Национальное собрание (1871—1875)

Национальное собрание (фр. Assemblée nationale) Франции 1871—1875 годов, избранное во время франко-прусской войны, выработало конституцию 1875 г.

Организация

Национальное собрание, по конституции 1875 г., составляется соединением в одно целое сената и палаты депутатов. Председатель сената председательствует в Национальном собрании, которое он и созывает. Решения Национального собрания постановляются по абсолютному большинству голосов.

Национальное собрание собирается в Версале:

• 1) для избрания президента республики, когда его пост становится вакантным, вследствие ли истечения законного срока полномочий, или отставки, или смерти,
• 2) для пересмотра конституционных законов, когда обе палаты признают его необходимым (по предложению президента республики или по инициативе депутатов или сенаторов).

История

Выборы

Опубликованный правительством национальной обороны тотчас по заключении перемирия с Пруссией, избирательный декрет 29 января 1871 г. предлагал выбрать — всеобщей подачей голосов — 768 депутатов (включая депутатов от колоний). Выборы производились по департаментским спискам и происходили 8 февраля 1871 г. при чрезвычайно неблагоприятных условиях, так как значительная часть страны была еще занята неприятелем.

Вопрос о заключении мира

Прежде всего решению Национального собрания подлежал вопрос о продолжении войны или заключении мира. Так как громадное большинство в провинции желало мира, то ревностные республиканцы разных оттенков, стоявшие за продолжение войны, получили в Национальном собрании лишь около 250 мест, большинство же состояло из легитимистов и орлеанистов; бонапартистов в Национальном собрании сначала почти не было: на выборах 8 февраля их не выбрал ни один департамент, кроме Корсики.

12 февраля 1871 г. Национальное собрание открылось в Бордо, в фойе театра; 13-го правительство национальной обороны сложило с себя власть. Председателем Национального собрания был избран республиканец Жюль Греви, а главой исполнительной власти — Тьер (17 февраля); затем заседания были отсрочены до окончания переговоров о мире.

26 февраля был подписан предварительный мирный договор; 1 марта Национальное собрание, несмотря на горячие протесты некоторых депутатов, приняло главные статьи договора, — подавляющим большинством. Оно подтвердило низложение Наполеона III и его династии, отклонило требование о перенесении заседаний в Париж и приняло несколько неудачных мер (например, относительно приступа к уплате по долговым обязательствам), вызвавших сильное неудовольствие в Париже.

Собрание и Парижская коммуна

18 марта произошло восстание в Париже; образовалась коммуна. Соглашение с ней было отвергнуто Национальным собранием, которое проголосовало за общий для всей Франции муниципальный закон. 18 мая оно ратифицировало заключённый во Франкфурте мирный договор; в конце того же месяца была одержана окончательная победа над коммуной.

Несогласованность большинства

Явно враждебное к правительству национальной обороны, Национальное собрание назначило комиссии для расследования его действий. Вскоре со стороны монархистов начались нападки и на Тьера, которого некоторые члены правой обвиняли в терпимости к повстанцам. Национальное собрание отменило законы об изгнании орлеанских принцев и проверило полномочия тех из них, которые были избраны депутатами; в декабре 1872 г. оно возвратило им их земельные имущества, конфискованные при империи. Реакционные и клерикальные стремления большинства Национального собрания постепенно становились все яснее, тогда как частичные выборы явно указывали на сочувствие страны к республике.

В первых числах июня Национальное собрание проголосовало, по предложению Тьера, заем в 21,2 миллиарда, из которых два должны были пойти на уплату военного вознаграждения; далее оно обсудило и приняло закон о генеральных советах (расширявший их сферу действий) и военный закон, установивший всеобщую воинскую повинность.

В конце августа Национальное собрание продлило власть Тьера на 3 года и дало ему титул «президента республики», в силу «своей учредительной власти, составляющей принадлежность его суверенитета»; эту учредительную власть оспаривал у Национального собрания Гамбетта.

Оно не торопилось, однако, с выработкой конституции, потому что не было еще согласия относительно самого существенного вопроса. Члены правой партии надеялись на монархическую реставрацию, но сам «король» (граф Шамбор) портил их дело своей неуступчивостью. Тьер, искренне считавший республику единственной возможной тогда формой правления, становился все более тягостным для большинства Национального собрания, но все еще казался незаменимым; когда в январе 1872 г. он остался по финансовому вопросу в меньшинстве и подал в отставку, собрание отказалось принять её. Между тем распался левый центр: около 40 членов его перешли к правому центру, остальные присоединились к приверженцам республики.

Летом 1872 г. Национальное собрание голосовало за соглашение с Германией об уплате военного вознаграждения и об очищении немцами французской территории и приняло предложенный правительством заём в три миллиарда.

Агитация в пользу роспуска собрания стала усиливаться: манифест республиканской партии от 2 августа. Послание Тьера от 13 ноября 1872 г., указывавшее, что спасение Франции — единственно в республике, вызвало сильное раздражение среди правых. Большинство комиссии тридцати, выбранной для выработки проекта закона о взаимных отношениях президента и собрания, было монархическое.

В середине марта, по предложению комиссии, право президента республики участвовать в прениях собрания было подвергнуто ограничениям. 16 марта было объявлено о предстоящей уплате последнего миллиарда вознаграждения и об очищении французской территории.

Правые чувствовали себя теперь, благодаря слиянию разных фракций, настолько сильными, что нашли возможным начать решительную борьбу с республиканской партией. Неудобный для них председатель собрания Греви вынужден был сложить с себя это звание; его место занял, 4 апреля 1873 г., Бюффе, кандидат правых. Несколько дней спустя интерпелляция правой о «необходимости дать преобладание решительно консервативной политике» и заявление её сторонников (речь Брольи), что вновь образованное Тьером министерство не представляет достаточных гарантий для борьбы с радикализмом, вынудили президента республики поставить вопрос о доверии и, после того как принятый им простой переход к очередным делам был отвергнут 362 голосами против 348 — подать в отставку, которая и была принята 368 голосами против 339 24 мая 1873 г.

Угроза новой монархии

Затем 390 голосами из 392 голосовавших (остальные воздержались) президентом республики был избран маршал Мак-Магон, который образовал «министерство борьбы» (Брольи), проникнутое враждой к республике и клерикальным фанатизмом. Опасность для республики сделалось очень велика, когда 14 октября граф Шамбор согласился на условия, предложенные ему от имени монархического комитета девяти.

22 октября, по предложению комитета девяти, был даже выработан обеими группами правых проект закона о восстановлении монархии; но сам граф Шамбор снова испортил дело своих сторонников своей несговорчивостью, в особенности отказом принять трёхцветное знамя. Реставрация не удалась.

20 ноября были продолжены на 7 лет полномочия маршала Мак-Магона (383 голоса против 317), и вслед за тем образована комиссия тридцати, для рассмотрения проектов конституционных законов. Громадное большинство её составляли монархисты. Вопрос о септеннате вызвал несогласие между правительством и легитимистами, а отношение министров к бонапартистской манифестации поссорило их и с приверженцами империи.

В январе 1874 г. был принят закон о мэрах, предоставлявший назначение их правительству.

В мае 1874 г. министерство Брольи уступило место бонапартистскому и клерикальному кабинету Маня и Фурту.

При обсуждении избирательного закона, вторая комиссия тридцати понесла поражение; всеобщее голосование было сохранено.

Конституционные законы 1875 года

Начавшееся 21 января 1875 г. обсуждение конституционных законов вызвало в собрании сильное разногласие: монархисты не хотели голосовать за республику, но большинство не соглашалось и на проект комиссии тридцати, предлагавший нечто вроде диктатуры для маршала. Вследствие образа действий графа Шамбора и несогласий в среде монархистов, о непосредственном восстановлении монархии нельзя было и думать.

Между тем извне грозила опасность нового немецкого вторжения; необходимо было решиться на что-нибудь. Монархист Валлон (Henri Wallon) предложил, 30 января 1875 г., поправку к проекту конституционного закона, следующего содержания: «Президент республики избирается большинством голосов сената и палаты депутатов, соединённых в Национальном собрании; он назначается на 7 лет и может быть переизбран». Поправка Валлона (Amendement Wallon) была принята 353 голосами против 352 и таким образом, благодаря присоединению к левым нескольких членов конституционной правой, была установлена республика, большинством одного голоса.

Но и после этого, казалось, было еще далеко до конца: ожесточенная борьба завязалась вокруг проекта о сенате. Наконец, был принят проект Валлона, по которому избрание 75 пожизненных сенаторов было предоставлено Национальному собранию, а остальных 225, избираемых на 9 лет, — особым избирательным коллегиям. По предложению Валлона, принято было право президента распускать палату депутатов, с согласия сената; пересмотр конституционных законов вверен обеим палатам, соединенным в Национальном собрании. По предложению Равинеля (Charles de Ravinel), местопребыванием обеих палат и исполнительной власти назначен был Версаль: Национальное собрание до самого конца осталось верно своей вражде к Парижу.

Закон о сенате был принят 24-го февраля 1875 г.; на следующий день прошёл и весь закон об организации государственных властей (425 голосов против 254). Приняв, затем, закон о свободе высшего преподавания, избирательный закон и некоторые другие и назначив 75 пожизненных сенаторов, Национальное собрание, наконец, разошлось 31 декабря 1875 г.

Литература

• «Annales de l’Assemblée nationale» (45 тт.);
• «Impressions etc.» (70 тт.);
• Avenel, «Lundis révolutionnaires, 1871—75» (П., 1875);
• Franck, «Histoire de l’Ass. nat.»;
• Glais-Bizoin, «Dictature de cinq mois» (П., 1873);
• Ranc, «De Bordeaux à Versailles, l’Ass. de 1871 et la République»;
• «Trois mois d’histoire contemporaine. La vérité sur l’essai de restauration monarchique. Evénements qui se sont accomplis du 5 Août au 5 Nov. 1873» (П., 1873);
• Léonce Dupont, «Tours et Bordeaux, Souvenirs de la République à outrance»; Claretie, «Histoire de la Révolution de 1870—71»;
• Fiaux, «Histoire de la guerre civile de 1871. Le Gouvernement et l’Assemblée de Versailles, la Commune de Paris»; Berthezène,
• «Histoire de la troisième République (1870—80)»;
• Clerc, «Biographie des députés, avec leurs principaux votes» (1871—85);
• Duret, «Hist. de quatre ans 1870—73»;
• Grenville-Murray, «Les Hommes de la troisième République»;
• César Cantu, «Les trente dernières années (1848—78)»;
• Louis Blane, «Hist. de la Constitution du 25 Févr. 1875» (П., 1882);
• Jules Simon, «Le gouvermenent de M. Thiers» (Париж, 1879—80);
• Henri Martin, «Histoire de France» (тт. VII и VIII, П., 1890);
• W. Oncken, «Das Zeitalter des Kaisers Wilhelm» (Б., 1892);
• Zevort, «Histoire de la troisième république» (т. I, П., 1896).
• Eug. Pierre, «Traité de droit politique électoral et parlementaire» (П., 1893).

Ссылки

• При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Национальное собрание (1871—1875)

– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.