Символы веры Антиохийского собора 341 года

В Викитеке есть полный текст Четыре догматические формулы Антиохийского собора 341 года

Символы веры Антиохийского собора 341 года — четыре символа веры, принятые на Антиохийском соборе 341 года. Их принятие стало важной вехой в начальный период арианского спора в IV веке.

Исторический контекст

Согласно решениям Первого Никейского собора 325 года арианство было осуждено, а сам Арий сослан. Через некоторое время среди консервативно настроенных епископов сформировалась группа его сторонников во главе с Евсевием Кесарийским и Евсевием Никомидийским (евсевиане), объединённую скорее не единством убеждений, а враждебностью к Никейскому Символу веры и его главному защитнику Афанасию Александрийскому. В первый раз евсевиане сделали попытку сформулировать свои убеждения на Антиохийском соборе в 341 году. Среди участников были Евсевий Никомедийский, его давние (Марий Халкидонский, Наркисс Неронийский, Патрофил Скифопольский) и недавние (Македоний Мопсуестийский, Феодор Гераклейский, Дианий из Кесарии Каппадокийской) соратники, заменившие Афанасия и Маркелла Григорий Каппадокийский и Василий Анкирский, преемник незадолго до этого умершего церковного историка Акакий Кесарийский, Евдоксий Германикийский, Евсевий Эмесский и Георгий Лаодикийский. Важный возможный сторонник «никейцев» Максим Иерусалимский в соборе не участвовал.

Это собрание епископов, самое представительное со времён Никейского собора, продемонстрировало согласие в двух основных вопросах: отказ в ответ на требования папы Юлия I и осуждение учения, приписываемого Маркеллу Анкирскому. На нём были сформулированы четыре догматические формулы. Их текст сохранился в «Послании о Соборах, бывших в Аримине италийском и в Селевкии исаврийской» Афанасия. Сам Афанасий так объясняет многочисленность принятых формулировок: «так как им постоянно приходилось выслушивать от всех обвинения в ереси, они пишут на соборе не одинаково, то так, то иначе».

Первая антиохийская формула

В первой из антиохийских формул, отметая подозрения в арианстве, участники собора утверждают, что они «… и не думали быть последователями Ария. Как мы, епископы, последуем пресвитеру? Мы испытали и исследовали веру Ария и его приняли в своё общение, а не сами к нему присоединились. Мы не держимся никакой другой веры, кроме переданной от начала». Такое заявление имело целью очистить восточных епископов от подозрений, которые возникли в их отношении на Западе после того, как Афанасий Александрийский и Маркелл Анкирский бежали в Рим, где обратились за помощью к папе Юлию. Поскольку папа не был хорошо осведомлён о подробностях шедшей на Востоке полемике и знал о ней прежде всего от бежавших никейцев, в своём послании к восточным епископам он упрекал их за то, что они вступили в общение с людьми, осуждёнными как ариане. Поэтому отцы антиохийского собора далее анафематствуют основные положения учения Ария, осуждённые на Никейском соборе.

Однако, решительно отвергая обвинения в арианстве, антиохийские отцы в то же время не приняли и никейский символ, обходя молчанием учение об единосущии. Однако, по замечанию русского историка церкви А. А. Спасского, самим фактом составления нового исмвола веры они подчёркивают, что никейское определение они не считают соответствующим подлинному учению церкви, так как иначе новые символы были бы излишни. Они опираются на авторитет церковного предания и становятся на защиту принятого от древности от новации, которой они считают слово «единосущный». Они пишут: «Если кто учит или благовествует вопреки тому, что мы прияли и не так, передали нам св. Писание, то да будет анафема. Ибо мы истинно (и) богобоязненно веруем и следуем всему, что из Божественных Писаний передано Пророками и Апостолами». Фактически, далее излагается церковное учение о Троице, существовавшее до Никейского собора, по смыслу вполне православное, но уже устаревшее. Содержательная часть формулы выражалась словами: «И во единого Сына Божия Единородного, сущего (ὑπάρχοντα) прежде всех веков, и сосуществующего (συνόντα) родившего Его Отцу». Против учения Маркелла о конечности Царства Сына была направлена фраза «Он пребудет царём и Богом во веки».

Эта формула содержалась в письме папе Юлию, составленному в начале собора, вероятно, в середине марта 341 года, содержание которого реконструируется на основании его последующего ответа из Рима, трудов Афанасия и Сократа Схоластика. Не совсем понятно, по какой причине была создана столь бедная по содержанию формула. Возможно, она была принята по инициативе той части собравшихся епископов, которые в наибольшей степени симпатизировали взглядам Ария, тогда как другие разработали другие, более пространные символы веры. По мнению А. И. Бриллиантова формула вышла из под пера евсевиан, и в ней нет ничего, счидетельствующего об отвержении арианства. Английский богослов Джеймс Бетьюн-Бейкер полагает, что это была «арианствующая» формула, однако согласно другому современному английскому богослову Джону Келли она являлась обычной на Востоке крещальной формулой, адаптированной к нуждам данного собора.

«Символ Лукиана»

По мнению большинства исследователей, основным достижением собора стала другая богословская формула, утверждающая «неотличимость (др.-греч. ἀ-παράλλακτος) образа» Сына. Сами участники собора назвали её «символ Лукиана» по имени пресвитера Лукиана Антиохийского (ум. в 312 году), среди многочисленных учеников которого были Арий и Евсевий Никомедийский. Если первый символ веры был быстро забыт, то «символ Лукиана» впоследствии неоднократно цитировался, на соборах в Анкире, Селевкии, в Лампсаке и в Карии. В противоположность изложенной Никейским собором вере 318 отцов, второй антиохийский символ называют также верой 97 отцов. Современник этих событий Илария Пиктавийского называл принявший её собор «собором святых». Данный символ был зачитан рядом последующих соборов, включая Халкидонский, и подтверждён римскими папами — Иоанном II, Захарией и Львом IV. По мнению А. А. Спасского назвав формулу таким образом, участники собора поставили её под защиту почитаемого на Востоке учителя, однако возможно, что основу её действительно составило лукиановское вероизложение. В тексте встречаются также выражения богословов III века Оригена и Григория Чудотворца. Считается также, что в Антиохии богословская школа Лукиана была центром оригенизма, к которому в середине IV века уже сложилось настороженное отношение.

Второй антиохийский символ является самым длинным, более 400 слов на греческом языке. В «символе Лукиана» Сын называется таким же Богом, как и Отец, «неразличимым образом сущности Отца». Из этого выражения следует, что поскольку двух абсолютно божественных сущностей быть не может, то в конечном счёте их сущности тождественны и, следовательно, Отец и Сын единосущны — не употребляя при этом самого проблемного слова ὁμοούσιος, «единосущный». В своих богословских поисках антиохийские отцы пытались найти формулировку для описания самостоятельного бытия Сына, понять его как отдельное от Отца лицо, отличную от него ипостась. О лицах Троицы говорится, что они «по ипостаси три, по согласию же одно» — сходное выражение можно найти у Оригена («Против Цельса», VIII.12), и некоторые исследователи называют этот символ оригенистским. Согласно А. Спасскому, здесь проявилось непонимание антиохийскими отцами никейского учения и неприятие его в той форме, в которой её понимало старшее поколение никейцев, отождествлявших понятие Отца и Сына, сливая их в одну ипостась. В этом антиохийские отцы видели проявление ранее осуждённого савеллианства. Несогласие с никейским учением проявляется в различении лиц Троицы по достоинству и славе, и в единстве только по согласию воли, но не по существу. В отличие от первого символа, второй не несёт следов полемики с Маркеллом Анкирским, то есть не затрагивается вопрос о продолжительности его Царства.

Однако то обстоятельство, что «символ Лукиана» с одной стороны признавался значительным числом никейских богословов православным и, с другой стороны, был составлен без учёта Никейского символа с намерением его заменить и то, что некоторыми канонами собора осуждался Афанасий, привело к появлению различных теорий, пытающихся согласовать эти, как представлялось, противоречия. Среди выдвигавшихся теорий были версии о том, что в Антиохии было два собора, православный и арианский, или что второй антиохийский символ был принят ещё в 332 году. По мнению немецкого теолога К. Й. фон Гефеле, идентификация Афанасием «евсевиан» как «ариан» не являлась препятствием для принятия ими православного символа веры. Многими исследователями отмечалось сходство данного вероисповедания со взглядами Евсевия Кесарийского. По замечанию Ричарда Хэнсона, если первая формула была той верой, которую были готовы принять ариане, то вторая выражала мнение молчаливого большинства.

Третья и четвёртая формулы

Помимо указанных, был принят ещё один, третий, символ веры, также написанный епископом Тианским Феофронием, заканчивающийся осуждением Маркелла Анкирского, Савеллия и Павла Самосатского и всех, находящихся с ними в общении, что было явно направлено против папы Юлия. Этот символ веры был написан Феофронием для того, чтобы снять с себя обвинения в неправомыслии, и потому не имел догматического значения.

Через несколько месяцев после собора, после смерти Евсевия Константинопольского, был составлен и отправлен императору Константу очередной, четвёртый, составленный в примирительных выражениях символ веры, призванный, по мнению В. В. Болотова, скрыть факт отступления от Никейского символа. Несмотря на указанный характер формулы, привёзшие её епископы не были приняты в Трире епископом Максимином. Как в первом и третьем символе богословская идея была выражена не чётко. Она содержала анафематизм на тех, кто признавал Сына несущим, и что было время, когда его не было. Эта формула была затем повторена в послании Филиппопольском соборе 343 года, «многословной формуле» 344 года и на Сирмийском соборе 351 года.

Литература

Источники

• Афанасий Великий. [www.odinblago.ru/afanas_t3 Творения]. — Свято-Троицкая Сергиева лавра, 1903. — Т. III. — 524 с.
• Сократ Схоластик. [azbyka.ru/otechnik/Sokrat_Sholastik/tserkovnaja-istorija-socrata Церковная история]. — М.: РОССПЭН, 1996.

Исследования

на английском языке

• Bethune-Baker J. F. [archive.org/details/anintroductionto00bethuoft An introduction to the early history of Christian doctrine to the time of the Council of Chalcedon]. — London: Methuen & CO., 1903. — XXII, 436, [6] p.
• Hanson R. P. C. [books.google.ru/books?id=tclFM-nRh2IC The Search for the Christian Doctrine of God: The Arian Controversy, 318—381 A.D.]. — New York: Continuum International Publishing Group, 2005. — 960 p. — ISBN 0-5670-3092-X.
• Hefele K. J. [archive.org/details/historyofcouncil02hefeuoft A history of the Councils of the Church, from the original documents] / trans. by H. N. Oxenham. — Edinburg: T. & T. Clark, 1876. — Т. II: A.D. 326 to A.D. 429. — XVI, 504, [6] p.
• Kelly J. N. D. Early Christian Creeds. — 3rd ed. — London: Longman Publishing Group, 1972. — 446 p. — ISBN 0-8264-9216-6.
• Parvis S. Marcellus of Ancyra and the Lost Years of the Arian Controversy 325–345. — Oxford: Oxford University Press, 2006. — 291 p. — ISBN 978-0-19-928013-1.
• [archive.org/details/aselectlibraryn05wacegoog Nicene and Post-Nicene Fathers, Second Series] / Edited by Philip Schaff and Henry Wace. — Buffalo, NY: Christian Literature Publishing Co., 1900. — Т. XIV. — 670 p.
• Wallace-Hadrill D. S. [books.google.ru/books?id=BqBOAAAAIAAJ Christian Antioch: A Study of Early Christian Thought in the East]. — Cambridge University Press, 1982. — 227 p. — ISBN 978-0-521-23425-2.

на русском языке

• Болотов В. В. История Церкви в период Вселенских Соборов. — М.: Поколение, 2007. — 720 с. — ISBN 978-5-9763-0032-3.
• Бриллиантов А. И. Лекции по истории древней церкви. — СПб.: Издательство Олега Абышко, 2007. — 480 с. — ISBN 978-5-9900890-3-7.
• Самуилов В. [cloclo2.datacloudmail.ru/weblink/view/Gp7U/rKt92RkGM?etag=7EEC50CF2CF18F60C5B348297833098BDB359BFC&key=8626b1fdaa9478cbf08f10c9e1afe5f2b82008d9 История арианства на латинском Западе (353—430)]. — СПб.: Типография Катанского, 1890. — X, 99, [2] с.
• Спасский А. А. История догматических движений в эпоху вселенских соборов. — 2-е изд. — Сергиев Посад: Издание книжного магазина М. С. Елова, 1914. — Т. I. — 648 с.

Отрывок, характеризующий Символы веры Антиохийского собора 341 года

Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.


Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.