Marder I

Marder I в экспозиции танкового музея в Сомюре
Marder I
Боевая масса, т	8,2
Экипаж, чел.	4—5
История
Годы производства	1942
Годы эксплуатации	1942—1944
Количество выпущенных, шт.	170
Основные операторы
Бронирование
Тип брони	катаная низкой и средней твёрдости
Вооружение
Калибр и марка пушки	75-мм Pak 40/1 L/46
Длина ствола, калибров	46
Боекомплект пушки	40
Пулемёты	1 × 7,92 MG-34
Подвижность
Мощность двигателя, л. с.	70
Скорость по шоссе, км/ч	34—38
Запас хода по шоссе, км	135—150
Запас хода по пересечённой местности, км	90

Marder I (Sd.Kfz. 135) — немецкая самоходная артиллерийская установка, истребитель танков.

Серия Marder (с нем. — «Куница») была разработана для повышения мобильности противотанковой артиллерии путём установки её на различные самоходные шасси. В 1942 году ввиду принятия на вооружение новых истребителей танков, вооружённых 75-мм орудием Pak 40, остро потребовалась подобная машина и для учебных подразделений. Однако рачительные немцы не хотели оставлять в тылу большое количество боевых машин, остро требовавшихся на фронте и по распоряжению Управления вооружений фирма Alkett провела разработку учебно-боевой самоходной артиллерийской установки на шасси трофейных (французских) боевых машин: Hotchkiss H35, FCM 36 и полубронированного тягача Lorraine 37L. Наиболее удачной для обучения и боевого применения была признана САУ на шасси тягача, в кормовой части которого в частично бронированном боевом отделении была установлена 75-мм пушка Pak 40/1. После испытаний опытного образца машина была принята на вооружение под индексом 7,5 cm Pak 40/1 auf Geschutzwagen Lorraine Schlepper(f), Sd.Kfz. 135, и заказ на её производство был утроен (с 50 до 150 шт.). В течение 1942 года фирма Alfred Becker (куда передали серийное производство) изготовила 170 боевых машин данного типа, которые применялись немцами на Западном фронте и в Белоруссии. Все варианты Marder имели в своей основе идею модификации уже имеющихся компонентов и достижения тем самым массового производства. Фактически «Marder I» была первая немецкая САУ с задним расположением боевого отделения.

Варианты

• (Sd.Kfz.135) 7.5 cm PaK.40/1 auf Geschutzwagen Lorraine Schlepper(f) Marder I

— неподвижная открытая рубка, расположенная в корме с 75-мм пушкой PaK.40/1 L/46 и 7.92-мм пулемётом MG.34 на шасси французского тягача Lorraine 37L(Tracteur Blinde 37L).

• (Sd.Kfz.135) 7.5 cm PaK.40/1(Sf) auf Geschutzwagen 39H(f) Marder I

— неподвижная открытая рубка с 75-мм пушкой PaK.40/1 L/46 и 7.92-мм пулемётом MG.34 на шасси французского лёгкого танка Hotchkiss H35, H38, H39.

• (Sd.Kfz.135) 7.5 cm PaK.40/1(Sf) auf Geschutzwagen FCM36(f) Marder I

— неподвижная открытая рубка, расположенная в середине с 75-мм пушкой PaK.40/1 L/46 и 7.92-мм пулемётом MG.34 на базе на шасси французского лёгкого танка FCM36.

Ссылки

• [www.achtungpanzer.com/marder-marten-series.htm Marder (Marten) Series (1942—44)] (англ.). «Achtung Panzer!».

Отрывок, характеризующий Marder I

Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.