Рэмзи, Эндрю Майкл

Эндрю Майкл Рэмзи
Имя при рождении:	Эндрю Майкл Рэмзи
Место рождения:	Эр, Шотландия
Гражданство:	Франция Франция Шотландия Шотландия
Род деятельности:	писатель, масон
Язык произведений:	Английский, Французский
Дебют:	«Жизнь Фенелона»

Э́ндрю Майкл Рэмзи (англ. Andrew Michael Ramsay), (9 января 1686 — 6 мая 1743), которого обычно называют Шевалье Рэмзи, был писателем шотландского происхождения, который прожил большую часть своей взрослой жизни во Франции.

Биография

Рэмзи родился в городе Эр, в Шотландии, в семье пекаря. Он служил в английском военном подразделении в Нидерландах и в 1710 году посетил Франсуа Фенелона, который обратил его в Римский Католицизм. Он оставался во Франции до 1724 года, где писал политико-богословские трактаты. Один из них был посвящён якобиту, претенденту на английский и шотландский престолы, Джеймсу Фрэнсису Эдварду Стюарту. В январе 1724 года Рэмзи был направлен в Рим в качестве репетитора для двух сыновей Джеймса, Чарльза Эдварда и Генри. Но его назначение было недолгим, Рэмзи был связан с участием в партии Джона Эрскина, герцога Мара, который попал в немилость в том же году. К ноябрю 1724 года Рэмзи вернулся в Париж.

Рэмзи побывал в Англии в 1730 году и получил почетную степень Оксфордского университета. Номинально это связывали с его ученичеством у Фенелона, но на самом деле, и вне всякого сомнения, это произошло из-за его связи с группой якобитов.

Он умер в Сен-Жермен-ан-Лэ (Сена-и-Уаза) 6 мая 1743 года.

Он был христианским универсалистом, полагающим, что все люди в конечном итоге будут спасены. Он писал: «Всемогущая власть, мудрость и любовь не могут вечно нести разочарование в их абсолютной и конечной конструкции; поэтому Бог, в конце, прощает и восстанавливает в счастье всех существ».

Вехи в биографии

Альберт Черел (1917, 1926) и Д. Хендерсон (1952), своими архивными источниками во Франции, Англии и Шотландии внесли большой вклад в биографию Рэмзи.

Ещё в молодости Рэмзи был вовлечен в мистику, квиетизм, как это практиковалось в кругу д-ра Джорджа Гардена в Роузхёрти, концентрируясь вокруг «учения» Антуанетты Буриньон, в сообществе по аналогичной линии в Ридженсбурге, под руководством Пьера Пуаре, где люди с разными религиозными убеждениями и из разных социальных каст жили вместе.

В 1710 году Рэмзи отправился в Рижденсбург на встречу с Пьером Пуаре, а затем встретился с Жанной Мари Бувье де ла Мотт Гюйон, известной как г-жа Гюйон; там он остановился на проживание у старшего Фенелона в Камбре (август 1710). Он оставался в его семье в течение нескольких лет, где сделался надёжным другом маркиза де Фенелона, молодого родственника архиепископа и ярым учеником г-жи Гюйон. Он написал свою «Жизнь Фенелона» (Vie de Fénelon) в верноподданническом свидетельстве этого периода. С 1714 по 1716 годы Рэмзи выступал в качестве секретаря г-жи Гюйон и он присутствовал в Блуа по 9 июня 1717 года, когда она умерла.

Хотя Рэмзи был обращён в католицизм Фенелоном, но эти преобразования не должны были учитываться по усмотрению г-жи Гюйон, которая настоятельно рекомендовала окружающему её сообществу придерживаться принципов и надлежащей веры во время медитации на «чистую любовь». В его «Жизни Фенелона» (Лондон, 1723) Рэмзи заявил о своей собственной идее относительно того, как системы г-жи Гюйон повлияли на него. Дружба с Фенелоном, который в качестве наставника внуков Людовика XIV сохранил огромное влияние, сделав Рэмзи заметной фигурой при дворе, в частности, благодаря графу де Сассенаж, сына которого он обучал с 1718 по 1722 годы.

В 1722 году Рэмзи вёл активные переговоры на высоком уровне по налогу на имущество изгнанников якобитов, предложенным британским правительством. К тому времени Рэмзи был уже хорошо знаком с кардиналом Флери, который после смерти регента Филиппа II, герцога Орлеанского (1723), должен был получить власть после Людовика XV.

В 1723 году Рэмзи был посвящён в рыцари Ордена Святого Лазаря Иерусалимского, который произошел от Военного Ордена Крестоносцев, основанного во Франции для защиты паломников. В 1724 году он вступил в якобитскую общину в Риме. Дворцовые интриги и непрактичность его образовательных задач — Бонни Принца Чарли, которому было всего три с половиной года, заставили его вернуться в Париж в том же году.

С 1725 по 1728 годы он оставался в качестве приглашённого гостя в Отель де Сюлли под патронажем Максимилиана де Бетюн, герцога де Сюлли, мужа овдовевшей графини де Во (дочери г-жи Гюйон). В этот период он часто посещает парижский литературный клуб Де Антресоль, в компании Рене-Луи Аргенсона, лорда Болингброка и Монтескьё. На этом фоне он написал своё «Путешествия Кира» в 1727 году, которое сделало его автором бестселлеров своего времени, и из-за дополненного издания которого ему самому пришлось отправиться в Лондон (1729-30), где он снова встретился с Монтескьё.

Оба были избраны членами Королевского общества в декабре 1729 года. В 1730 году Рэмзи стал членом Общества Джентльменов Спелдинга в Линкольншире, клуба Общества антикваров Лондона. В клуб входили видные члены: сэр Исаак Ньютон, Джон Гей и Александр Поуп. Ещё одной чести Рэмзи был удостоен в 1730 году: почётная степень доктора гражданского права Оксфордского университета.

Помимо академических титулов (и его работ: «Жизнь Фенелона» и «Путешествия Кира») Рэмзи был отмечен в интеллектуальных кругах своего времени. Влиятельные «Мемуары де Трево» опубликовывали несколько раз. В 1732 году он написал вводную часть в математическую работу Эдмунда Стоуна, и этим внёс благоприятный философский вклад. В 1719 году он опубликовал «Эссе о политике», переизданное в 1721 году как «Философское эссе о правительстве, или о чертах необходимости, происхождении, правах, границах и различных формах власти, в том числе о принципе огня М. Франсуа де Салиньяка де ля Мот Фенелона, архиепископа кембрийского», которое было опубликовано в английском переводе в 1722 году.

Рэмзи вернулся во Францию в 1730 году, а после смерти герцога де Сюлли, был принят на службу к Графу Д’Эвре (исконному покровителю Елисейского дворца), видному члену семейства Ла Тур Д’Ауверен и Буйон, который был связан с якобитской партией через брак с Шарлоттой, старшей сестрой королевы Клементины (Мария Клементина Сабеска), и узами подлинной дружбы с ближним кругом Фенелона, через кардинала де Буйона. Именно кардинал де Буйон, как утверждают, считал себя потомком семьи, происходящей от Готфрида Буйонского, хотя титул Короля-крестоносца иерусалимского был для него тотемом, а не генетическим семейным наследством.

Задачей Рэмзи в семье Эврё было заниматься с племянником Годфруа Жеро, герцогом де Шато-Тьерри, сыном старшего брата Эммануила Теодоса де ла Тур Д’Оверн, герцога де Буйона; после смерти Жеро был переведен на должность учителя внучатого племянника Графа, принца Тюренн, Годфруа Чарльза, сына Чарльза Годфруа, герцога де Буйон, главы дома.

Для обучения принца Рэмзи была написана «История виконта де Тюренна, маршала генерала вооруженных сил короля» (1735), в которой, в качестве документальных свидетельств (уполномоченного Джеймса Фрэнсиса Эдуарда Стюарта), использовались рукописные мемуары Герцога Йоркского (Якова II). Это были «Воспоминания о Джеймсе II» обнаруженные Дэвидом Юмом в шотландском колледже в Париже, в 1763 году в обществе Майкла Рэмзи, племянника Шевалье. Впоследствии рукописи погибли во время Французской революции.

В июне 1735 году Рэмзи женился на Мари Нэрн (1701—1761), дочери сэра Дэвида Нэрна, заместителя секретаря Джеймса III. По этому случаю шевалье Рэмзи был возведён в шотландские рыцари и баронеты (23 марта 1735 года) с правом наследовать титул потомкам мужского пола. У него родились сын и дочь. Его сын (1737—1740) умер в младенчестве, и его дочь (1739—1758) умерла от оспы в возрасте 19 лет.

До 1743 году Рэмзи жил под благосклонной защитой дома Буйон, в Сен-Жермен-ан Лэ. Он писал и вел исследовательскую работу, но прежде всего готовил свой magnum opus: «Философские принципы природы и раскрытие религии» опубликованные после его смерти (1748-49) его женой и друзьями, и, говоря словами Рэмзи: «история человеческого разума, всех возрастов, национальностей и религий касающаяся наиболее божественных и важных истин». Некоторые «Китайские письма», написанные Рэмзи осталась неопубликованными.

В масонстве

Рэмзи был связан с масонством с момента своего появления во Франции (1725-26). Чарльз Рэдклифф, граф Дервентуотера, который выступал в качестве великого мастера для Франции с 1736 года, присутствовал на похоронах Рэмзи. Считается, что Рэмзи, будучи масоном, способствовал своему вступлению в «Общество джентльменов Спелдинга», из которого вышел видный пропагандист масонства Джон Теофил Дезагюлье, который дважды занимал должность великого мастера Первой великой ложи Англии.

В 1737 году Рэмзи написал свою «Речь, произнесенную на масонском приёме господином Рэмзи, великим оратором ордена», в которой он связывал с масонством крестовые походы. Он был вдохновлен своим личным авторитетом, как Рыцарь Святого Лазаря Иерусалимского, или, возможно, так проявилось его рвение распространять предполагаемые традиции, связанные с домом Буйон. В любом случае, Рэмзи думал, что его слова следует донести до тогдашних религиозных властей, и он отправил этот текст кардиналу Флери, прося церковь благословить принципы масонства; как он заявил: «обязательства, наложенные на вас орденом — защищать ваших братьев своей властью, просвещать их своими знаниями, наставлять их вашими достоинствами, помогать им в их нуждах, приносить в жертву все личные обиды и стремиться ко всему, что может содействовать укреплению мира и единства общества».

Речь кавалера Рэмзи

После произнесения своей знаменитой речи в марте 1737 года кавалер Рэмзи направил её письменное изложение кардиналу Флери в ожидании получения от него своего рода «авторитетного одобрения» масонских собраний со стороны Церкви. Он обманулся в своих ожиданиях. 20 марта 1737 года кардинал Флери прислал ему совершенно разгромный отзыв, сопровожденный настоятельным советом прекратить всяческие масонские собрания и всякое участие в подобной деятельности. Далее приведен текст следующего письма Рэмзи — Флери:

Да, милостивый государь, вас ввели в заблуждение, если сказали вам, что занятия достославного ордена Вольных Каменщиков ограничиваются общественными добродетелями. Они распространяются много шире, включая в себя всю чувственную философию и даже всю теологию сердца. В нашем сообществе есть три вида членов: новиции, или ученики, подмастерья, или профессоры, и мастера, или адепты. Наши аллегорические символы, наши древнейшие иероглифы и наши священные таинства наставляют в трех видах долга, присущих этим трем типам посвящённых. Первым из них соответствуют добродетели нравственные и филантропические; вторым — добродетели героизма и разума; а последним соответствуют добродетели сверхчеловеческие и божественные. В прошлом человек должен был пробыть три месяца в просителях, три месяца в новициях и три месяца в подмастерьях, чтобы потом только его приобщили к нашим Великим Мистериям, тем самым соделав новым человеком, дабы вести ему впредь не какую иную жизнь, как жизнь чистого духа. Но по мере упадка нашего Ордена премного сократились в нём сроки приема и посвящений, к великому огорчению тех братьев, кто вполне осведомлен о величии нашего ремесла.

По нашим легендам, орден наш был создан Соломоном, Моисеем и Патриархами от Авраама, да и даже самим Ноем. Они стремились сберечь, поместив в среду немногих избранных, великие мистерии древних религий Первообраза (Protoplast). Метафорически они назвали наших предшественников вольными каменщиками, иначе говоря, архитекторами храма живого, посвящённого Всевышнему. Согласно истинной нашей истории, орден был восстановлен мудрейшими людьми времен «Крестовых походов», стремившимися посредством символов, знаков и весьма могущественных слов возродить нравы воинов креста, дабы неизменно памятовали они о самых возвышенных истинах, даже и пребывая средь невинных радостей человеческого общества. Джон, лорд Стюарт, великий мастер королевского двора Шотландии, привез всю нашу науку из Святой Земли в 1286 году и учредил ложу в Килвине, что в Шотландии, где принял он в каменщики графов Глостерского и Ольстерского. С тех времен древняя держава, близкий его союзник — Франция — была доверенной попечительницей наших таинств, центром нашего ордена, а также хранительницей наших законов. Из Шотландии наше общество распространилось и в Англии при наследном принце Эдуарде, сыне Генриха VIII.

Достойные сожаления религиозные раздоры, вспыхнувшие и разгоревшиеся в течение шестнадцатого века, привели наш орден к упадку, он растратил своё былое величие и запятнав благородное своё происхождение. Дабы умилостивить узурпаторшу и сестроубийцу Елизавету, взиравшую на наши ложи как на рассадники католичества, которые ей обязательно нужно было уничтожить, протестанты сокрыли или исказили некоторые наши иероглифы, превратили наши агапы в вакханалии и осквернили наши священные собрания. Милорд граф Дервентуотерский, мученик во имя верности католической вере и королю, мечтал возвратить все к истокам, возродить Орден на его древнем фундаменте. Посланники из Голландии и от Георга, герцога Ганноверского, прознали об этом и разразились проклятиями, толком не зная, о чём говорят. Они вообразили, что каменщики-католики, роялисты и якобиты, подобны каменщикам-республиканцам, еретикам и отступникам. Они сперва повсюду ославили нас, а потом взялись петь нам хвалу, повсеместно распространяя слухи, что мы якобы готовы выступить в девятый крестовый поход для восстановления истинной и праведной монархии в Великобритании.

Наши собрания, главой которых одно время хотел себя провозгласить Людовик XV, на время были приостановлены. Но эта буря пойдет лишь на пользу, позволив отделить зерна от плевел, и в конце концов добродетель и истина восторжествуют под властью наипрекраснейшего из королей и при правлении наставника, которому удалось достигнуть того, что иные люди сочтут чудом, в то время, когда истинной добродетелью героя становится миролюбие. Дабы донести до вас мысль о возвышенной добродетели нашего ордена, я посылаю вам Оду, написанную маркизом Трессаном, одним из наших членов, каковую оду прошу вас передать милорду герцогу Ормонду и милорду маркизу Монреалю, но в особенности — миледи Инвернесс, чью милость и чьи милости я никогда не устану восхвалять.

Париж, 16 апреля, 1737 года

Сочинения

• Histoire de la vie et des ouvrages de Fénélon, La Haye, 1723,
• Histoire de Turenne, Paris, 1735,
• Voyages de Cyrus, 1727, à l’imitation de Télémaque de Fénelon,
• Discours sur le poème épique, en tête de l'édition de Télémaque de 1717,
• Principes philosophiques de la religion naturelle et révélée, 1749 (posthume).

См. также

• Масонство
• Древний и принятый шотландский устав
• Пуаре, Пьер

Библиография

• Les voyages de Cyrus (London, 1728; Paris, 1727): Engl. 'The travels of Cyrus to which is annex’d a discourse upon the theology & mythology of the pagans'  — a book composed in avowed imitation of Fenelon’s Les avantures de Télémaque.
• He also edited Télémaque itself (Paris, 2 volumes, 1717) with an introduction
• A Histoire de la vie et des ouvrages de Fenelon (The Hague, 1723).
• A partial biography of Henri de la Tour d’Auvergne, Vicomte de Turenne (Paris, 1735)
• Poems in English (Edinburgh, 1728), and other miscellaneous works.

Ссылки

• Albert Cherel: «André Michel Ramsay — Sa vie» Chpt II in «Fénelon au XVIIIe siècle en France» Librairie Hachette ed Paris, 1917.
• Albert Cherel: «Un aventurier religieux au XVIIIe sciècle, André Michel Ramsay» Paris, 1926
• G.D.Henderson: «Chevalier Ramsay» Thomas Nelson and Sons London, 1952.
• Bernard Dupriez: «Fénelon:Ecrits Spirituels — Extaits» Nouveaux Classiques Larousse Paris, 1965.
• Leibniz: «Discours sur la Théologie Naturelle des Chinois» in «Bibliothèque des Mythes et des Religions» L’Herne Paris, 1987.

Отрывок, характеризующий Рэмзи, Эндрю Майкл

– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.
Благообразный, тихий старичок служил с той кроткой торжественностью, которая так величаво, успокоительно действует на души молящихся. Царские двери затворились, медленно задернулась завеса; таинственный тихий голос произнес что то оттуда. Непонятные для нее самой слезы стояли в груди Наташи, и радостное и томительное чувство волновало ее.
«Научи меня, что мне делать, как мне исправиться навсегда, навсегда, как мне быть с моей жизнью… – думала она.
Дьякон вышел на амвон, выправил, широко отставив большой палец, длинные волосы из под стихаря и, положив на груди крест, громко и торжественно стал читать слова молитвы:
– «Миром господу помолимся».
«Миром, – все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братской любовью – будем молиться», – думала Наташа.
– О свышнем мире и о спасении душ наших!
«О мире ангелов и душ всех бестелесных существ, которые живут над нами», – молилась Наташа.
Когда молились за воинство, она вспомнила брата и Денисова. Когда молились за плавающих и путешествующих, она вспомнила князя Андрея и молилась за него, и молилась за то, чтобы бог простил ей то зло, которое она ему сделала. Когда молились за любящих нас, она молилась о своих домашних, об отце, матери, Соне, в первый раз теперь понимая всю свою вину перед ними и чувствуя всю силу своей любви к ним. Когда молились о ненавидящих нас, она придумала себе врагов и ненавидящих для того, чтобы молиться за них. Она причисляла к врагам кредиторов и всех тех, которые имели дело с ее отцом, и всякий раз, при мысли о врагах и ненавидящих, она вспоминала Анатоля, сделавшего ей столько зла, и хотя он не был ненавидящий, она радостно молилась за него как за врага. Только на молитве она чувствовала себя в силах ясно и спокойно вспоминать и о князе Андрее, и об Анатоле, как об людях, к которым чувства ее уничтожались в сравнении с ее чувством страха и благоговения к богу. Когда молились за царскую фамилию и за Синод, она особенно низко кланялась и крестилась, говоря себе, что, ежели она не понимает, она не может сомневаться и все таки любит правительствующий Синод и молится за него.
Окончив ектенью, дьякон перекрестил вокруг груди орарь и произнес:
– «Сами себя и живот наш Христу богу предадим».
«Сами себя богу предадим, – повторила в своей душе Наташа. – Боже мой, предаю себя твоей воле, – думала она. – Ничего не хочу, не желаю; научи меня, что мне делать, куда употребить свою волю! Да возьми же меня, возьми меня! – с умиленным нетерпением в душе говорила Наташа, не крестясь, опустив свои тонкие руки и как будто ожидая, что вот вот невидимая сила возьмет ее и избавит от себя, от своих сожалений, желаний, укоров, надежд и пороков.
Графиня несколько раз во время службы оглядывалась на умиленное, с блестящими глазами, лицо своей дочери и молилась богу о том, чтобы он помог ей.
Неожиданно, в середине и не в порядке службы, который Наташа хорошо знала, дьячок вынес скамеечку, ту самую, на которой читались коленопреклоненные молитвы в троицын день, и поставил ее перед царскими дверьми. Священник вышел в своей лиловой бархатной скуфье, оправил волосы и с усилием стал на колена. Все сделали то же и с недоумением смотрели друг на друга. Это была молитва, только что полученная из Синода, молитва о спасении России от вражеского нашествия.