другой роман писателя «Пейзаж нарисованный чаем» (1988), написанный в форме кроссворда, который можно читать, как по горизонтали, так и по вертикали. Роман рассказывает об архитекторе, который путешествуя с Белграда в Грецию, пытается найти следы своего отца, пропавшего без вести во время Второй мировой войны. Тематика этого романа это время, душа человека, любовь, ненависть, ревность и смерть.

Павич также является автором других романов «Внутренняя сторона ветра», «Последняя любовь в Константинополе», которые отличаются высокой степенью воображения и разрушают традиционные представления о прозе.

Роман «Внутренняя сторона ветра» (1991), это новаторский роман-клепсидра. То есть роман можно дочитать до середины, а затем начать читать с другого конца. Роман также богат на символы, метафоры и другие художественные образы.

Роман-гадание «Последняя любовь в Константинополе», состоящий из 22 глав, каждая из которых носит имя одной из карты Таро. Таким образом, последовательность глав зависит от выбора читателя, а судьбы героев зависят от выбора глав.

Еще один экспериментальный роман Павича «Ящик для письменных принадлежностей» (1999) имеет два финала. Первый можно прочесть в книге, а другой только в интернете по указанному на странице электронному адресу. Можно также совмещать электронную и бумажную версию.

Роман-астрологический справочник «Звездная мантия» (2000), в котором Павич дал характеристику всем знакам зодиака, повествует о различных эпохах, реальностях и судьбах, и описывает загадочные предыдущие жизни.

В детективном романе «Уникальный роман» (2004) автор полностью дает возможность читателю стать соавтором романа, оставляя пустые страницы для написания собственной версии, или выбрав один из ста возможных финалов.

Он также был автором нескольких пьес «Вечность и еще один день» (1993), «Кровать для троих» (2002) и «Стеклянная улитка» (2002).

Краткая библиография

• «Железный занавес» (серб. Гвоздена завеса), 1973
• «Кони святого Марка» (серб. Коњи светога Марка), 1976
• «Русская борзая» (серб. Руски хрт), 1979
• «Хазарский словарь» (серб. Хазарски речник), 1984
• «Пейзаж, нарисованный чаем» (серб. Предео сликан чајем), 1988
• «Вывернутая перчатка» (серб. Изврнута рукавица), 1989
• «Биография Белграда» (серб. Кратка историја Београда), 1990
• «Внутренняя сторона ветра (Роман о Геро и Леандре)» (серб. Унутрашња страна ветра), 1991
• «Последняя любовь в Константинополе» (серб. Последња љубав у Цариграду), 1994
• «Стеклянная улитка» (серб. Стаклени пуж), 1998
• «Ящик для письменных принадлежностей» (серб. Кутија за писање), 1999
• «Звёздная мантия» (серб. Звездани плашт), 2000
• «Страшные любовные истории» (серб. Страшне љубавне приче), 2001
• «Семь смертных грехов» (серб. Седам смртних грехова), 2002
• «Невидимое зеркало – Пёстрый хлеб» (серб. Невидљиво огледало – Шарени хлеб), 2003
• «Уникальный роман» (серб. Уникат), 2004
• «Роман как держава» (серб. Роман као држава), 2005
• «Свадьба в купальне» (серб. Свадба у купатилу), 2005
• «Другое тело» (серб. Друго тело), 2006
• «Бумажный театр», (серб. Позориште од хартије), 2007
• «Мушка» (серб. Вештачки младеж, досл. «Рукотворная молодость»), 2009
• «Сербская книга мёртвых» (серб. Српска књига мртвих, не закончено, о перспективах публикации ничего не известно), 2009

Произведения Павича в других видах искусства

Экранизации

• «Византийская синя» (серб. Византијско плаво), режиссёр Драган Маринкович, 1993
• «Красная королева» (серб. Црвена краљица), режиссёр Мирослав Меджимурец, 1981
• «Стеклянная лампа», режиссёр Николай Чепурышкин, 2009
• «Юсуф Масуди. Ловец снов», режиссёр Екатерина Белобородова, 2014

Комиксы

• «Третий аргумент» (серб. Трећи аргумент), сценарист Зоран Стефанович, художник Зоран Туцич, 1995

Другое

• «Хазарский словарь» вдохновил Нила Кришнасвами на создание форумной ролевой игры Лексикон.

Цитаты

«Я же был самым известным писателем самого ненавидимого народа — сербского народа».
«Если движешься в том направлении, в котором твой страх растёт, ты на правильном пути».

См. также

• Петрович, Горан
• Андрич, Иво

Литература

• [www.questia.com/googleScholar.qst?docId=5001449606 Coover R. He Thinks the Way We Dream // New York Times Book Review. October 20, 1998.]
• Contemporary World Writers / Ed. by Tracy Chevalier. 1993.
• Encyclopedia of World Literature in the 20th Century / Ed. by Steven R. Serafin. 1999. Vol. 3.
• Кузнецов И. Р. Регулярный парк сновидений (По следам Милорада Павича. Фрагменты словаря) // «Иностранная литература». 1995. № 12; Его же. Водяные часы, или Роман времени с вечностью (О Милораде Павиче) // «Ясная Поляна». 1997. № 1; Его же. О Милораде Павиче, который действительно существует // «Новый мир». 1997. № 11.
• Гладкова О. В. Славянские древности Милорада Павича (о романе "Пейзаж, нарисованный чаем") // Гладкова О. В. О славяно-русской агиографии. Очерки. М., 2008. С. 204-217.

Ссылки

• [greatwords.ru/author/542/ Цитаты из произведений Милорада Павича]
• [www.vedomosti.ru/newspaper/article/2002/04/27/44751/ Александр Соколянский. Интерактивный комплексный обед]
• [www.izorin.ru/publicism/133/ Иван Зорин. Павич]
• [aif.ru/culture/person/milorad_pavich_bibliografiya_vmesto_biografii/Милорад Павич. Библиография вместо биографии]

Отрывок, характеризующий Павич, Милорад

– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!