Осада Кале (1436)

Осада Кале
Основной конфликт: Столетняя война
Осада Кале в 1436 году. Вигилии на смерть короля Карла VII
Дата	июнь — июль 1436
Место	Пикардия
Итог	Победа англичан
Противники
Бургундия Англия Англия
Командующие
Филипп III Добрый Джон Рэдклиф
Силы сторон
30 000 чел. неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Осада Кале в июне — июле 1436 года была предпринята герцогом Бургундии Филиппом III Добрым в ходе заключительного этапа Столетней войны.

Англо-бургундский конфликт

Сразу же после подписания Аррасского договора с королем Франции герцог Бургундский направил гербового короля Золотого руна к Генриху VI с извещением о произошедшем и мирными предложениями. Англичане расценили действия герцога как предательство, его посланник был принят плохо и не получил аудиенции у короля. Герцог Глочестер, давний неприятель Филиппа, поклялся отомстить ему за измену, а жители Лондона напали на фламандцев, подданных Бургундии, и тех пришлось взять под защиту.

Ближний совет Генриха VI принял решение о подготовке к войне и приказал гарнизону Кале атаковать владения Филиппа. В ответ герцог Бургундский вернулся к идее своих отца и деда об отвоевании Кале у англичан. Предложение встретило противоречивую реакцию у его приближенных, так как одни уверяли его, что при наличии достаточных сил можно вернуть город, «который был его наследством», другие же указывали на опасности, связанные с этим предприятием. Земли герцога граничили с территориями, оккупированными англичанами, и могли подвергнуться нападению и жестоким репрессалиям, и в случае поражения помощи от короля Франции ожидать не приходилось.

В конце концов, после долгих дебатов, Большой совет, на котором отсутствовал ряд старых друзей герцога, в том числе Жан де Люксембург, не пожелавший воевать против вчерашних союзников, принял решение осадить Кале.

Герцог обратился за поддержкой к фламандцам, и 5 марта прибыл в Гент, где собрал трех членов города, которым изложил свои намерения. Времена, когда Фландрия была заинтересована в английском союзе, миновали, и уже в течение нескольких лет фламандские ткачи жаловались на возрастающую конкуренцию со стороны торговцев британским текстилем. 19 июля 1434 Филиппу, по просьбе городов, пришлось запретить импорт английского сукна в своих государствах. Также фламандцы не переставали протестовать против постоянного увеличения мэром Калезского штапеля пошлин на английскую шерсть, транспортировавшуюся через Кале.

Пиратство, как и во времена Артевелде, было ещё одной причиной неприязни к англичанам.

Военные приготовления бургундцев

8 марта в присутствии Филиппа состоялось собрание представителей Гента, Никола де Коммина, великого бальи Фландрии, метра Гроссевена Ле-Соважа и других советников, и были изложены претензии фламандцев к англичанам. На следующий день пенсионарий города метр Георг Невелин сообщил герцогу благоприятное решение Расширенного совета и трех других членов Фландрии, согласившихся оказать ему поддержку. «Энтузиазм фламандцев в связи с этой экспедицией был равен только их самомнению», так как они были безусловно уверены в своем военном превосходстве и, ничего определенного не зная о противнике, заранее полагали, что Кале не сможет оказать серьезного сопротивления.

Филипп потребовал военной помощи от городов Фландрии, Брабанта, Эно, Голландии и Артуа. Этот налог на добрые города и людей церкви был согласован на четыре месяца, на случай, если бы осада продлилась так долго. Первый срок платежа был установлен в июне. Известны суммы выплат нескольких городов, так Брюгге предоставил не менее 36 507 ливров.

Были произведены масштабные закупки артиллерийских материалов. Этим занимались контролер артиллерии герцогов Бургундских Гийом де Труа, а затем Матье де Пре. Для содействия сухопутной армии требовалось снарядить флот, способный прервать английские коммуникации в проливе и блокировать город с моря. Голландцы, к которым Филипп обратился по этому поводу, согласились предоставить требуемые корабли.

Действия англичан

Англичане также готовились к войне. Пытаясь оторвать фламандцев от герцога Бургундского, Генрих VI в специальном послании напомнил городам Фландрии и Голландии о старинной дружбе, связывавшей их предков с Англией, а также безуспешно пытался возобновить конфликт между герцогом и Якобиной Баварской. В самой Англии с весны, когда стало известно о намерениях бургундцев, по всем графствам были разосланы комиссары с требованиями субсидий.

Гарнизон Кале начал набеги на французскую территорию. Регент Франции герцог Бедфорд умер в сентябре 1435. 1 октября Ричард Вудвиль, эсквайр (оруженосец), был назначен временным командующим в Кале, а 8-го получил приказ вместе с рыцарем Джоном Стьюардом увеличить штат людей, находившихся при Бедфорде.

1 ноября 1435 герцог Хэмфри Глочестер был назначен наместником короля в городе, замке и марках Кале, а также в Пикардии, Фландрии и Артуа. Весьма вероятно, что реальное командование в Кале он оставил в руках Джона Рэдклифа, прежнего лейтенанта Бедфорда в этом городе.

Первые сражения

Первое нападение гарнизон Кале совершил на Булонь, попытавшись овладеть Нижним городом, но наткнулся на сильную оборону. Тогда англичане сожгли несколько кораблей в порту и вернулись на свою территорию. Почти тотчас пятьсот-шестьсот воинов отправились грабить окрестности Гравелина. Жители города спешно направились отражать набег, несмотря на опасения дворян, возглавивших вылазку. В бою англичане убили три или четыре сотни горожан, и взяли 120 пленных.

Жан II де Крой собрал в Пикардии около 1500 воинов, во главе с несколькими сеньорами, соединился с булонцами и выступил в набег на Кале и другие крепости, занятые англичанами. Одновременно командующий Кале вывел в поле двухтысячный отряд для нового набега на Булонь. Узнав, что англичане находятся на мосту Ньёле, де Крой решил их там атаковать. Противник, узнавший от шпионов о приближении бургундцев и французов, приготовился к бою. Яростная атака де Кроя стоила британцам потери от 60 до 80 человек, но, выдержав первый натиск, они контратаковали, обратили нападавших в бегство и гнали до стен Ардра, убив или взяв в плен около сотни. Раненый Жан де Крой со своими людьми укрылся в Ардре, а победители вернулись в Кале, где их торжественно приветствовал граф де Мортен, прибывший с подкреплением.

Начало экспедиции

В начале июня герцог прибыл в Гент, выставивший в его армию 17 000 человек, и 9-го провел смотр войск, после чего отбыл в Брюгге. Фламандские ополченцы уже в начале похода показали отсутствие дисциплины, разграбив имущество Тьерри д’Азбрука и Жоржа дю Веса, командиров отрядов, полностью разгромленных гарнизоном Кале за несколько недель до этого.

Филипп Добрый был настолько уверен в своих силах, что отклонил помощь коннетабля де Ришмона, прибывшего к нему на встречу в Сент-Омер, и предложившего подкрепление из 3000 воинов, набранных в земле Ко. Желая поразить Ришмона, он пригласил его сопровождать на марше армию, которая везла с собой множество прекрасных повозок, в каждой «из которых был петух, чтобы петь часы дня и ночи».

Армия перешла реку А у Гравелина и встала лагерем у Турнеема. Кроме фламандского ополчения, герцог имел пикардийский и булонский контингенты, а также с ним было некоторое число бургундских сеньоров. Около 22 июня граф д’Этамп с фламандцами атаковал крепость Уа, сдавшуюся на милость победителя. В тот же день гентцы повесили 29, а на следующий ещё 25 защитников этого замка, и герцог с большим трудом добился помилования четырёх или пяти из них. Само укрепление было сожжено и разрушено.

Король Англии 18 июня распорядился мобилизовать войска по всему королевству и собрать флот, командование над которым было поручено адмиралу Англии графу Хантингдону. Не дожидаясь, пока соберутся основные силы Глочестера, на усиление гарнизона Кале были направлены 500 человек графа де Мортена.

После взятия Уа бургундская армия подошла к крепости Марк, а сам Филипп совершил отвлекающий манёвр, в тот же день с частью сил подступив к Кале, гарнизон которого устроил вылазку. Она была отбита, и бургундцы захватили некоторое количество скота и другую добычу. 3 июля герцог прибыл к осажденному Марку. Пикардийцы овладели больверком, защищавшим подступы к замку, и защитники крепости отступили в цитадель, против которой фламандцы установили несколько больших машин, но в результате все же были вынуждены принять капитуляцию гарнизона на условии сохранения жизни. 104 человека были отправлены пленниками в Гент; их рассчитывали обменять на фламандцев, содержавшихся в Кале.

Осада Кале

Крепость Марк была разрушена, после чего армия подступила к Кале. Фламандцы разбили лагерь на том же месте, где стояли палатки Якоба ван Артевелде во время осады города Эдуардом III, а герцог разместился «у самых дюн, рядом с песчаной горой».

Артиллерия осажденных успешно отвечала на первые залпы противника, и заставила бургундцев отступить за их осадные линии. Сам Филипп во время рекогносцирования под стенами крепости едва не был убит огромным каменным ядром, которое поразило рядом с ним трубача и трех лошадей.

Англичане производили постоянные вылазки, исход которых был различным, в зависимости от того, с какими контингентами они сталкивались. Привычные к войне пикардийцы часто отбрасывали противника, хотя и британцы несколько раз одерживали верх. Перед фламандцами же осажденные вовсе не испытывали страха, и, по словам Монстреле, «им казалось, что даже если три фламенга нападут на одного из них, то он и тогда одержит над ними верх».

Тем не менее, герцог продолжал верить во фламандцев, и не собрал в Пикардии и половины войск, которые эта провинция могла выставить. Коннетабль Ришмон хотел атаковать англичан, засевших в Ле-Кротуа, но не мог этого сделать без согласия Филиппа, которому по договору в Аррасе принадлежали города на Сомме. Бургундец не дал ему разрешения на проведение этой выгодной для союзников диверсии, высокомерно сообщив, что после взятия Кале у него самого будет время заняться Ле-Кротуа.

Главный заместитель герцога Жан де Крой с булонцами и геннегаусцами встал лагерем у моста Ньёле и вел перестрелки с осажденными. Филипп отрядил его против английского гарнизона в Гине. По дороге де Крою сдался маленький гарнизон Баленгема, а Гин был покинут англичанами, отступившими в замок, где они выдерживали бургундские атаки. В то же время другой бургундский сеньор, Робер де Савёз, овладел замком Сангат.

Со стороны суши обложение города не было плотным, так как осажденные могли выгонять свой скот пастись за земляные валы. Однажды гентцы, по примеру пикардийцев, которым несколько раз удавалось отбить у противника часть скотины, в количестве двух сотен подкрались к болоту, где паслись животные, но англичане их заметили и неожиданным нападением положили на месте 22 человека, 33 взяли в плен, а остальных обратили в бегство.

Море оставалось свободным, и англичане каждый день подвозили в Кале провизию, снаряжение и людей. Граф ван Хорн в мае начал собирать корабли в Слейсе, но только 25 июля на востоке показался голландский флот. К тому времени Глочестер послал под Кале герольда, именовавшегося Кеннебрук, с предложением сразиться в бою и сообщением, что в случае надобности он найдет бургундца и в его собственных государствах. На следующий день герцог собрал фламандских капитанов и потребовал у них помощи для отстаивания своей чести. Все дали ему обещание.

В подражание Эдуарду III соорудили большую деревянную башню (бастилию), с вершины которой можно было наблюдать за действиями осажденных. В этом укреплении была размещена мощная артиллерия Филибера де Водрея, обстреливавшая город. Калезцы несколько раз пытались её захватить, но фламандцы отражали их нападения.

Попытка морской блокады

После прибытия кораблей было решено, по примеру Эдуарда III, закрыть доступ в порт, затопив в фарватере несколько кораблей. Четыре больших нефа, груженных камнями, подошли к городу, при этом осажденные сумели уничтожить одно судно артиллерийским огнем. 26-го бургундцы затопили ещё два корабля, но море в ту пору было низким, и во время отлива корабли, которые легли на песчаную отмель, частично показывались из под воды. Жители Кале, мужчины и женщины, сумели растащить камни, а затем сожгли нефы.

Флот графа ван Хорна не мог блокировать пролив, «так как море там было очень опасным», и не помешал переправе армии Глочестера, собравшейся в порту Сандвича к дню святой Магдалины (22 июля). 25—26 июля, когда бургундцы безуспешно пытались блокировать Кале, англичане провели смотр экипажей кораблей на острове Танет, а 27-го Хэмфри Глочестер получил верховное командование против «мятежника, называющего себя герцогом Бургундским», как британцы в то время именовали своего прежнего союзника. 30 июля Генрих VI даже назначил его графом Фландрии.

Недовольство фламандцев

Когда на горизонте показались английские корабли Филипп Добрый узнал цену своему фламандскому ополчению. Пока герцог со своими рыцарями обсуждал план предстоящего сражения, фламандцы начали вопить об измене. 27 июля Филипп снова добился у капитанов обещания помощи, но в это время осажденные напали на бастилию, а конный отряд попытался захватить самого герцога. Фламандцы, оборонявшие башню, не оказали серьезного сопротивления, и из трех-четырех сотен, которые там находились, 120 были убиты. Прочих англичане повели в Кале, но перед самыми стенами перерезали половину из них, в качестве возмездия за смерть одного своего рыцаря.

Эта неудача окончательно подорвала боевой дух коммунальных ополченцев, которые стали сбиваться в группы с намерением скорее вернуться к себе на родину. Герцог напрасно взывал к их представлениям о чести, указывая, что они покроют себя позором, не приняв боя с армией Глочестера. Под предлогом необходимости обновления законов гентцы заявили, что должны вернуться в свой город к середине августа.

Решив снять осаду, герцог предложил проводить фламандцев до Гравелина под прикрытием регулярных войск, но те заявили, что достаточно сильны и обойдутся без сопровождения. Самые недовольные хотели убить советников герцога — сеньора де Кроя, Бодо де Нуайеля, Жана де Бримё, бальи Амьена, которых обвиняли в неудаче экспедиции, и которым пришлось бежать в лагерь де Кроя перед Гином.

Отступление

В ночь с 27 на 28 июля фламандцы начали отступление. Гентцы подожгли свой лагерь, где оставалась часть провизии и вооружение, а воины из Брюгге, «весьма недовольные постыдным отбытием», погрузили машины на повозки и привезли в Гравелин. Филипп прикрывал отступление со своими тяжеловооруженными всадниками и приказал де Крою снять осаду Гина. 29 июля осадный лагерь был полностью снят, и в нём бросили несколько орудий.

Поражение Филиппа было полным. На военном совете в Гравелине обсудили меры защиты этого города в случае английского нападения. Последняя попытка удержать фламандцев в Гравелине до приближения противника была безуспешна. Гентцы вдобавок потребовали, чтобы каждому, согласно обычаю, выдали новое платье за городской счет. Отказ герцога выполнить это необоснованное требование, и возвращение ополченцев в Гент, стали прелюдией к тяжелым смутам.

Последствия

Англичане воздали почести Джону Рэдклифу, энергично руководившему обороной Кале, а в начале августа в городе высадился Глочестер с 15 тыс. солдат. Он вторгся в Вестланд, сжег Поперинге, Байёль, Вервик, а флот разграбил побережье до Бирвлита. Филипп Добрый, собиравший в Артуа и Пикардии войска для отпора вторжению, пытался, при помощи герцогини Бургундской и Жиля де Клера, адвоката верховной скамьи эшевенов Гента, воодушевить фламандскую милицию для отпора захватчикам, но ополченцы испытывали страх перед победителями при Кале.

Литература

• Barante P. de. Histoire des Ducs de Bourgogne de la maison de Valois. T. IV. — P.: Furne et C^ie, 1842, pp. 133—145
• Lennel F. Histoire de Calais : Calais sous la domination anglaise. 2^e Vol.. — Calais: J. Peumery, 1911., pp. 133—148

Отрывок, характеризующий Осада Кале (1436)

Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.