Пожар в Салониках (1917)

Пожар в Салониках 5 (18) августа 1917 года — одно из главных событий в истории города Салоники, заметно изменившее его облик. Огонь бушевал в течение 32 часов и уничтожил 9500 домов на площади более 1 кв. км. Без крыши над головой осталось более 70 000 жителей. Выгорели ценнейшие памятники истории и архитектуры, включая раннехристианскую базилику св. Димитрия. Уничтоженная пожаром территория была восстановлена по новому проекту, что превратило Салоники из средневекового в современный город.

Город до пожара

Салоники были одним из самых больших и современных балканских городов, а местный порт был одним из важнейших центров торговли. Салоники освободились от власти Османской империи совсем незадолго до пожара, присоединившись к Греции в 1912 году, вместе с большей частью Македонии и Эпира. Население города практически не поменялось: большую часть жителей составляли евреи-сефарды, следом по численности шли греки, турки, болгары и другие национальности.

В 1914 году началась Первая мировая война, в которой Греция сохраняла нейтралитет. Однако с разрешения правительства в 1915 году в Салоники был введены войска Антанты для поддержки своих сербских союзников на македонском фронте. В 1916 году в Салониках начало действовать Движение национальной обороны, которое образовало временное правительство, фактически разделив Грецию на два государства. После отречения короля Константина I в июле 1917 года целостность страны была восстановлена.

Очень быстро Салоники превратились в перевалочный пункт союзнических войск, в результате чего город наводнили тысячи французских и британских солдат. Параллельно с этим в город прибывали беженцы, увеличив население города с 157 889 человек, проживавших в городе согласно переписи 1913 года, до 48 096 семей (271 157 человек).

Распространение огня

Пожар, как показало следствие, проведённое органами юстиции Салоник, начался в субботу 5 (18) августа 1917 года примерно в 15 часов в доме по адресу ул. Олимпиады, 3, принадлежащем бедным беженцам. Здание находилось в районе Мевлане между центром и Верхним городом. Пожар начался из-за искры от огня на кухне, упавшей на солому. Из-за отсутствия воды и безразличия обитателей дома и их соседей пожар не был потушен сразу после возникновения и вскоре благодаря сильному ветру перекинулся на соседние дома и начал распространяться по всему городу.

Вначале пожар распространялся в двух направлениях: к Администрации по улице Св. Димитрия и к рынку по улице Льва Мудрого. Здание Администрации удалось спасти благодаря активному участию его сотрудников. Ветер усиливался, и пожар с возрастающей скоростью стал спускаться к центру города. На рассвете следующего дня ветер сменил направление, и два фронта огня уничтожили весь торговый центр. В 12 часов огонь подошёл к храму Святой Софии, окружив его по периметру, но не повредив, и продолжил распространяться на восток до улицы Народной обороны (бывшей Хамидие), где остановился. Вечером распространение огня прекратилось.

Попытки тушения

Воды для тушения в достаточных количествах не оказалось, поскольку значительная часть водных ресурсов использовалась союзническми силами для питания солдат в пригородах. В городе не существовало организованной службы пожаротушения, только немногочисленные частные группы страховых компаний, в большей части случаев плохо обученные и с устаревшим оборудованием или вообще без такового.

Единственной надеждой для Салоник было вмешательство союзнических сил. В середине первого дня пожара французское подразделение с помощью динамита подорвало три дома рядом со штабом для создания вокруг него безопасной зоны, но не продолжило работы и отступило, позволив огню продвигаться дальше. Следующим утром две британских пожаротушительных команды с пожарными машинами остановили огонь рядом с Белой башней. Французские военные спасли здание таможни.

Однако за исключением этих случаев силы союзников отказались приостановить снабжение своих лагерей и больниц водой, предоставив таким образом воду для тушения. Генерал Морис Саррай, глава сил Антанты в Салониках, прибыл на некоторое время к зданию штаба в середине первого дня, но не возвращался в охваченные пожаром районы до того, как пожар был потушен. Некоторые наблюдатели отмечали случаи разграбления магазинов французскими солдатами. На следующий день генерал Саррай приказал казнить двоих солдат, уличённых в сбыте краденых драгоценностей. Британские войска, с другой стороны, помогали в меру своих возможностей, особенно в перевозке погорельцев и их имущества военным грузовиками (французские водители просили за это денег).

Забота о погорельцах

Число пострадавших от пожара оценивается в 72 500 человек. В докладе для правительства председатель Дирекции жертв пожара Александр Паллис упоминает распределение пострадавших по сообществам: 50 000 евреев, 12 500 православных и 10 000 мусульман.

Забота о погорельцах началось сразу после пожара. Греческие власти соорудили 100 домов на 800 семей. Британские власти соорудили три палаточных городка с 1300 палатками, где получили кров 7000 человек, а французские власти построили временное жильё для 300 семей; кроме того, Общество французских дам построило лагерь на 100 семей. 5000 человек было бесплатно перевезено поездом в Афины, Ларису и Волос. Греческие власти организовали распределительные центры, предоставлявшие бесплатный хлеб 30 000 человек; еду также предоставляли американское, французское и английское отделения Красного креста. Многие евреи, потеряв всё, переехали в западные страны, прежде всего во Францию, некоторые примкнули к сионистскому движению и обосновались в Палестине.

Сразу после принятия первых мер представителем правительства Периклом Аргиропулосом для заботы о тысячах погорельцев была организована Дирекция жертв пожара; правительство выделило 1,5 млн драхм на неотложные нужды. В то же время для сбора и распределения денег и вещей был организован Центральный комитет пожертвований с рядом отделов.

Разрушения

Пожар уничтожил 120 га, что составляло 32 % общей площади Салоник. Сгоревшая часть города ограничивалась улицами Св. Димитрия, Льва Мудрого, Победы, Народной Обороны, Александра Сволоса и Эгнатия. В официальных документах этот район обозначается как «пострадавшая от пожара зона», в народе его называли просто «погорелье» («греч. καμένα»). Общий материальный ущерб оценивается в 8 млн золотых лир.

Среди сгоревших зданий были почта, телеграф, мэрия, осветительная и водопроводная компании, Турецкий банк, Национальный банк, склады Банка Афин, базилика св. Димитрия с двумя другими православными храмами, мечеть Саатли с ещё 11 мечетями, Главный раввинат со всем архивом и 16 синагог из 33. Также были разрушены большая часть газетных типографий (в Салониках издавалось большинство греческих газет), многие из которых так и не возродились. Было разрушено 4 096 из 7 695 магазинов, что оставило 70 % работоспособного населения безработными.

Возмещение ущерба

После катастрофы страховые компании не спешили выплачивать компенсации и выслали своих агентов для исследования вопроса на месте, пытаясь объяснить пожар военными действиями (ходили слухи о намеренном поджоге города британцами или французами), чтобы избежать необходимости выплатить астрономические суммы своим клиентам. Общая сумма заключённых страховых договоров составляла 3 млн золотых лир. Большая часть имущества была застрахована британскими компаниями. Например, North British and Mercantile Insurance Company было необходимо произвести выплаты по 3000 страховых договоров. В конце концов, под давлением греческих и иностранных властей и благодаря следствию и судебному решению, показавшему, что причиной пожара стал несчастный случай, страховые выплаты были произведены в полном объёме.

Восстановление

Всего через несколько дней после катастрофы правительство Венизелоса объявило, что восстановление должно будет производиться в соответствии с новым генеральным планом, согласно указу № 823/1917, подготовленному министром путей сообщения Александром Папанастасиу. Своим решением Папанастасиу организовал Международный комитет нового плана Салоник, председателем которого стал французский архитектор и археолог Эрнест Эбрар. Новый план был представлен в Генеральном управлении Македонии 29 июня 1918 года. В плане предусматривалась перестройка города согласно европейским стандартам, создание транспортных артерий, площадей и других объектов. Хотя план не был полностью реализован и претерпел многочисленные изменения из-за давления со стороны крупных собственников, планировка города значительно улучшилась по сравнению с той, которая была до пожара, и город приобрёл современный вид.

См. также

• Великий пожар Смирны (1922)
• Огненный смерч

Источники

• А. Карадиму-Геролимбу, «Хроника великого пожара», University Studio Press, Салоники, 2002
• Х. Папастаси, «Меморандум по поводу пожара 1917 года и помощи его жертвам», Общество македонских исследований, Салоники, 1978
• Х. Папастаси, Э. Хекимоглу, «Салоники во время пожара: 18-19 августа 1917 года», журнал Θεσσαλονικέων Πόλις вып. 11, сентябрь 2003

Отрывок, характеризующий Пожар в Салониках (1917)

Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.