Акунья Нуньес, Хуан Виталио

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Акунья и Нуньес

Хуан Виталио Акунья Нуньес
Juan Vitalio Acuña Nuñez
Псевдонимы:	Хоакин, Вило
Дата рождения:	27 января 1925(1925-01-27)
Место рождения:	Никеро, провинция Орьенте, Куба
Дата смерти:	31 августа 1967(1967-08-31) (42 года)
Место смерти:	переправа Иесо близ г. Вальгранде,Боливия
Гражданство:	Куба Куба
Партия:	Коммунистическая партия Кубы, Армия национального освобождения (Боливия)
Основные идеи:	марксизм-ленинизм
Род деятельности:	военный

Хуан Виталио Акунья Нуньес (исп. Juan Vitalio Acuña Nuñez, 27 января 1925 года, Никеро, провинция Орьенте, Куба — 31 августа 1967 года, переправа Иесо близ города Вальягранде, департамент Санта-Крус, Боливия) — кубинский военный деятель, один из активных участников Кубинской революции, член ЦК Коммунистической партии Кубы, майор. Ближайший сподвижник Эрнесто Че Гевары, член Армии национального освобождения Боливии.

Биография

Хуан Виталио Акунья Нуньес родился 27 января 1925 года в имении «Кончита» селения Нигуэро сельской местности Пуриаль де Викара (исп.  Purial de Vicara, провинция Ориенте, Сьерра-Маэстра), в бедной крестьянской семье Иесуса Акуньи и Лидии Нуньес. Положение семьи, которая не имела своего дома и прислуживала в имении, не позволило Хуану получить полного начального образования. Он едва научился читать и писать и, уйдя из 5 класса, работал на уборке сахарного тростника и сортировке кофе. Его мачеха Либрада Кардеро Диас вспоминала, что Хуан, несмотря на тяжёлую работу, был человеком жизнерадостным и весёлым, любил выдумывать забавные истории и беззлобные розыгрыши.

Кубинская революция

Либрада Кардеро вспоминала и о другом качестве Хуана Акуньи — его неприятии злоупотреблений и несправедливости. Узнав о высадке Фиделя Кастро и его товарищей с яхты «Гранма», её пасынок принял решение поддержать их и 24 апреля 1957 года ушёл из дома на поиски Повстанческой армии. Жену и детей он оставил на попечение отца. 10 мая того же года Хуан Акунья Нуньес присоединился к основным силам Революционного движения 26 июля и был ранен 28 мая в бою при Уверо. В этом бою он спас от гибели Хуана Альмейду и вскоре был назначен одним из пяти бойцов возглавляемой Фиделем Кастро 1-й колонны им. Хосе Марти, которые вместе с Эрнесто Че Геварой и Хоэлем Иглесиасом должны были заботиться о раненых. Они остановились в Пеладеро в доме семьи Пардо и провели там около месяца. За это время раненые встали на ноги, а импровизированный госпиталь пополнился добровольцами и превратился в небольшой отряд. В июне Че Гевара, имея под командованием уже 36 бойцов, вышел на поиски Повстанческой армии и поручил Акунье Нуньесу возглавить авангард. В июле 1957 года отряд соединился с основными силами и Фидель Кастро произвел Че Гевару в майоры, а Хуана Акунью Нуньеса, получившего прозвище «Вило», в лейтенанты. Вчерашний крестьянин в офицерском звании воевал в составе 4-й колонны Че Гевары в горах Сьерра-Маэстра, участвовал в боях при Эль Омбрито (El Hombrito), Мар Верде (Mar Verde), Оро де Гуиса (Oro de Guisa) и Лас Миньяс (Las Minas). В бою при Пино дель Агуа он спас от гибели Камило Сьенфуэгоса, вынес его в гамаке в безопасное место и некоторое время отвечал за его выздоровление. В мае 1958 года Че Гевара присвоил Хуану Акунье звание капитана, а летом 1958 года его назначили начальником штаба колонны майора Гильермо Гарсиа Фриаса III фронта Повстанческой армии, которым командовал Хуан Альмейда. В ноябре того же года он стал командиром одной из колонн Третьего фронта. 8 января 1959 года Хуан Акунья вместе с войсками Фиделя Кастро вступил в Гавану.

После победы Кубинской революции Акунья продолжил служить в Повстанческой армии, реорганизованной в Революционные вооруженные силы Кубы. Он был командиром роты бронеавтомобилей (Соединение № 1700) в кубинском Манагуа (провинция Лас-Тунас), участвовал в подавлении контрреволюционных выступлений в районе Матансаса и в болотах Сапата. Затем Хуан Акунья был направлен на учёбу и в 1964 году окончил Высшую военную школу. Он получил назначение начальником тренировочной базы в провинции Матансас, готовившей кадры для партизанской борьбы за рубежом, воевал во Вьетнаме и Конго. К ноябрю 1966 года майор Акунья командовал соединением Западной армии в Гуанабакоа (Guanabacoa) провинции Гавана. Он вступил в Единую партию социалистической революции Кубы, а в октябре 1965 года вошёл в состав первого Центрального комитета Коммунистической партии Кубы. Однако этот карьерный взлёт не изменил характера «Вило». Либрада Кордеро вспоминала, что он остался простым в общении и во время отпусков домой сразу же расставался с военной формой и развлекал 11 своих младших братьев. Однажды он прилетел в Пуриаль на вертолёте, что вызвало всеобщий восторг. Собравшиеся в имении жители бросали вверх шляпы и рубашки, что вызвало у Хуана приступ неудержимого смеха. Позднее он объяснил, что представил себе, как потом крестьяне будут искать свои разбросанные вещи….

В Боливии

Майор Хуан Акунья принял предложение Эрнесто Че Гевары покинуть Кубу и принять участие в создании повстанческого очага в Южной Америке. 24 ноября 1966 года через Бразилию он прибыл в Боливию по панамскому паспорту № 65736 на имя Хоакина Риверы Нуньеса и вскоре появился на ранчо «Каламина», где уже находился Эрнесто Че Гевара и будущие бойцы его отряда, в основном офицеры кубинской армии. 12 декабря при распределении должностей Че Гевара назначил Хуана Акунью Нуньеса, носившего в Боливии псевдоним «Хоакин» своим заместителем по военной части.

«Этот немолодой, сутулый и по-крестьянски неторопливый в речах и действиях человек пользовался общим уважением» — так описал «Хоакина» в своей книге о Че Геваре В. А. Алексеев.

Он участвовал в первом, 48-дневном тренировочном походе отряда Че Гевары 1 февраля — 19 марта 1967 года. 24 марта партизаны, совершившие нападения на боливийскую армию, оставили виллу «Каламина» и расположенный рядом лагерь «М-26» и отправились в новый рейд. «Хоакин» возглавил арьергард отряда, получив в подчинение 4 кубинцев, 5 боливийцев и четверых разжалованных Че Геварой в «кандидаты» бойцов, тоже боливийцев. На следующий день, 25 марта Че Гевара объявил свой отряд Армией национального освобождения Боливии.

Последний рейд

Однако ситуация складывалась не в пользу партизан. 17 апреля близ местечка Белья-Виста Че Гевара разделил свой отряд на две части. Он передал в подчинение «Хоакину» 17 человек и приказал провести небольшую боевую операцию в окрестностях Белья-Виста, чтобы отвлечь внимание от основных сил. Затем отряд «Хоакина» должен был дожидаться Че Гевару три дня, а если встречи не произойдет — оставаться в этой зоне, не вступать во фронтальные бои и все-таки ждать главный отряд. В подчинении Хуана Акуньи Нуньеса оказались заболевшие команданте «Алехандро» (кубинский майор Густаво Мачин Оед де Бече) , Тамара Бунке, Моисес Гевара и боливиец «Серапио» (Серапио Акино Тудела), «Маркос» (кубинский майор Антонио Санчес Диас), «Браулио» (кубинский лейтенант Исраэль Рейес Сайяс), боливиец «Виктор» (Касильдо Кондори Варгас), боливиец «Вальтер» (Вальтер Аренсибиа Айала), боливиец «Поло» (Аполинар Акино Киспе), боливиец «Педро» (один из лидеров боливийского комсомола Антонио Фернандес), перуанский врач «Негро» (Хосе Реституто Кабрера Флорес), боливийский врач «Эрнесто» (Фредди Маймура Уртадо) и четверо «разжалованных» боливийцев — «Пако», «Пепе», «Чинголо» и «Эусебио». После этого связь между двумя отрядами полностью прекратилась — отряд «Хоакина» продвигался по северному берегу реки Рио-Гранде, в то время как Че Гевара действовал на южном берегу. Боливийский климат оказался враждебен Акунье Нуньесу — его ноги распухли так, что он с трудом надевал брюки и, выбросив единственную пару обуви, шёл босиком. Командир отряда жаловался подчинённым на то, что стал для них обузой, 23 мая из отряда бежал «разжалованный» боливиец «Пепе» (Хулио Веласко Монтанья). Вскоре он сдался в плен боливийским войскам и рассказал все, что знал об отряде «Хоакина». Однако 29 мая он все же был убит солдатами. Вскоре подразделения 4-й и 8-й дивизий боливийской армии, в рамках операции «Парабаньо», разработанной для района севернее реки Рио-Гранде, начали целенаправленные поиски отделившегося отряда. Когда в районе Белья-Висты армейские вертолеты начали искать партизан с воздуха, а боливийские ВВС обрабатывать джунгли напалмом, «Хоакин» принял решение уйти из определенной Че Геварой зоны. 4 июня отряд теряет «Маркоса» и «Виктора», которые попадают в засаду, отправившись к крестьянам за продуктами. После этого больше месяца «Хоакину» удается уходить от боливийской армии. 9 июля на реке Игера отстал от отряда и был убит в стычке с войсками боливиец «Серапио». Ещё через месяц, 9 августа, в бою погибает боливиец «Педро». Затем из отряда бегут «разжалованные» Эусебио и Чинголо, которые дают властям новую информацию о состоянии партизан, их тайниках и планах.

Последний бой

С оставшимися 10 бойцами «Хоакин» вновь отправляется на поиски отряда Че Гевары. 30 августа он вышел к реке Рио-Гранде, к хижине крестьянина Онорато Рохаса, уже знакомого партизанам по весеннему тренировочному походу. В этот момент в доме у Рохаса находился военнослужащий боливийской армии — санитар Фаустино Гарсия. Сопровождавший его рядовой Фидель Реа охотился неподалеку. Выстрелы Реа встревожили повстанцев, однако, не обнаружив у хижины Рохаса ничего подозрительного, они решили воспользоваться его помощью.

Онорато Рохас, которому власти пообещали 3 000 долларов за помощь в борьбе с партизанами, вызвался показать «Хоакину» хороший брод через Рио-Гранде и снабдить отряд продуктами. Когда партизаны ушли, оставив Рохасу деньги, тот послал своего 8-летнего сына в гарнизон Ла-Лоха в 13 километрах от хижины. На рассвете 31 августа к дому Рохаса подошло подразделение капитана Марио Варгаса Салинаса.

В 17:00 к Онорато Рохасу пришёл «Хоакин» со своими бойцами. Они взяли продукты и, сопровождаемые Рохасом, отправились к переправе Иесо (Vado del Yeso) известной также как брод Пуэрто Маурисио (Puerto Mauricio), где капитан Варгас уже устроил засаду. Около 18:00 Рохас попрощался с бойцами на берегу Рио-Гранде и ушёл. «Хоакин», не выслав вперед разведку и не изучив обстановку, начал переправу всего отряда. Первым с мачете в руках пошёл Браулио, вторым «Алехандро», за ними Тамара Бунке и остальные, сам «Хоакин» замыкал колонну. Когда боливийские солдаты открыли огонь, все 10 бойцов отряда уже находились в воде. Большинство партизан были убиты на месте, сам «Хоакин» успел выбраться из реки, и упал замертво на берегу. По капризу судьбы на следующий день, 1 сентября 1967 года, к дому Онорато Рохаса вышел отряд Че Гевары, встречи с которым «Хоакин» искал четыре месяца. 4 сентября Че Гевара узнал о гибели соратников из передачи боливийского радио.

Литература

• Лаврецкий И.Р. Эрнесто Че Гевара. — М.: «Молодая гвардия»., 1973. — P. 352. — (Жизнь замечательных людей). — 100 000 экз.
• Алексеев В.А. Скромный кондотьер: Феномен Че Гевары. — М.: Политиздат, 1991. — P. 304. — 75 000 экз. — ISBN 5-250-01146-2.

Ссылки

• [cerrocalvo.blogspot.ru/2012/08/juan-vitalio-acuna-nunez.html Juan Vitalio Acuña Núñez VILLACLARA HÉROES ETERNOS DE LA PATRIA] (исп.). Santa Clara (viernes, 3 de agosto de 2012). Проверено 20 апреля 2014.

Отрывок, характеризующий Акунья Нуньес, Хуан Виталио

Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.