Серко, Иван Дмитриевич

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Серко и Сирко (однофамильцы)

Иван Дмитриевич Серко
укр. Іван Сiрко
Драгомиров, Михаил Иванович в образе Ивана Серко (фрагмент картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану»)
Прозвище	Урус шайтан
Место рождения	Мерефа,Харьковская область
Дата смерти	1680(1680)
Место смерти	село Капуловка (личная пасека), Никопольский район, Днепропетровская область
Род войск	казацкая пехота и кавалерия
Звание	кошевой атаман
Сражения/войны	походы на Крым, отражение атак татар и турок на Низовых землях

Ива́н Дми́триевич Серко́ (Сирко, укр. Іван Дмитрович Сірко; род. около 1610—1680) — кошевой атаман Запорожской Сечи. За период пребывания в должности атамана провёл 244 больших и малых сражения. Киевского генерала-губернатора Драгомирова в виде атамана Серко изобразил Репин на знаменитой картине «Запорожцы».

Происхождение

Иван Серко представлял собой примечательную личность среди всех низовых казаков за всё время исторического существования Запорожья. Традиционно считается, что он происходил родом из Мерефы на Слобожанщине (нынешней Харьковской области). Согласно преданию, уже рождение Ивана было необычным — мальчик появился на свет с зубами, чем сильно напугал всех присутствующих. Отец попытался исправить ситуацию, заявив, что сын «зубами будет грызть врагов». Однако это мало успокоило селян, считавших, что дитя с рождения отмечено дьяволом. К ребёнку относились с опаской, и в какой-то мере это было оправданно, потому что он с детства проявлял необычные способности, которые впоследствии стали просто фантастическими. Народная молва гласит, что у Ивана Серко и его жены Софьи было два сына — Пётр и Роман — и две дочери.

Черты характера. Отношение к религии

И друзья и враги одинаково отзывались о Серко, как о человеке замечательных военных дарований. Турки называли Серко Урус-шайтаном, то есть «русским чёртом», а турчанки-матери пугали своих детей его именем. Серко всегда стоял и ратовал за православную веру.

Часто его упоминают как казака-характерника, обладавшего выдающимися боевыми способностями. Также о Серко известно, что атаман отличался великодушием и редким бескорыстием, никогда не преследовал слабого врага, а после войны никогда не брал на себя военной добычи. Хотя известен случай, когда в 1675 году, возвращаясь из очередного крымского похода, он перерубил около 3 тысяч «тумов» — пленных смешанного татарско-украинского происхождения, отказавшихся возвращаться в Малороссию.

Серко представлял собой тип истинного запорожца. Он был отважен, страстен; по воспоминаниям польских послов «был непьющим, что для казака большая редкость». Представление о характере атамана Серко также даёт его известное высказывание: Нужда закон меняет.

Полковник Войска Запорожского

На службе французского короля

Утверждается, что в 1644 году Богдан Хмельницкий как военный писарь Войска Запорожского во время встречи в Варшаве с послом Франции графом де Брежи подписал договор о найме 2500 казаков в войско французского короля. В октябре 1645 года казацкий отряд Балтийским морем прибыл во французский порт Кале. C 7 сентября 1646 года 2000 казаков под командованием Хмельницкого, Золотаренко и Серко, который командовал к этому времени полком, а также 3000 польских пехотинцев участвовали на стороне французов под общим командованием принца де Конде в осаде крепости Дюнкерк (Siège de Dunkerque), находившейся в руках испанцев. 11 октября осаждённая крепость сдалась.

Эта легенда была опровергнута в работах польского историка Збигнева Вуйцика и украинского историка казачества Владимира Голобуцкого. Они пришли к выводу, что в осаде Дюнкерка участвовали 2400 польских наёмников под командованием полковников Пшиемского, Кабре и де Сиро.

С другой стороны, сохранились воспоминания французских дипломатов, которым сам Хмельницкий рассказывал о том, как воевал под началом принца Конде во Франции. Во французских документах того времени упоминаются три фамилии, похожие на Хмельницкого, Золотаренко и Серко (все три впоследствии выдающиеся предводители казаков). Современные историки разделились в этом вопросе — он остается дискуссионным.

Участие в восстании Хмельницкого

Серко принял участие в восстании Богдана Хмельницкого, также в походах против Турции и крымских татар. В 1654 году, будучи полковником, не захотел принять присягу русскому царю и удалился на Запорожье, но уже 1659 году он выступил сторонником царя против польского короля. В 1658—1660 годах — полковник Винницкого полка.

В 1659 году совершил знаменитый рейд на ногайские улусы. Этот рейд заставил Крымского хана Мехмеда IV Гирея, позванного гетманом Выговским и разорявшего украинские и русские земли, уйти с Украины, обеспечив казакам возможность лишить власти гетмана, изменившему присяге царю Алексею Михайловичу. Послы гетмана Беспалого докладывали в Москве, что

«…в Запорожье полковник Серко, собрался с Запорожаны, ходил воевать около Белаго города, и Ногайские улусы, которые кочевали близко Самаринки… и повоевав улусы, пошел было к Киеву на помочь к боярину и воеводам к Василию Борисовичу Шереметеву; и Выговский де, послыша то, послал было для перейму, чтоб Серка к Киеву не допустить, полковника своего Тимоша с войском…, а Серко того Тимоша со всем войском побил, и ушел Тимош к Выговскому только сам третей.»

Кошевой атаман Запорожской Сечи

С 1663 года в течение 12 лет Серко избирался кошевым атаманом Запорожской Сечи (атаманы на Сечи выбирались один раз в год, иногда — и два раза). Одержал ряд блестящих побед над Крымским ханством, поляками и Петром Дорошенко в Капустяной долине и близ Умани. Совместно с царскими ратниками под предводительством Григория Косагова, донскими казаками и калмыками ходил к Перекопу, где громил значительно превосходящие силы крымских татар и турецких янычар, разрушив часть крепости и вынудив войска крымского хана оставить короля Яна II Казимира в его зимнем походе на Левобережную Украину 1663—1664 годов.

Был одним из вдохновителей антипольского восстания на Правобережной Украине в 1664 году. Сохранилось письмо Серко к царю Алексею Михайловичу, написанное в мае 1664 года:

«Исполняя с Войском Запорожским службу вашему царскому пресветлому величеству, я, Иван Серко, месяца января 8 числа, пошел на две реки, Буг и Днестр, где Божиею милостью и предстательством Пресвятой Богородицы и вашего великого государя счастьем, напав на турецкие селения выше Тягина города, побил много бусурман и великую добычу взял. Оборотясь же из-под турецкого города Тягина, пошел под черкасские города. Услыша же о моём, Ивана Сирка, приходе, горожане сами начали сечь и рубить жидов и поляков, а все полки и посполитые, претерпевшие столько бед, неволю и мучения, начали сдаваться. Чрез нас, Ивана Серка, обращена вновь к вашему царскому величеству вся Малая Россия, города над Бугом и за Бугом, а именно: Брацлавский и Кальницкий полки, Могилев, Рашков, Уманский повет, до самого Днепра и Днестра; безвинные люди обещались своими душами держаться под крепкою рукою вашего царского пресветлого величества до тех пор, пока души их будут в телах»

В 1660, 1664—1665, 1667—1668 годах — полковник Харьковского слободского казачьего полка . В 1667 году совершил поход на Кафу, взяв город и предав его вместе с окрестностями огню. Освободил около двух тысяч невольников и увёл с собой татарский полон численностью около 1,5 тысяч человек. В 1668 перешёл на сторону Петра Дорошенко, «воевал» украинские города, идя «против бояр и воевод». В 1668 году при попытке взять Харьков потерпел крупное поражение от харьковчан, не простивших ему измену. В 1670 году порвал с Дорошенко, выжег Очаков и нанёс несколько поражений недавнему своему союзнику. В 1672 году, желая стать гетманом, возглавил оппозицию казацкой старшины против кандидатуры в гетманы Ивана Самойловича, как опасный кандидат, был арестован полтавским полковником Жученко и выдан Москве, где его отправили в ссылку в Тобольск. Однако, ввиду назревавшей войны с турками (Чигиринские походы) вскоре Серко был помилован и возвращён на Украину, принеся в декабре 1672 присягу на верность российскому царю. В 1670-х годах организовал ряд успешных походов в Крым. В частности, в 1673 г. взял Арслан, Очаков и др. В том же году Серко выдал Москве лжецаревича Симеона Алексеевича и получил от царя богатое «пожалование». Позднее активно склонял на сторону московского царя правобережного гетмана Петра Дорошенко.

Конец жизни и судьба останков

По одной из устных легенд, в 1676 году Серко подписал письмо запорожцев к турецкому султану Мехмету IV (сюжет известной картины Ильи Репина). Однако даже сам факт существования такого письма не является достоверно доказанным.

Умер Иван Дмитриевич Серко в 1680 году на собственном зимовье в селе Грушевка (современное название села — Ильинка, Томаковского района, Днепропетровской области) на берегу Каховского водохранилища, недалеко от города Марганец. Последнее место жительства кошевого атамана теперь затоплено Каховским водохранилищем. После кончины тело кошевого атамана Ивана Дмитриевича Серко доставили на Запорожье где и похоронили со всеми почестями на казачьем кладбище острова Хортица. Надпись на надгробной стеле атамана гласила: «Р. Б. (Року божего) 1680 мая 4 Преставися рабь Бож. Іоань Серко Дмитровичъ атамань кошовий воска Запорозкого за его Ц. П. В. (Царского Пресветлого Величества) Федора Алексевича. Памят Праведнаго со похвалами».

В советское время в результате создания Каховского водохранилища был уничтожен так называемый Великий Луг. Могила Серко оказалась прямо на крутом берегу водоёма. В 1968 году останки Ивана Серко эксгумировали. После письма национально настроенной интеллигенции за подписью Олеся Гончара скелет перезахоронили у села Капуловка, а череп доставили в Москву, в мастерскую известного академика Герасимова, занимавшегося реконструкцией портретов исторических личностей по их черепам и костным останкам. После этого череп Серко почти четверть века оставался в Москве. Вернули его лишь в 1990 году, перед празднованием 500-летия украинского казачества, при содействии украинского антрополога С. П. Сегеды. Однако после празднования юбилея череп Ивана Серко попал в сейф начальника местного отдела культуры, где он пролежал ещё семь лет, пока его не передали в Днепропетровский исторический музей. Летом 2000 года, после многочисленных обращений историков, было принято решение о дозахоронении черепа атамана Ивана Серко вместе с другими останками в кургане Баба-могила, находящемся в Никопольском районе близ поселка Капуловка.

Литература

• Рудаков В. Е. Серко, Иван Дмитриевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Серко (Сирко), Иван Дмитриевич // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.

Отрывок, характеризующий Серко, Иван Дмитриевич

Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.