Музорева, Абель

Абель Тендекайи Музорева англ. Abel Tendekayi Muzorewa <tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Премьер-министр Зимбабве-Родезии
1 июня 1979 — 11 декабря 1979
Предшественник:	Ян Дуглас Смит
Преемник:	Роберт Габриэль Мугабе
Рождение:	14 апреля 1925(1925-04-14) Мутаре (Южная Родезия)
Смерть:	8 апреля 2010(2010-04-08) (84 года) Хараре (Зимбабве)
Партия:	Объединённый африканский национальный совет

Абель Тендекайи Музорева (англ. Abel Tendekayi Muzorewa ; 14 апреля 1925, Умтали, Маникаленд, Южная Родезия — 8 апреля 2010, Хараре, Зимбабве) — родезийский и зимбабвийский политический и религиозный деятель, лидер социал-либеральной партии Объединённый африканский национальный совет, епископ методистской церкви. Участник борьбы за независимость. Политический партнёр Яна Смита в процессе урегулирования. Премьер-министр Зимбабве-Родезии в 1979 году. В независимом Зимбабве один из лидеров оппозиции Роберту Мугабе.

Методистское служение

Родился в семье чернокожего фермера, вынужденного уступить земельную собственность белым поселенцам. Его отец стал школьным учителем и методистским наставником. Начальное образование Абель Музорева получил в сельской школе методистской миссии.

В 1943—1947 Абель Музорева работал школьным учителем в Мрева. В 1947—1949 — методистский проповедник в Мтоко. С 1949 по 1952 изучал богословие в Старом библейском Колледже Умтали. В 1953 был рукоположен в методистские проповедники (minister), два года спустя стал методистским наставником (pastor). Служил в Чидуку (близ Русапе) до 1958 года.

В 1958—1963 Музорева проходил религиозное обучение в США. Обучался в нашвиллском колледже христианского образования Скарритт, затем в центральном методистском колледже Файетта (штат Миссури). Вернувшись в Южную Родезию, стал методистским наставником в Старом Умтали. Одновременно с 1964 являлся руководителем (национальным директором) Христианского молодёжного движения. С 1966 — секретарь Движения христианских студентов.

В 1968 году Абель Музорева был посвящён в епископы Объединённой методистской церкви Южной Родезии.

Политическое лидерство

Политические взгляды Абеля Музоревы соединяли умеренный африканский национализм с социальным либерализмом. Он был сторонником зимбабвийской независимости и правления большинства. В 1971 году Музорева выступил как один из лидеров политической кампании NIBMAR — Независимость только после предоставления власти африканскому большинству. Эти протесты сорвали проведение референдума и помешали правящему Родезийскому фронту договориться с британским правительством о предоставлении независимости «белой» Родезии.

В первой половине 1970-х годов Абель Музорева воспринимался как политический лидер африканских националистов Родезии. В 1971 году он возглавил партию Объединённый африканский национальный совет (UANC, ОАНС). В ней усматривался приблизительный аналог южноафриканского АНК Нельсона Манделы, хотя по политической роли партия была сходна скорее с Инкатой Мангосуту Бутелези. Джошуа Нкомо и Роберт Мугабе в тот период являлись его союзниками.

Музорева был принципиальным сторонником ненасильственных методов борьбы. Однако к середине 1970-х он ужесточил риторику. На конференции 1975 года в Дар-эс-Саламе Музорева призвал к «деэскалации переговоров и эскалации войны». В 1976 находился в эмиграции в Мозамбике. При возвращении Музоревы в Родезию приветствовать его пришли 100 тысяч человек.

Партнёр Яна Смита

В то же время Абель Музорева был убеждённым антикоммунистом и на этой основе выступал за компромисс с Родезийским фронтом Яна Смита. Партия UANC выступала как умеренная альтернатива вооружённым марксистским движениям ЗАНУ и ЗАПУ.

С 1975 года положение Родезии резко осложнилось. Партизаны ЗАНУ и ЗАПУ усилили вооружённую борьбу при поддержке СССР и КНР. Западные государства, прежде всего Великобритания и США, требовали от Яна Смита проведения демократических выборов. При этом правительство Смита, односторонне провозгласившее независимость Родезии в 1965 году, рассматривалось как незаконное, его политика — как «мятеж против британской короны». Родезия подвергалась международной изоляции и бойкоту.

В этих условиях епископ Музорева стал одним из немногих чернокожих лидеров, согласных на переговоры и компромисс с родезийским правительством. 3 марта 1978 года Абель Музорева, Ндабанинги Ситоле и Джереми Чирау подписали с Яном Смитом соглашение о внутреннем урегулировании. Был запланирован постепенный переход к многорасовому правлению при сохранении социального строя Родезии и значительных преференций белой общины. При этом африканские участники соглашения представляли широкий политический спектр. Бывший лидер ЗАНУ Ситоле представлял левых африканских националистов, племенной вождь Чирау был правым консерватором, епископ Музорева — либералом-центристом. При этом именно Музорева рассматривался как политически наиболее перспективный лидер.

ЗАНУ Роберта Мугабе и ЗАПУ Джошуа Нкомо не признали договорённостей. Музорева, Ситоле и Чирау были объявлены «марионетками белых расистов». Отношения между ОАНС и партизанскими движениями стали открыто враждебными. С весны 1978 партия Музоревы активно участвовала в создании Вспомогательных сил безопасности (SFA) — африканского антикоммунистического ополчения, воевавшего на стороне правительства Смита.

Премьер-министр Зимбабве-Родезии

В ходе боевых действий правительственные войска, родезийский спецназ и SFA сохраняли военное превосходство над повстанцами. Однако давление международного сообщества вынуждало Смита к политическим уступкам. В апреле 1979 были проведены всеобщие парламентские выборы, победу на которых одержал ОАНС (второе место по количеству мандатов занял Родезийский фронт). 1 июня 1979 года было учреждено новое государство — Зимбабве-Родезия. Правительство возглавил Абель Музорева. Ян Смит стал в его кабинете министром без портфеля.

Номинально власть перешла к чернокожему большинству. Однако силовые структуры, ключевые экономические активы, значительная часть административного аппарата, судебная система остались в руках белой общины, поскольку белые составляли костяк профессионально подготовленных чиновников и бизнесменов. ЗАНУ и ЗАПУ бойкотировали выборы и с новой силой повели партизанскую войну. Международного признания Зимбабве-Родезия также не получила.

На посту главы правительства Музорева пытался проводить энергичную жёсткую политику. В резкой, до эпатажа, форме он критиковал популистские лозунги: «Сомнительно, чтобы все африканцы согласились с Вами… — А мне наплевать на „всех африканцев“. Настоящий политик не может считаться с мнением тех, кто никогда не держал в руках газеты». Однако устоять перед внутренним и внешним давлением не удалось.

Ланкастерхаузская конференция 1979 года положила конец существованию Зимбабве-Родезии. На февраль 1980 назначались всеобщие выборы под контролем Великобритании.

Оппозиционер в Зимбабве

Февральские выборы 1980 сопровождались массовым запугиванием населения боевиками. Победу одержала партия ЗАНУ, премьер-министром стал Роберт Мугабе. ОАНС Абеля Музоревы получил лишь 8 % голосов и 3 мандата из 100. После этого поражения влияние Музоревы и его партии уже не восстановилось.

Абель Музорева оставался оппозиционным политиком, выступал с критикой правления Мугабе. 31 октября 1983 года, после возвращения из поездки в Израиль, Музорева был арестован правительственной службой безопасности по обвинению в «заговоре против правительства» и «сговоре с Израилем и ЮАР». Больше недели Музорева держал голодовку, пока не был освобождён.

В 1992 году ОАНС участвовал в инициированных Яном Смитом переговорах о создании широкого оппозиционного объединения. Однако проект не удалось реализовать. Абель Музорева участвовал в выборах президента Зимбабве 1996 года, но получил лишь 4,8 % голосов. В 2008 году он вновь рассматривался в качестве возможного кандидата оппозиции на президентских выборах, однако в конечном итоге отказался баллотироваться.

Оценки и память

Скончался Абель Музорева в возрасте 84 лет. Комментаторы отмечали, что, хотя Музореве «не удалось сделать то, что Мандела сделал для Южной Африки», он остался в памяти зимбабвийцев как «человек мира».

Абель Музорева был женат, имел пятерых детей.

См. также

• Джеймс Чикерема
• Кайиса Ндивени

Источники

• Cary, Robert; Mitchell, Diana (1977). African nationalist leaders in Rhodesia who’s who. Bulawayo: Books of Rhodesia. ISBN 0869201522.
• www.zimtelegraph.com/?p=6885
• a b c Lebo Nkatazo (2007). «Zimbabwe: Muzorewa plots political comeback». New Zimbabwe via allAfrica.com. Retrieved 2007-12-06.
• s:United Nations Security Council Resolution 423
• Kalley, Jacqueline Audrey. Southern African Political History: A chronological of key political events from independence to, 1999. Page 726.
• a b c «Bishop Abel Muzorewa, Zimbabwean Transitional Figure of 1970s, Dies in Harare». Voice of America. 9 April 2010. Retrieved 9 April 2010.
• Biles, Peter (9 April 2010). «Zimbabwe’s Bishop Abel Muzorewa dies». BBC. Retrieved 9 April 2010.

Отрывок, характеризующий Музорева, Абель

– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.