Хойт, Гэвин

Гэвин Хойт
Общая информация
Полное имя	Гэвин Эндрю Хойт
Родился	6 июня 1990(1990-06-06) (33 года) Лондон, Англия
Гражданство	Англия Тринидад и Тобаго
Рост	180 см
Позиция	правый защитник
Информация о клубе
Клуб	Барнет
Номер	2
Карьера
Молодёжные клубы
1997—2007	Арсенал (Лондон)
Клубная карьера*
2007—2012	Арсенал (Лондон)	1 (0)
2008—2009	→  Уотфорд	7 (0)
2009—2010	→  Брайтон энд Хоув Альбион	18 (0)
2010—2011	→  Линкольн Сити	12 (0)
2012	→  Уимблдон	3 (0)
2012—2014	Дагенем энд Редбридж	68 (0)
2014—2015	Джиллингем	30 (0)
2015—н.в.	Барнет	13 (0)
Национальная сборная**
2007	Англия (до 17)	2 (0)
2007—2008	Англия (до 18)	2 (0)
2008—2009	Англия (до 19)	12 (0)
2009	Англия (до 20)	1 (0)
2014—н.в.	Тринидад и Тобаго	2 (0)
* Количество игр и голов за профессиональный клуб считается только для различных лиг национальных чемпионатов, откорректировано по состоянию на 5 декабря 2015. ** Количество игр и голов за национальную сборную в официальных матчах, откорректировано по состоянию на 5 октября 2014.

Гэвин Хойт (англ. Gavin Hoyte; род. 6 июня 1990, Лондон, Великобритания) — английский футболист, защитник, ныне игрок «Барнета» и сборной Тринидада и Тобаго.

Клубная карьера

«Арсенал»

Хойт родился в лондонском районе Лейтонстоун, и подписал юношеский контракт с «Арсеналом», когда ему было девять лет. Он регулярно играл за юношеский и резервный состав «Арсенала» и был капитаном команды до 18 лет в сезоне 2006/07. 10 сентября 2007 года Хойт подписал профессиональный контракт с клубом.

Начиная с 2007 года Хойт несколько раз попадал в заявку «Арсенала» на матчи. В первый раз это произошло в 5 раунде Кубка Англии против «Блэкберн Роверс» 28 февраля 2007 года, а затем оказывался на скамейке в четырёх из пяти игр «Арсенала» в Кубке Лиги сезона 2007/08, но ни разу на поле не появился.

В 2008 году Хойт сыграл две первых товарищеских игры «Арсенала» перед началом сезона и был назначен капитаном резервного состава клуба. Дебют за основной состав «канониров» для Хойта пришёлся на матч Кубка Лиги против «Шеффилд Юнайтед» 23 сентября 2008 года. В нём он отыграл все 90 минут. Хойт выходил на поле в последующих раундах Кубка Лиги против «Уигана» и «Бёрнли», а также дебютировал в Премьер-лиге против «Манчестер Сити» 22 ноября 2008 года и был заменён на Аарона Рэмзи на 60-й минуте.

В декабре 2008 года Хойт подписал новый долгосрочный контракт с «Арсеналом». 31 декабря 2008 года Хойт отправился в аренду в клуб Чемпионшипа «Уотфорд» на остаток сезона 2008/09.

В октябре 2009 года Хойт на один месяц отправился в аренду в «Брайтон энд Хоув Альбион» в качестве замены травмировавшемуся Энди Вингу. Затем аренда была продлена до января 2010 года, а затем — до конца сезона 2009/10.

В конце января 2012 года Хойт подписал договор об одномесячной аренде с клубом второй лиги «Уимблдон».

В апреле 2012 года Хойт отправился на просмотр в «Стивенидж» и сыграл за их резервную команду против «Саутенд Юнайтед» (1:6). 22 мая 2012 года было объявлено, что 1 июля Хойт станет свободным агентом и покинет «Арсенал».

«Дагенем энд Редбридж»

После ухода из «Арсенала» Хойт подписал контракт с «Дагенем энд Редбридж» на два года, став их первым трансфером в новом сезоне. Он дебютировал за новый клуб 14 августа 2012 года против «Ковентри Сити» (0:1) и отыграл все 90 минут. В июне 2014 года он был освобожден из клуба, не сумев договориться о новом контракте, несмотря на предложенные менеджментом более выгодные условия.

«Джиллингем»

Далее Хойт подписал краткосрочный контракт с «Джиллингемом». Он оставался в основе клуба до конца сезона 2014/15.

«Барнет»

В июне 2015 года Хойт подписал контракт с «Барнетом» на два года.

Международная карьера

Хойт играл за национальную команду Англии до 17 лет и был в заявке Англии на чемпионат мира для игроков не старше 17 лет 2007 года. Он сыграл во всех пяти матчах Англии на турнире, трижды выйдя на замену и начав в основе против Бразилии и Германии.

В мае 2014 года Гэвин принял решение выступать за Тринидад и Тобаго и был вызван в сборную на игры тура по Южной Америке, по ходу которого Хойт принял участие в товарищеских матчах против Аргентины в Буэнос-Айресе и Ирана в Сан-Паулу.

Личная жизнь

Гэвин — сын британской спринтерши Венди Хойт и младший брат футболиста Джастина Хойта, который также играл за «Арсенал».

Достижения

Англия до 17

• Чемпионат Европы по футболу (юноши до 17 лет), финалист: 2007

Англия до 19

• Чемпионат Европы по футболу (юноши до 19 лет), финалист: 2009

Ссылки

• [www.soccerbase.com/players/player.sd?player_id=46300 Статистика на soccerbase.com] (англ.)

Отрывок, характеризующий Хойт, Гэвин

Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.