Пробуждение на Азуза-стрит

Протестантизм

Реформация Quinque sola Дореформационные движения Вальденсы · Гуситы · Катары · Лолларды Церкви Реформации Англиканство · Анабаптизм · Кальвинизм · Лютеранство · Цвинглианство Постреформационные движения Адвентисты седьмого дня · Армия спасения · Баптизм · Движение святости · Квакеры · Конгрегационализм · Меннонитство · Методизм · Пиетизм · Плимутские братья · Пуритане · Пятидесятники · Унитарианство · Харизматическое движение «Великое пробуждение» Евангельские христиане · Ривайвелизм Протестантизм по странам Протестантский фундаментализм

Пробуждение на Азуза-стрит (англ. Azusa Street Revival) — религиозное движение пробуждения среди христиан (в основном протестантов), которое началось в 1906 году в миссии (впоследствии церкви), которая располагалось по адресу: Лос-Анджелес, Азуза-стрит, 312. Именно это движение положило начало всемирному распространению пятидесятничества. Руководители миссии учили о важности для каждого верующего наполниться Святым Духом (они называли это — крещение Святым Духом) и как знамение этого способность говорить на «иных языках».

Предыстория

Чарльз Фокс Пархем (Charles_Fox_Parham) (р. 1873), методистский пастор, открывает Библейскую Школу в г. Топека, штат Канзас. Занятия начинаются в октябре 1900 года. Пархем дает своим ученикам задание установить, что в Библии являлось знамением наполнения людей Святым Духом. Внимательно изучая книгу Деяний Апостолов, студенты пришли к выводу, что таким знамением являлся дар «иных языков». В ночь с 31 декабря 1900 года на 1 января 1901 года студенты пребывали в молитве, и Агнесса Озман попросила возложить на неё руки и помолиться о том, чтобы Дух Святой сошел на неё. После молитвы она начала говорить на «иных языках».

Так как подобное событие (говорение на «иных языках») описываемое в книге Деяния Апостолов произошло в день Пятидесятницы, новое движение получило название пятидесятники.

И исполнились все Духа Святаго, и начали говорить на иных языках, как Дух давал им провещевать. Деяния Апостолов 2:4

Примерно в это же время преподобный Джозеф Смейл, пастор Первой баптистской церкви Лос-Анджелеса, во время очередного посещения Англии, познакомился с лидером «пробуждения в Уэльсе» Эваном Робертсом. Под руководством Эвана Робертса в Уэльсе в 1904—1906 году проходило религиозное Пробуждение в результате которого обратилось в веру более 100 000 человек.

Джозеф Смейл принимает решение вести свою церковь в таком направлении, чтобы религиозное пробуждение началось в Лос-Анджелесе. В начале люди с энтузиазмом поддерживают своего пастора. Но после того, как преподобный Смейл настаивал на многочасовых молитвах, церковный совет поставил ему ультиматум: или ход церковной жизни возвращается в прежнее русло или ему нужно оставить церковь. Смейл выбирает второе и при поддержке некоторых членов церкви начинает собрания новой «Первой церкви Нового Завета». Новая церковь делает упор на молитву о пробуждении и ожидает даров Духа Святого, как в день Пятидесятницы.

Уильям Сеймур

Уильям Сеймур (William_J._Seymour) родился 2 мая 1870 года у супругов Саймона и Филлис Сеймуров, которые были бывшими рабами. Переехав в 1895 году в Индианаполис, Сеймур обращается в веру в Методистской епископальной церкви. Позже он переезжает в г. Цинциннати, Огайо где он заболел оспой. Он выжил после трех недель мучений, но ослеп на левый глаз и его лицо было покрыто рубцами.

В 1905 году Чарльз Пархем начал проповедовать новое учение в г. Хьюстон, штат Техас. Одним из людей, кто регулярно посещал его служения, была — миссис Люси Фарроу. Она была пастором маленькой церкви Движения святости. Чарльз Пархем предложил ей стать гувернанткой в его доме и отправиться с его семьей в Канзас, где он собирался проповедовать. На время своего отъезда Люси попросила Сеймура побыть пастором в её церкви. Вернувшись из поездки по Канзасу она рассказывает Сеймуру о всем, что она видела и слышала, включая говорение на «иных языках».

В 1905 году Чарльз Пархем открывает новую Библейскую Школу в г. Хьюстон, Техас. Люси Фарроу настаивает, чтобы Сеймур стал студентом в этой школе. Узнав о новой Школе и услышав проповеди Пархема, Сеймур решает стать студентом новой школы. В то время существовали очень сильные законы сегрегации, которые не позволяли чернокожему студенту находиться в одном классе с белыми. Поэтому Чарльз Пархем разрешает поставить специальную парту для Сеймура в холле, чтобы он мог слушать лекцию, через открытую дверь.

Через месяц после начала обучения в новой школе, Сеймур получает приглашение из Лос-Анджелеса от миссис Джулии Хатчинс. Она открыла новую церковь Движения святости и приглашала Сеймура стать пастором молодой церкви. Пархем воспротивился этому предложению, так как имел виды на чернокожего студента по распространению молодого пятидесятнического учения среди черных жителей Техаса. Одним из аргументов было то, что Сеймур ещё не пережил «крещение Святым Духом» и не заговорил на «иных языках». Несмотря на отсутствие поддержки со стороны Пархема, Сеймур принимает решение принять предложение и переехать в Лос-Анджелес.

Лос-Анджелес

Когда Сеймур приехал с Лос-Анджелес в 1906 году, то численность его населения составляла 238 000 граждан. В мае 1906 года около 30 протестантских церквей объединились вместе и создали: «Лос-анджелесскую федерацию церквей». Сеймур прибыл в город 22 февраля 1906 года.

Здание в котором проводила служения церковь госпожи Хатчинс имело площадь 1200 кв. метров. Почувствовав побуждение ехать миссионером в Либерию, миссис Хатчинс объявила в церкви, что хочет найти нового пастора. Одна из прихожанок — Нили Терри, рассказала, что во время визита в Хьюстон в 1905 году, она слышала проповедь Уильяма Сеймура и порекомендовала его другим членам общины. После молитвы миссис Хатчинс отправила приглашение Уильяму Сеймуру.

Начав проповедовать в новой церкви, Сеймур тут же стал говорить о «крещении Святым Духом» и знамении говорения на «иных языках». Это вызвало беспокойство у руководства общины, так как они не были готовы принять новое для них учение. Госпожа Хатчинс сообщила президенту «Ассоциации церквей Движения святости» Дж. М. Робертсу о возникших у неё проблемах. Тот собрал встречу руководителей этой Ассоциации куда пригласил Сеймура. Ему было поставлено два условия: 1. Перестать проповедовать в церквях Ассоциации о крещении Святым Духом; 2. Когда Сеймур сам получит это крещение, сообщить Робертсу.

Во время этих событий, Сеймур проживал в доме семейства Ли, которые радушно приняли его и все вместе стали проводить регулярные молитвенные собрания. Эти собрания проводились в течение марта месяца и к ним стали присоединяться другие люди, пока в доме семейства Ли не осталось места. Тогда собрания переехали в дом другой афро-американской семьи — Ричарда и Рут Эшберри.

К собраниям Сеймура присоединялось все больше людей и он принимает решение позвать на помощь своих друзей из Хьюстона — Люси Фарроу и Джозефа Уоррена, которые приехали в начале апреля. В один из дней, когда Уильям Сеймур сидел с друзьями за столом, Эдвард Ли сказал, что не важно себя чувствует и попросил помолиться за него с возложением на него рук. Во время молитвы он упал на пол и начал говорить на «иных языках». Известие об этом событии привлекало ещё больше людей, так что часто толпа стояла вокруг дома и на крыльце. В четверг 12 апреля после продолжительной молитвы, Уильям Сеймур наконец-то заговорил на «иных языках». В конце концов толпа интересующихся стала такой большой, что крыльцо в доме Эшбери не выдержало и рухнуло.

Ещё до этого случая с рухнувшим крыльцом, Сеймур и его прихожане искали новое место для проведения собраний. Кто-то сообщил им о пустующем помещении, которое находилось по адресу Азуза-стрит, 312 и принадлежало Первой африканской методистской церкви. Стороны договорились, что аренда здания будет стоить 8 долларов в месяц. Служения переехали в это помещение, которое стало известно, как «миссия на Азуза-стрит».

Миссия Апостольской веры

Именно после переезда на Азуза-стрит начавшееся религиозное движение стало получать свою известность. На собрания стали приходить люди со всего города, а после приезжать и с других мест. Были организованны особые собрания для пасторов и служителей разных церквей, которые проходили утром каждого понедельника. Сеймур позволял проповедовать на собраниях Миссии, как женщинам, так и мужчинам, среди них были: Гленн Кук, Франк Бартлеман (Frank_Bartleman), Уильям Х. Дерхем и др.

В сентябре 1906 года миссия начала издавать свою собственную газету под названием «Апостольская Вера». Со временем её тираж вырос до 50 000 экземпляров. 9 марта 1907 года миссия на Азуза-стрит получила свою официальную регистрацию под названием — «Миссия Апостольской Веры». А через месяц после регистрации, по окончании срока аренды здания по адресу: Азуза-стрит, 312, Сеймур выкупил это здание у Первой африканской методистской церкви за 15 000 долларов.

Вот, как описывает в своей книге «АЗУЗА СТРИТ: миссия и пробуждение», это здание Сесил М. Робек:

Это было обычное строение, которое лишь слегка выходило за рамки определения "нищенское". оно имело выбеленные гашенной известью стены с обугленным каркасом и с временной разборной мебелью первой необходимости. На усыпанном стружками грязном полу стояли бочонки из-под гвоздей, поверх которых были положены доски, рядом с которыми находилась разносортица из отживших свой век стульев. Поскольку это обшитое снаружи строительными досками здание не имело не теплоизоляции, ни вентеляции, а её подвальное помещение было сколочено из грубо обработанных досок, то в летние месяцы внутри него становилось нестерпимо жарко.

Богослужения в новой церкви проходили очень эмоционально. По свидетельству очевидцев люди плясали, радостно прыгали, поднимали руки вверх, громко кричали. Некоторые падали на пол «сраженные Святым Духм», как они это называли. Кто-то начинал бстро говорить на «иных языках», а кто-то терял дар речи.

Серьёзное испытание для Уильяма Сеймура произошло в ноябре 1906 года. По мере того, как пробуждение распространялось за пределы Лос-Анджелеса, Сеймур написал письмо Чарльзу Ф Пархему и пригласил его приехать в Лос-Анджелес и повести за собой это движение. Пастор Сеймур рекламировал предстоящий приезд Пархема с большой радостью. Но когда тот приехал то подверг критике некоторые вещи, которые происходили на собраниях Миссии Апостольской Веры. Сеймур был вынужден отстранить Пархема от руководства миссией.

В своих проповедях на служениях Миссии Апостольской Веры, Уильям Сеймур часто проповедовал о важности третьей личности Троицы — Святого Духа:

Причина, по которой сегодня существует такое огромное количество Божьих людей, у которых нет Божественной силы, без пережитого чувства спасения, в жизни которых не действует Кровь и благословенный Святой Дух, в том, что они должны принять Его как своего Учителя, как своего Утешителя. Иисус сказал в Своем драгоценном Слове, что если Он отойдет к Отцу, то пришлет нам другого Утешителя. Все, в чем нуждаются сегодня мужчины и женщины, - это принять в свою жизнь Учителя".

Всемирное влияния

Начавшееся пробуждение в миссии на Азуза-стрит оказало влияние на евангельских христиан по всему миру. Кто-то смог лично присутствовать на этих служениях и потом начал проповедовать пятидесятнические доктрины у себя в стране. Другие получали известия о происходящем в Лос-Анджелесе и искали подобных переживаний.

Так Томас Барратт служитель из Норвегии, приехал в 1906 году в США, чтобы собрать пожертвования для сиротского дома в Осло. Услышав о том, что происходит на Азуза-стрит, он написал письмо руководителям миссии с просьбой молиться о том, чтобы он исполнился Святым Духом и начал говорить на «иных языках». Закрывшись с своем гостиничном номере в Нью-Йорке, он постился и молился пока не заговорил на языках. После возвращения в Норвегию, он провел первое пятидесятническое собрание на которое собралось 2000 человек.

Одним из посетивших собрание Баррата был Леви Петрус, который был членом баптистской церкви в Швеции. Он распространил этот опыт в свою страну и организовал Пятидесятническую церковь, которая стала второй по величине в стране после Лютеранской. Основанная им в Стокгольме церковь долгое время была самой большой в Европе.

Критика

С самого начала пробуждения на Азуза-стрит оно подвергалось критике, как со стороны религиозных кругов, так и со стороны секулярных СМИ. Так однажды в 1 час 30 минут ночи соседи вызвали полицию, так как затянувшееся собрание мешало им спать.

Чарльз Пархем осуждал многие вещи, которые практиковались на Азуза-стрит считая их искажением истинного пятидесятнического духа. Он был свидетелем, как служители помогавшие верующим «принять Святого Духа», делали разные манипуляции с ними. Били по челюсти, массажировали им горло и говорили им безостановочно повторять определенные звуки, чтобы людям было легче заговорить на «иных языках». Также Пархема возмущало смешение между черными и белыми прихожанами на служениях миссии, что было необычно для большинства церквей того времени.

Один из журналистов писал следующее: «Вообще не понятно, как уважающий себя белый может посещать подобные собрания?». Очень часто газеты из-за необычности поведения некоторых людей на собраниях, называли прихожан Сеймура — «holy hollers», то есть «святые катающиеся по полу».

Так как в здании, где проходили служения не было вентиляции, а народу собиралось очень много, то воздух был просто омерзительным. Есть данные, что поступали требования в Департамент здравоохранения о закрытии миссии ввиду отсутствия вентиляции.

Даже пастора различных христианских церквей критиковали то, что они видели или слышали о собраниях на Азуза-стрит. Так один пастор на очередном служении заявил следующее:

Они проводят свои собрания под пронзительный звук труб, которые не имеет ни мелодии, ни гармонии. Они просто похотливо трубят со всей силой человеческих или нечеловеческих легких. Они отсвечивают фосфорирующим сиянием, которое странным образом напоминает то сияние, которое исходит от серы, к тому же, там стоит то сильный, то слабый неприятный запах. Они разряжают атмосферу страха неслыханной и невообразимой смесью языков, бормочущих на различных жаргонах и со всеми оттенками звучаний. Они громко вопиют, танцуют и катаются по полу в самом отвратительном смешении африканских предрассудков вуду и кавказского безумия, а затем расходятся точно также, как исчезают истерические ночные кошмары, которыми они, по сути дела, и являются.

Интересные факты

• На месте здания миссии Азуза-стрит сейчас находится промышленное здание и находится в районе, который называется Little Tokyo (Маленький Токио)

См. также

• Пятидесятники
• Уэльское пробуждение
• Российская Церковь Христиан Веры Евангельской
• Объединённая Церковь Христиан Веры Евангельской
• Российский объединённый Союз Христиан Веры Евангельской

Ссылки

• [outpouring.ru/news/2011-10-02-3858 William J. Seymour ] — Краткая биография У. Сеймура.
• [www.youtube.com/watch?feature=player_embedded&v=4Bwx7gtftYo Пятидесятница, иные языки на Азуза Стрит ] — Видеоролик о пробуждении на Азуза-стрит.
• [www.youtube.com/watch?v=Fz9P-ZVyeRI Божьи генералы Пархем и Сеймур ] — Лекция о биографии Пархема и Сеймура.

Отрывок, характеризующий Пробуждение на Азуза-стрит

– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.