Александр Великий (фильм, 1956)

Александр Великий
Alexander the Great
Жанр	пеплум, байопик
Режиссёр	Роберт Россен
Автор сценария	Роберт Россен
В главных ролях	Ричард Бёртон Фредерик Марч Даниель Дарьё Клэр Блум
Оператор	Роберт Краскер
Композитор	Марио Нашимбене
Кинокомпания	C.B. Films S.A.
Длительность	130 мин.
Страна	США США Испания Испания
Год	1956
IMDb	ID 0048937
Выход фильма «Александр Великий» (оригинальное название — Alexander the Great)

К:Фильмы 1956 года

«Александр Великий» — пеплум/байопик Роберта Россена (1956), который охватывает практически всю жизнь Александра Македонского — от самого раннего детства до свадьбы в Сузах.

Сюжет

На Агоре, главной площади Афин, знаменитый оратор Демосфен произносит пламенную речь, призывая сражаться с царём Македонии Филиппом до конца, а не подписывать унизительный мир, который к тому же вряд ли будет прочным. Однако с ним согласны далеко не все. Оппонент Демосфена — оратор Асхен, не менее красноречив. Народ колеблется. А Филипп тем временем одерживает очередную победу.

Вечер. Лагерь македонцев. Солдаты отдыхают после нелёгкого дня. Сам царь уже спит. Но вот прискакал гонец с важным известием и требует разбудить Филиппа. Парменион, один из полководцев Филиппа, будит царя. Тот спрашивает у гонца: «Какие вести ты привёз из Македонии? Хорошие или плохие?» Новости оказались хорошими. У царя родился сын. В письме царица Олимпиада также сообщает, что назвала сына Александром и что это божественное дитя.

Македонская армия возвращается домой. Олимпиада встречает мужа мягко говоря холодно, но к новорождённому все-таки пускает. Пока Филипп качает на руках маленького сына и убеждается, что тот очень на него похож, жрец рассказывает о знаках, данных богами при рождении мальчика и несомненно говорящих о том, что Александр станет богом. Олимпиада тоже говорит, что родила «бога от бога». Филипп, у которого сразу испортилось настроение, просит жреца растолковать его странный похмельный сон о смерти. Он даже подумывает приказать убить сына и жену, но Парменион отговаривает его и просит помириться с царицей и выйти к народу.

Олимпиада качает колыбель с новорождённым Александром и рассказывает ему об Ахилле, которому было предначертано прославиться больше, чем его отец. Появляется Филипп и просит Олимпиаду выйти с ним и Александром к народу. Семейство в полном составе появляется на балконе дворца и под восторженные крики толпы Филипп поднимает сына высоко над головой.

Прошло много лет. Александр возвращается с охоты, добыв львицу. Сопровождавшие его друзья рассказывают их учителю — философу Аристотелю о том, как Александр получил этот заслуженный трофей. У философа тоже новости — вернулся Чёрный Клит — один из офицеров армии Филиппа. Он передал Александру привет от отца, рассказал о новых победах и сообщил, что приехал набрать и обучить новое войско. Александр и его друзья тоже будут тренироваться, но вот попадут ли в действующую армию — еще вопрос. Александра такая неопределённость не устроила. Он вспылил, крикнув, что его отец копит свою славу, как скупец.

Чуть позже в приватном разговоре Аристотель намекнул Александру, что тот сможет достичь гораздо большего, чем его отец. Начались изнурительные тренировки. Александр отличался во всем, внимательно слушал лекции Аристотеля, а в перерывах между занятиями читал «Илиаду».

Спустя некоторое время Филипп вернулся в Македонию. Дела его уже на так хороши, как сообщил Клит. Греки взбунтовались и теснят македонскую армию, а в Пелле — столице Македонии — восстание, к которому, судя по всему, причастна царица Олимпиада. Скрепя сердце и вопреки желаниям некоторых приближенных, Филипп соглашается назначить Александра регентом на время своего очередного похода. Царевич с друзьями отправляется в Пеллу. Там он видит распятые трупы бунтовщиков, а свою мать застаёт пирующей во дворце. Она умоляет сына не верить тому, что о ней говорит Филипп, потому что тот якобы просто ищет предлог для развода, чтобы жениться на юной племяннице Аттала — Эвридике. Мать уговаривает сына покорствовать царю во всём, только чтобы добиться регентства.

Через некоторое время Филипп приезжает в Пеллу и устраивает сыну форменный допрос. Но тот полностью принял сторону матери и сказал, что Филипп может вздёрнуть его на дыбу, если хочет. Несмотря на это, Филипп уже официально назначает сына регентом и уезжает на очередную войну. Тем временем поднимает бунт одно из недавно покорённых племен. Александр подавляет его, приказывает переименовать столицу побеждённых в свою честь и, повидавшись с матерью, отправляется с отрядом на фронт к отцу.

Филипп встретил сына недружелюбно, хоть тот и сразу отдал ему символ власти — печать регента. Отцу не нравится ни то, что сын не привёл войска раньше, ни что назвал в свою честь город, ни то, что заглядывается на Эвридику. Вечером Эвридика пытается поговорить с Александром, убедить его, что хочет мира в семье, но пасынок холодно обходится с будущей мачехой, а потом появляется Филипп и говорит, что Эвридика станет новой царицей Македонии.

Наутро произошла битва при Херонее, которую обе стороны — и македонцы и греки — считали решающей. Войско Филиппа и Александра победило, хоть и не без труда. Александру даже пришлось спасать отца. Филипп запретил грекам хоронить своих убитых («Пусть лежат и гниют!»), но на пир пригласил. Закончилось всё тем, что Александру пришлось утихомиривать перебравшего отца, который начал плясать над трупами.

Протрезвев, Филипп всё-таки разрешает сжечь трупы убитых греков, а прах отправить в Афины. Сопровождать скорбный груз он поручил Александру, который должен был также подписать мирный договор. В Афинах Александр знакомится с красавицей Барсиной — женой полководца Мемнона Родосского.

Мирный договор подписан. Александр возвращается в Македонию. Мать сообщает ему, что отец скоро женится на Эвридике, а она уезжает в родной Эпир. Александр не хочет идти на свадьбу, но Олимпиада уговаривает его не ссориться лишний раз с отцом и не рисковать своим положением наследника. Но на пиру, не без участия Аттала, отец и сын ссорятся, и Александр уезжает в Эпир вместе с матерью.

Через некоторое время Эвридика рожает сына. По такому случаю объявляется всеобщая амнистия и Александр возвращается в Македонию. Отец встречает его холодно, но всё-таки обещает и принять с почетом Олимпиаду, и предоставить сыну место командующего одной из армий, отправляющихся в Персию. Однако цена за такую милость высока — трое друзей Александра должны отправиться в ссылку. Скрепя сердце царевич и приговорённые соглашаются. Аттал решает посмеяться над одним из них — Павсанием, издевательски спросив, как тот будет жить без своего бога — Александра. Филипп посмеялся над этой шуткой своего родственника, не ведая, что навлекает тем самым на себя беду.

Придя вскоре к матери, Александр видит, что та успокаивает Павсания, поит его вином и советует злиться не на Аттала, а на Филиппа, который мог бы приструнить родственника или хотя бы не смеяться. Потом царица «случайно» вспоминает способ прославиться, о котором говорил ей отец еще в Эпире — надо лишь убить великого человека. Александр выпроваживает захмелевшего Павсания, однако мать тут же принимается обрабатывать сына, сказав: «Филипп назвал своего сына Караносом. Так же звали первого царя македонской династии. Интересно, что у Филиппа на уме?»

Эти слова звучали в ушах Александра и на следующее утро, когда он уже шёл в праздничной процессии рядом с отцом. Когда Филипп уже готовился войти в театр, где его должны были чествовать, из толпы неожиданно выскочил Павсаний, убил царя и бросился бежать. Александр догнал бывшего друга и тоже заколол.

Александр с согласия армии стал царём Македонии. Он потребовал от греческих городов признать его вместо отца главнокомандующим объединённым войском, готовым к выступлению в Персию, и поклясться в верности. Клянутся все, кроме Афин, точнее их представителя Мемнона, заявившего, что клятва, данная под остриями мечей, не имеет силы. За это Александр наказывает его изгнанием, заручившись согласием других официальных представителей Афин.

Возвращаясь вечером домой, Александр видит похоронную процессию Эвридики. Её провожают в последний путь ночью, как самоубийцу, но Аттал недвусмысленно намекает Александру, что смерть Эвридики и её новорождённого сына — дело рук Олимпиады.

Вскоре Александр выступает в поход. Мемнон, переметнувшийся к персам, уговаривает Дария применить тактику выжженной земли — уничтожать все запасы на пути Александра, чтобы тот не смог прокормить свою армию и убрался обратно в Македонию. Однако сатрапы не захотели разорять свои провинции и не послушались совета Мемнона.

Разгневанный Мемнон возвращается в свой шатёр, где Барсина подливает масла в огонь, прочитав длинную речь о том, что победа Александра даст миру гораздо больше, чем победа персов. Мемнон ревнует. Ему кажется, что Александр не выходит из головы Барсины.

Тем временем Дарий пишет Александру издевательское письмо, называя мальчишкой и вором и посылая три подарка — мяч, чтобы Александр играл с детьми своего возраста, кнут, чтобы наказывать его, и золота на обратную дорогу.

Александра очень разозлило это письмо и он поклялся заполучить всё золото Персии. В результате нескольких успешных сражений ему удалось взять несколько городов и разбить армию Дария. Последним был уничтожен отряд греческих наёмников под командованием Мемнона, по сути брошенный персами на произвол судьбы.

Взяв штурмом очередной город, раненый Александр идёт осматривать добычу, в том числе и захваченных в плен женщин. Одна начинает очень дерзко говорить с ним и он узнаёт Барсину, которую и забирает себе в качестве трофея.

Утро было бурным. Сначала Барсина закатила истерику, увидев, как солдат убил женщину, потом пришли плохие новости — греческие союзники отказались посылать подкрепление. Парменион и его сын Филота советуют Александру вернуться в Македонию и собраться с силами, но тот категорически отказывается, произносит гневную речь и теряет сознание.

Через несколько дней, полностью оправившись и восстановив силы, Александр решает отпустить флот и всех желающих вернуться. В армии останутся только добровольцы вне зависимости от их происхождения. Барсина, которой тоже было разрешено уехать, остаётся с Александром.

Персидская и греко-македонская армия снова сошлись. Видя явное численное превосходство врага, военачальники советуют Александру атаковать позиции персов ночью, но тот оказывается. Его не останавливает ни неблагоприятное знамение, ни появление вблизи лагеря персидских разведчиков. Дарий же, уверенный, что будет ночная атака, приказывает своему войску бодрствовать целую ночь. Александр же тем временем объясняет своим воинам, что лунное затмение, которое они видели в эту ночь — это хороший знак для македонцев и греков. Также он даёт установку своим военачальникам с тем, чтобы они донесли её до каждого воина. План Александра довольно прост — объявить «охоту» на Дария, ибо, по словам Александра, если погибнет он сам — погибнет лишь один воин из македонской армии, если же погибнет Дарий — персидская армия будет обезглавлена и рассыпется. Тем самым Александр констатирует, что боевой дух, выучка и дисциплина греко-македонской армии гораздо выше, чем у противника, и поэтому шансы первой на победу не хуже, несмотря на подавляющее численное превосходство второй.

Наутро, помолившись (Александр — Фобосу, а Дарий — Ахурамазде) противники сходятся. Все понимали, что эта битва — решающая и сражались отчаянно. Александр победил. Дарий бежал, бросив свою колесницу и лук, а также оставив в руках Александра свою семью — жену и троих детей.

Победители осматривают персидский лагерь. Палатка Дария поражает их своими размерами и роскошью. Клит входит первым. Увидев у него в руках луки и царские одеяния, царица падает на пол и начинает рыдать, считая мужа убитым. Старшая дочь Дария, Роксана, просит разрешения похоронить отца, прежде чем всех их казнят. Александр успокаивает женщин, сказав, что воюет за власть с Дарием, а им ничего не угрожает.

Александр бросается в погоню за Дарием, но настигает только лишь его труп. Бывшего царя царей убивают. Дарий успевает оставить Александру предсмертное письмо, в котором призывает Александра проявить милость к его народу, а также взять в жёны его дочь. Позже Александр хитростью узнаёт, кто убийца, заявив, что превознесёт того. Когда Бесс — один из родственников Дария, признался в содеянном, Александр действительно приказал превознести его. На высокую виселицу, чтобы все знали, что только царь может убить царя.

Однако не все рады победам царя. Услышав от Филоты дерзкую фразу, Александр сначала отослал Пармениона, а потом приказал пытать Филоту. Узнав, что действительно готовился заговор и что Парменион тоже к нему причастен, Александр приказал убить обоих — и отца, и сына.

Позже Александр праздновал свою победу. Смерть Дария означала окончание войны. Барсина предложила сжечь дворец, в котором проходил праздник и который раньше был резиденцией персидских царей. Ей даже удалось поджечь несколько портьер, но Александр приказал потушить огонь. Они с Барсиной опять поссорились.

Дальше был поход в Индию, страну, в которой раньше бывали только боги. Но там случилось несчастье. Поссорившись за-за пустяка с Клитом, Александр убивает его. Это произвело перелом в душе царя. Он приказывает повернуть. После тяжелейшего пути по пустыне Александр возвращается в Вавилон. «Завоёвывать нужно не земли, а сердца людей» — вот новый девиз царя. Чтобы крепче соединить греков и македонцев с покорёнными персами, царь устраивает массовую свадьбу и сам берет в жёны Роксану. Александр произносит красивый тост, но едва отпив из кубка, теряет сознание и умирает, попросив бросить его тело в Евфрат, чтобы все подумали, что он не умер, а вернулся к богам, но так и не назвав имя преемника, сказав лишь туманное — «Сильнейшему».

Упомянутые в фильме исторические события

• Филипп оставил сына на короткое время правителем вместо себя и тот сумел подавить бунт и переименовал покоренный мятежный город в Александруполис.
• Битва при Херонее — боевое крещение Александра.
• Битва на реке Граник.
• Битва при Иссе, пленение семьи царя Дария.
• Поход в Индию (очень бегло).

В ролях

• Ричард Бёртон — Александр Македонский
• Фредрик Марч — Филипп
• Даниель Дарьё — Олимпия
• Гарри Эндрюс — Дарий
• Барри Джонс (англ.) — Аристотель
• Клэр Блум — Барсина
• Стэнли Бэйкер (англ.) — Атталус
• Найол МакГиннис (англ.) — Парменион
• Питер Кашинг — Мемнон
• Майкл Хордерн (англ.) — Демосфен
• Мариса де Леза (исп.) — Эвридика
• Густаво Рохо — Клайтус
• Рубен Рохо — Филотус
• Питер Уингард (англ.) — Павсаний
• Хельмут Дантин (англ.) — Нектенабус
• Уильям Сквайр (англ.) — Эсхин
• Фридрих фон Ледебур — Антипатр
• Виржилиу Тейшейра (англ.) — Птолемей
• Тереза дель Рио — Роксана
• Хулио Пенья (исп.) — Арсит (бел.)
• Хосе Ньето — Спитридат (англ.)
• Карлос Баэна — Неарх
• Ларри Тэйлор (англ.) — Пердикка
• Хосе Марко — Гарпал
• Рикардо Валле — Гефестион
• Кармен Карулла — Статира (мать)
• Иисус Луке — Аристандр
• Рэмсей Эймс — пьяная женщина
• Эллен Россен — Амитис
• Карлос Асеведо — Ох

Исторические личности, появившиеся в фильме

• Филипп — отец Александра.
• Олимпиада (в фильме Олимпия) — мать Александра.
• Клит (в фильме Клайтус) — соратник Александра.
• Филота (в фильме Филотус) — друг и молочный брат Александра.
• Аристотель — древнегреческий философ, учитель Александра.
• Парменион — полководец, служивший сначала Филиппу, а потом Александру, отец Филоты.
• Павсаний — убийца Филиппа.
• Барсина — жена, позже вдова Мемнона, ставшая наложницей Александра.
• Мемнон Родосский — греческий полководец, переметнувшийся к персам. Муж Барсины.
• Роксана — жена Александра.
• Демосфен — оратор, сочинявший пылкие речи против Филиппа и Александра.
• Аттал (в фильме Атталус) — приближённый Филиппа, враг Александра.
• Клеопатра (в фильме Эвридика) — молодая жена Филиппа, племянница Аттала, убитая Олимпиадой.
• Дарий III — «царь царей» Персии.
• Бесс — сатрап Бактрии, убийца Дария III.

Исторические неточности

• Филиппики Демосфена на городской площади слушают не только мужчины, но и женщины, что в те времена было нереально.
• Филипп был одноглазым, а в фильме этого не показано.
• Филипп говорит сыну «Ты прямой и высокий, как македонское копьё». Однако большинство историков сходятся во мнении, что ростом Александр Македонский не отличался.
• Филипп перед тем, как оставить Александра регентом Македонии на время своего очередного завоевательного похода, говорит, что боится, как бы тот не стал пешкой в руках своей матери, Олимпиады. Потом, уже покорив взбунтовавшийся город, Александр кричит «Я не пешка!». Однако тогда в Македонии не могли знать о шахматах и даже их предшественнице — индийской игре чатуранга.
• Перед тем, как оставить Александра регентом в Пелле, Филипп признаётся, что разлюбил Олимпиаду еще двадцать лет назад. Однако согласно истории Александру на тот момент было всего шестнадцать, то есть получается, что Филипп разлюбил свою жену ещё до того, как женился на ней.
• Не упоминается о увлечении Олимпиады мистическими культами и о том, что она разводила змей.
• Юная мачеха Александра говорит, что она на год старше его. Однако, согласно историческим данным, она была на два года младше. Также, её звали на самом деле Клеопатрой, а не Эвридикой, как в фильме.
• Филиппа убили на празднике, посвящённом свадьбе его дочери, а не рождению сына, как в фильме.
• Павсаний на самом деле был не другом Александра, а телохранителем и любовником Филиппа, после убийства которого был заколот не самим Александром, а царскими телохранителями.
• Александр называет отцом Ахилла Зевса, хотя в действительности им был Пелей.
• Александр называет братом Клита, хотя по идее доложен был называть так Филоту, с которым у них была общая кормилица.
• Клит называет любимым поэтом Александра Еврипида, хотя им был Гомер.
• В одном эпизоде Александр читает книгу «Илиада», а не свиток, как это должно было быть.
• Александр обращается к своим соратникам «генералы и офицеры».
• В одной из сцен Александра называют на «вы», хотя такого обращения в Древней Греции не было.
• У Александра нет знаменитого шлема, за который его прозвали Двурогим.
• Мемнон Родосский погибает в бою, а согласно историческим сведениям, он умер своей смертью, правда подозрительно вовремя для Александра.
• Роксану, бактрийскую княжну, сделали дочерью Дария. Александр действительно был женат на одной из дочерей Дария, но её звали Статирой. Таким образом, Роксана в фильме как бы объединяет в себе двух жён Александра.
• Дворец в Персеполе подожгла Таис Афинская, а не наложница Александра Барсина. Причём по фильму Александр приказал всё быстро потушить, а в реальности этого не было.
• Пир, во время которого Александр убил Клита, проходил в Самарканде, а не в Индии.
• В фильме нет упоминаний о ранениях Александра, даже о самом серьёзном из них — стрелой в грудь навылет, которое он получил в Индии.
• Александр решил повернуть домой не потому что его мучала совесть после убийства Клита, а из-за волнений в уставшей армии.
• Александр по фильму умирает в Сузах (а не в Вавилоне, как было на самом деле), во время массовой свадьбы своих офицеров с персиянками, то есть от его и без того короткой жизни отняли несколько месяцев.
• Дария называют императором — этот титул появился позднее и ни персы, ни греки не могли его так называть.
• Почему-то и персы зовут своего царя греческим вариантом его имени — Дарий, а не Дараявуш, как следовало бы.
• В фильме упоминается дыба — орудие пытки, придуманное только в Средневековье.
• В фильме фигурирует карта на английском языке.
• Каспийское море тогда называлось Гикарнийским.
• У показанного в фильме египетского жреца не сбриты, как это было положено, волосы и брови.

Отрывок, характеризующий Александр Великий (фильм, 1956)

«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9 октября».
«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.


6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.