Битва при Зонкьо

Морской бой при Зонкьо
Основной конфликт: Турецко-венецианская война(1499—1503)
Рукописная миниатюра из собрания Британского музея
Дата	12, 20, 22 и 25 августа 1499
Место	Пилос, Ионическое море
Итог	Победа турок
Противники
Венецианская республика Османская империя
Командующие
Антонио Гримани Кемаль-реис
Силы сторон
47 галер 17 галиотов 100 малых судов 67 галер 20 галиотов 200 малых судов 36°54′00″ с. ш. 21°41′00″ в. д.36.90000° с. ш. 21.68333° в. д. / 36.90000; 21.68333    </td></tr>
Потери
неизвестно неизвестно

Битва при Зонкьо, также известная как Битва при Сапьенце, или Первая битва при Лепанто — морское сражение в ходе венециано-османской войны 1499—1503 годов, происходившее в течение четырёх дней: 12, 20, 22 и 25 августа 1499 года. Это было первое в истории морское сражение с использованием установленных на кораблях пушек.

В январе 1499 года турецкий адмирал Кемаль-реис вышел из Стамбула с 10 галерами и 4 судами других типов, а в июле соединился с огромным османским флотом, посланным ему Давуд-пашой для начала широкомасштабной войны против Венецианской республики. Теперь под его командованием было 67 галер, 20 галиотов и около 200 судов меньших размеров.

Достигнув в августе 1499 года мыса Зонкьо в Ионическом море, между греческими городами Пилос и Метони, флот под управлением Кемаль-реиса разгромил венецианский флот из 47 галер, 17 галиотов и около 100 судов меньшего размера, которым командовал Антонио Гримани. В наиболее критический момент битвы две венецианские каракки под командованием Андреа Лоредана (из влиятельного венецианского семейства Лореданов) и Альбана д’Армера взяли на абордаж один из флагманских кораблей турецкого флота. Командир турецкого корабля Бурак-реис, будучи не в состоянии расцепиться с венецианскими кораблями, предпочёл поджечь свой корабль. Вид трёх горящих вместе больших кораблей нанёс серьёзный урон боевому духу венецианцев.

Антонио Гримани 29 сентября был арестован, но впоследствии освобождён. В 1521 году он стал венецианским дожем. Турецкий султан Баязид II подарил 10 захваченных венецианских галер Кемаль-реису, с октября по декабрь 1499 года базировавшемуся с флотом на острове Кефалиния.

Отрывок, характеризующий Битва при Зонкьо

В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.