Джон-Антуан Но
| Джон-Антуан Но | |
| фр. John-Antoine Nau | |
 | |
| Имя при рождении: |
Eugène Léon Édouard Torquet |
|---|---|
| Псевдонимы: |
Джон-Антуан Но |
| Дата рождения: | |
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Гражданство: | |
| Род деятельности: |
писатель, поэт |
| Годы творчества: | |
| Направление: | |
| Жанр: |
рассказ, роман, стихотворение |
| Язык произведений: | |
| Награды: |
Гонкуровская премия (1903) |
Джон-Антуан Но (настоящие имя и фамилия Эжен Леон Эдуард Торке — фр. John-Antoine Nau, Eugène Léon Édouard Torquet, 19 ноября 1860, Сан-Франциско, США — 17 марта 1918, Требуль, Франция) — французский писатель и поэт, представитель символизма, первый лауреат Гонкуровской премии (1903).
Происхождение псевдонима
Родственники и приятели дали писателю прозвище Жино, которое можно было написать как «J. Nau». «Джон» отражает американское происхождение, а «Антуан» — французское. В каталонском языке «nau» означает «корабль». Кроме того, был известен гаитянский поэт Игнас Но.
Жизнеописание
Джон-Антуан Но родился в семье французского инженера и предпринимателя, который в 1845 году эмигрировал из Франции в Калифорнию, три года спустя женился на француженке-эмигрантке в Сан-Франциско, в 1860 стал гражданином США и умер от тифа в 1864 году. В 1866 году вдова Торке с тремя детьми вернулась в Гавр, за четыре года вышла замуж и в 1877 переехала в Париж. Джон-Антуан учился в гаврском лицее, а затем в Ролленском колледже в Париже. Там он сошелся с богемными литераторами, в частности с зютистами и гидропатами — предшественниками символизма. Сотрудничал с журналом «Chat noir» («Черный кот»). Родственники хотели, чтобы Джон-Антуан стал чиновником, но он выбрал себе другой жизненный путь.
В 1881 Но устроился работать помощником лоцмана на трехмачтовом торговом корабле, который ходил до Антильских островов. Страшная буря, описанная впоследствии в романе «Враждебная сила», побудила его отказаться от парусного плавания. Джон-Антуан стал заместителем комиссара по патентным делам и путешествовал по Нью-Йорку и городам Колумбии и Венесуэлы.
В 1883 году Но на судне «La France» вернулся во Францию, остановился в муниципалитете Аньер-ан-Бессен и в 1885 году женился. Во время медового месяца молодая пара поселилась на острове Мартиника, пробыла там год и намеревалась остаться навсегда, но семейные обстоятельства побудили вернуться на родину, а перед тем побывать на Канарских островах и в Португалии. В 1886 году Но пробовал в Сан-Рафаэле, в 1887 перебрался в муниципалитет Пирьяк-Сюр-Мер. В Барневиль-Картере он написал свой первый сборник стихов «Au seuil de l’espoir» («На пороге надежды») и в 1897 году издал его за свой счёт. Писатель часто менял места жительства. В 1898 он оказался на Мальорке, а затем — на Тенерифе. В Пуэрто-де-ла-Оротава начал писать роман «Враждебная сила» и закончил его в Андалусии. В 1903—1906 годах Но проживал в Сен-Тропе. В 1903 году, опять же, за свой счет, он опубликовал этот роман. Произведение не имело коммерческого успеха, не было даже отзывов, потому что автор не посылал критикам ни машинописных текстов, ни печатных экземпляров. Джон не зарабатывал на жительство своей литературной деятельностью, попросту писал в своё удовольствие. В 1906 Джон-Антуан Но перебрался в Алжир, а в 1909 — на Корсику и там прожил семь лет (дольше, чем где бы то ни было). В связи с событиями на Первой мировой войне с 1916 по 1917 находился в Париже, спустя переехал в Руан, после в Требуль, где и умер. Многие из его произведений не были опубликованы при жизни.
Гонкуровская премия
В декабре 1903 года Джона-Антуана Но наградили Гонкуровской премией за «Вражескую силу». Главный герой романа — поэт Филлип Вели, придя в себя в сумасшедшем доме, только со временем узнаёт, как и почему попал туда. Влюбившись в сумасшедшую пациентку, Филлип теряет её. В него вселяется существо с другой планеты. Избитый врачами, поэт сбегает из психиатрической клиники и странствует по свету, ища возлюбленную.
Перед награждением Джон-Антуан Но печатался время от времени — в журналах (в частности в «La Revue blanche»), но его мало кто знал. Жюри Гонкуровской премии (Жорис-Карл Гюисманс, Октав Мирбо, Леон Доде, братья Рони, Поль Маргерит, Люсьен Деклав, Элемир Бурж, Леон Энник и Гюстав Жеффруа) проголосовали за присуждение награды всего шестью голосами против четырех. Зато в 1906 году Поль Леотро (фр. Paul Léautraud) сказал: «Гонкуровская премия вручалась только единственный раз, в самый первый, обладателем которой стал Но». Гораздо позже председатель жюри 1903 года Гюйсманс высказался, что «на сегодня это лучшее, что мы отмечали»[1].
Напишите отзыв о статье "Джон-Антуан Но"
Примечания
- ↑ Cité par Lucien Descaves (cf. Sources), d’où proviennent également les citations qui suivent.
Ссылки
- [www.freres-goncourt.fr/NauJohnA/article2.htm Материалы о Джон-Антуане Но. Автор — Катрин Арле-Конар]
Отрывок, характеризующий Джон-Антуан Но
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.
Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
