Элдер, Марк

Марк Элдер
фр. Marc Elder
Имя при рождении:	Марсель Тандрон
Дата рождения:	31 октября 1884(1884-10-31)
Место рождения:	Нант, Франция
Дата смерти:	16 августа 1933(1933-08-16) (48 лет)
Место смерти:	Сен-Фьякр-сюр-Мэн, Франция
Гражданство:	Франция Франция
Род деятельности:	писатель, искусствовед, критик
Годы творчества:	1906—1933
Жанр:	рассказ, роман, статья
Язык произведений:	французский
Премии:	Гонкуровская премия (1913)
Награды:

Марк Элдер, настоящее имя — Марсель Тандрон (фр. Marc Elder, Marcel Tendron 31 октября 1884, Нант, Франция — 16 августа 1933, Сен-Фьякр-сюр-Мэн, Франция) — французский прозаик, искусствовед и критик, лауреат Гонкуровской премии (1913) за роман «Народ моря».

Жизнеописание

Марк Элдер — литературный псевдоним Марселя Тандрона, уроженца Нанта. Родился в состоятельной семье (его мать носила фамилию Бланш, в девичестве — Розье) и провел детство в Ла-Бернери-ан-Ресе. Учился в иезуитском колледже святого Франсуа-Ксавьера в Ванне, затем (1890—1892) в Малом нантском лицее. Ориентировочно в 1901—1904 году окончил студии риторики и философии в Лицее Клемансо. По специальности был критик и искусствовед.

Из-за слабого здоровья Марсель регулярно отдыхал в Сен-Фьякр-сюр-Мэне, в имении родственников матери. Литературную деятельность начал в 1906 году, выбрав псевдоним Марк Элдер. Также писал статьи для журналов l’Action Nationale, La Vie, La Renaissance contemporaine, La Revue française, La Grande Revue.

9 октября 1907 года Марк Элдер был призван на армейскую службу в 65 Нантский пехотный полк, 11 июля 1908 он демобилизовался.

26 января 1911 женился на Жермене Марте Малаваль, от которой потом имел сына Ива.

В 1913 Марк Элдер получил Гонкуровскую премию. На предыдущих этапах претендентами на премию были, среди прочих, также Леон Верт (La maison blanche), Анри Дагерш и Валери Ларбо. В одиннадцатом туре голосования «Народу моря» Элдера отдали предпочтение перед произведениями «Большой Мольн» (Le Grand Meaulnes) Ален-Фурнье и «По направлению к Свану» (Du côté de chez Swann) Марселя Пруста.

Когда началась Первая мировая война, его мобилизовали 3 августа 1914 года, а 9 декабря 1914 признали негодным к службе из-за туберкулеза легких и сняли с учета. 20 апреля 1915 года это решение было подтверждено на высшем уровне.

17 марта 1919 года Марк Элдер занимает должность архивариуса-библиотекаря при городском театре Нанта. В мае 1919 возглавляет новообразованное «Общество друзей музея изобразительного искусства», предназначенное внедрять произведения современного искусства в Нантский музей.

23 июля 1921 года Марк Элдер стал секретарем городской администрации, ответственным за развитие искусства и сохранение культурных памятников. 19 декабря 1924 года был назначен куратором Замка герцогов Бретонских. На этой должности он находился до самого конца. За всю жизнь писатель собрал коллекцию произведений искусства, которая после его смерти стала собственностью Нантского музея изобразительного искусства.

16 августа Марк Элдер умер в Сен-Фьякр-сюр-Мэне. Похоронили его 18 августа на нантском кладбище «Милосердие» (Miséricorde).

Литературное творчество

Марк Элдер дебютировал во многом автобиографическим романом «Кризис», в котором главный герой часто болеет и становится сиротой еще в детстве. Четыре года спустя он опубликовал «Три истории». В 1912 году вышел роман «Марта Рушар». Элдер стал автором двух эссе об Октаве Мирбо и Ромене Роллане. К эссеистике принадлежат также произведения, написанные о художниках-современниках — «В Живерни, у Клода Моне» (1924), «Габриель Бело, художник-просветитель» (1927), «Луи-Робер Антраль» (1927) и «Ателье Ренуара» (1931).

Особняком стоит «Апостольская жизнь Венсана Венжама» (1917). В герое этого романа можно узнать Винсента Ван Гога. Автор рассматривает судьбу художника прежде всего с точки зрения христианина.

В 1913 году Марк Элдер получил Гонкуровскую премию за роман «Народ моря» (Le Peuple de la mer), в котором изображена жизнь рыбаков с острова Нуармутье. Композиционно произведение состоит из трех отдельных повестей — «Барка», «Женщина» и «Море». Об этой книге, как и о творческой манере автора, литературный критик Ж. Талландо высказался так:

Чувствуется, что Марк Элдер жил с людьми, которых изображал. Он, так сказать, „практиковал“ с ними, как художники, которые очерчивают этюд с натуры свободным движением карандаша и не заставляют модель позировать, потому что опасаются исказить искренность поведения и гибкость движений. Он смотрел, наблюдал и слушал. Благодаря вниманию и проницательности сумел пробиться сквозь гладкую, холодную и замкнутую маску моряков. Более того, он уловил их жесты, амбиции, соперничество и раздоры. Передал их чувства, зафиксировал самые тайные движения души. И его наблюдения настолько совершенны, что это уже не только начерченный портрет. Он рисовал персонажей. Вот что придает силу и ценность красоте его книги

На военную тематику написан его роман «Жак Бономм и Жан Ле Блан» (1919). Первый из этих двух персонажей — пехотинец — вернулся с фронта без ноги и «коронован боевыми медалями и деревянной ногой», а второй — моряк — утонул вместе с кораблем, который плыл в Салоники.

Особенностью творческой манеры писателя является определенный консерватизм и традиционализм. Литературовед Билл Маршалл характеризует Марка Элдера как антикоммуниста, врага демократии и ретрограда.

В литературной тематике Марка Элдера большое место занимают произведения о море. Знаток этой отрасли, Рене Монио в разделе XXIII своей «Истории маринистической литературы», описывая развитие этого жанра и его представителей в начале ХХ века, отдает Элдеру должное и упоминает имя его произведения — «Народ моря».

Награды и премии

В марте 1924 года Марк Элдер с подачи министра культуры стал кавалером ордена Почётного легиона.

Когда писатель умер, в знак траура на Замке герцогов Бретонских были приспущены флаги.

В нантской газете L’Ouest Éclair 19 августа 1933 опубликован некролог: «В лице Марка Элдера потерян один из наших замечательных писателей, безупречно владеющий языком, один из тех, кто во всяком случае может лучше понимать и изображать морскую Бретань и воскрешать богатых судовладельцев и корсаров восемнадцатого века».

11 мая 1934 на стене Замка герцогов Бретонских установлена мемориальная доска в честь Марка Элдера. 30 ноября 1936 бывшую «Замковую площадь» (place du Château), находящуюся перед входом в этот замок, переименовали в площадь Марка Элдера. Именем писателя названа площадь в Сен-Фьякр-сюр-Мэне, а также улицы в Резе, Ла-Бернери-ан-Ресе, Ванне и Бресте.

Литература

• [www.archives.nantes.fr/pages/DOSSIERS_DOCS/cimetieres/celebrites/elder_marc/elder_marc.html Archives municipales de Nantes] — Муниципальные архивы Нанта
• Marc Elder, ou, Un rêve écartelé, Roger Douillard ed., Cid éditions, 1987 — «Марк Элдер, или Сон, геральдически поделенный начетверо», 143 стр.
• [books.google.ru/books?id=WcTQTddeNCUC&printsec=frontcover&dq=Histoire+de+la+litt%C3%A9rature+maritime&hl=uk&sa=X&ei=jIYtT6ydL8WgOtr5vZQO&sqi=2&ved=0CC4Q6AEwAA#v=onepage&q=Histoire%20de%20la%20litt%C3%A9rature%20maritime&f=false Histoire de la littérature maritime, René Moniot, Beaumont, 2008] — «История маринистической литературы», 411 стр.
• [books.google.ru/books?id=fXZaLhmVt2IC&printsec=frontcover&dq=The+French+Atlantic:+travels+in+culture+and+history&hl=uk&sa=X&ei=YAcsT5bsL4-WOsLMwZgO&ved=0CDMQuwUwAA#v=onepage&q=The%20French%20Atlantic%3A%20travels%20in%20culture%20and%20history&f=false The French Atlantic: travels in culture and history, Bill Marshall, 2009] — «Французская Атлантика: путешествия в культуру и историю», 375 стр.
• 1000 Bretons: dictionnaire biographique, Jean-Loup Avril. Les Portes du large, 2002 — «1000 бретонцев: биографический словарь», стр. 451.

Отрывок, характеризующий Элдер, Марк

– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.