Дунайская кампания Крымской войны

Настоящая статья посвящена боевым действиям русской армии против Османской империи на Дунае во время Крымской войны.

Кампания 1853 года

Русские войска, под начальством князя М. Д. Горчакова вступившие в Молдавию и Валахию, занимали в октябре 1853 весьма разбросанное положение вдоль по Дунаю.

Турецкая армия (ок. 150 тыс.), которой командовал сардарэкрем (фельдмаршал) Омер-паша, была расположена частью по той же реке, частью — в Шумле и Адрианополе. Регулярных войск (низам) было в ней меньше половины; остальная часть состояла из ополчения (редиф), не имевшего почти никакого военного образования. Почти все регулярные войска были вооружены нарезными или же гладкоствольными ударными ружьями; артиллерия устроена хорошо, войска обучены европейскими организаторами; но корпус офицеров был неудовлетворителен.

Ещё 27 сентября (9 октября) Омер-паша известил князя Горчакова, что если через 15 дней не будет дано удовлетворительного ответа об очищении княжеств, то турки откроют военные действия; однако ещё до истечения этого срока неприятель стал стрелять по русским аванпостам.

Первое, более серьёзное дело произошло 11 (23) октября, при проходе двух пароходов нашей Дунайской флотилии мимо крепости Исакча; через 10 дней после этого Омер-паша, собрав у Туртукая 14 тыс. человек, переправился на левый берег Дуная, занял ольтеницкий карантин и приступил к возведению здесь укреплений.

23 октября (4 ноября) последовал бой при Ольтенице; командовавший русскими войсками (1 бригада пехоты, 9 эскадронов и сотен, 18 орудий) генерал Данненберг не довёл дела до конца и отступил с потерей около 1 тыс. человек; однако турки не воспользовались своим успехом, а сожгли карантин, равно как мост на реке Арджис, и удалились опять на правый берег Дуная. Затем Омер-паша сосредоточил значительные силы (по слухам, до 40 тыс.) в Видине; лежавшее против последнего, на левом берегу Дуная, местечко Калафат ещё с середины октября занято было сильным турецким отрядом. Отсюда весьма удобно было предпринимать наступательные действия против войск правого крыла русской армии, тем более что войска эти, поступившие с 20 ноября (2 декабря) под начальство генерал-адъютанта графа Анрепа-Эльмпта, численность коих доходила всего до 7000, были разбросаны на расстоянии 30 вёрст.

25 декабря 1853 (6 января 1854) турки, в числе 18000, при 24 орудиях, атаковали 2½-тысячный отряд полковника Баумгартена, расположенный в деревнях Четате и Фынтына-Банулуй и, несмотря на геройское сопротивление русской армии, вероятно, подавили бы их своей многочисленностью, если бы не подоспел на выручку стоявший оттуда в 12 верстах отряд генерал-майора Бельгарда. Турки, понеся большой урон, отступили в Калафат; но и с русской стороны выбыло из строя до 2000 человек.

Близ Рущука, у Никополя и Систова, турки неоднократно пытались переправиться на левый берег Дуная, но постоянно были отражаемы.

Вслед за тем, уже в конце января 1854, выстрелами русской прибрежных батарей суда турецкой Дунайской флотилии, расположенные у вышеназванных пунктов, были частью приведены в негодность, частью разогнаны. Безуспешна была и попытка турок разрушить русские батареи, возведённые на левом берегу против Силистрии.

Кампания 1854 года

Военные действия на Дунае открылись 11 (23) марта 1854 переправой русских войск на правый берег реки, у Браилаа, Галаца и Измаила, и занятием крепостей: Мачина, Тульчи и Исакчи.

Князь Горчаков, командовавший войсками, не двинулся тотчас же к Силистрии, овладеть которой было бы сравнительно нетрудно, так как укрепления её в то время ещё не были вполне окончены. Это замедление действий, начавшихся столь успешно, произошло вследствие распоряжений князя Паскевича, который, по старой памяти, пользовался ещё чуть не безграничным военным авторитетом, но он давно уже пережил свою славу и ещё во время венгерских событий 1849 выказал склонность к преувеличенной осторожности. В данном случае он опасался, что за Дунаем наши войска встретят значительные силы турок, соединившиеся с английскими и французскими десантными отрядами; главным же образом страшился появления в тылу у нас австрийской армии.

На театр военных действий князь Паскевич прибыл только 3 (15) апреля, но все распоряжения его носили характер вполне нерешительный. Только вследствие энергичного требования императора Николая он приказал войскам идти вперед; но наступление это велось крайне медленно, так что только 4 (16) мая войска наши стали подходить к Силистрии. Такой потере драгоценного времени и следует, главным образом, приписать неудачу последующих действий за Дунаем.

К осаде Силистрии приступлено было в ночь на 6 (18) мая, а начальник инженеров, высокоталантливый генерал Шильдер, предложил план, по которому, при условии полного обложения крепости, брался в 2 недели овладеть ею. Но князь Паскевич, предпринявший осаду против собственного убеждения и тревожимый прежними опасениями, предложил другой план, крайне невыгодный, и при этом вовсе не блокировал Силистрии, которая, таким образом, могла сообщаться с Рущуком и Шумлой.

Согласно новому плану, осада была поведена против сильного передового форта Араб-Табиа; в ночь на 17 (29) мая успели уже заложить траншею в 80 саженях от него; вылазка турок была отражена; но штурм, вслед за тем и без всякого приказания предпринятый генералом Сельваном (командовавшим войсками в траншеях), испортил все дело. Сначала русские имели успех и взобрались на вал, но в это время Сельван был смертельно ранен; по какому-то недоразумению, в тылу штурмующих войск раздался отбой; началось трудное отступление под напором противника, и все предприятие окончилось полной неудачей, за которую мы поплатились более чем 900 человек, выбывшими из строя.

Одновременно с этим (16 (28) мая) произошло несчастное дело под Каракулом, в котором разбит был отряд полковника Карамзина, и сам он был убит. Между тем осада Силистрии продолжалась, однако, по-прежнему нерешительно. Князь Паскевич в донесениях своих императору Николаю выражал сомнение в успехе. 28 мая (9 июня) он со всеми силами произвёл усиленную рекогносцировку к Силистрии, но, будучи при этом контужен ядром, сдал команду князю Горчакову и уехал в Яссы. Оттуда он всё-таки присылал распоряжения. Вскоре затем и генерал Шильдер, бывший душой осады, получил тяжкую рану и вынужден уехать в Калараш, где и умер.

8 (20) июня осадные работы подвинулись уже столь близко к Араб-Табии, что ночью назначен был штурм. Войска приготовились, как вдруг около полуночи пришло предписание фельдмаршала: немедленно снять осаду и перейти на левый берег Дуная. Поводом к такому распоряжению было письмо, полученное князем Паскевичем от императора Николая, и враждебные меры Австрии.

Действительно, государь разрешал снять осаду, если бы осадному корпусу угрожала атака превосходящими силами прежде взятия крепости; но такой опасности не было и, вероятно, если бы русские не потеряли напрасно целого месяца и успели овладеть Силистрией в начале мая, то Австрия была бы осторожнее в своих домогательствах, а союзники (англичане и французы), озабоченные непосредственной защитой Османского государства, получили бы новое затруднение при вторжении в Крым.

Благодаря принятым мерам, осада была снята совершенно незаметно для турок, которые нас почти и не преследовали. Теперь на левой стороне Дуная численность наших войск доходила до 120 тысяч, с 392 орудиями; кроме того, в Бабадаге находились 1½ дивизии пехоты и бригада кавалерии, под начальством генерала Ушакова. Силы же турецкой армии простирались до 100 тыс. человек, расположенных под Шумлой, Варной, Силистрией, Рущуком и Видином.

Главные силы англичан и французов (50 тыс.) не могли начать действий раньше середины июля из-за холеры. Австрия пока оставалась в нейтральном положении; да вдобавок на русской западной границе собиралась грозная армия. После ухода русских из-под Силистрии, Омер-паша решился перейти в наступление. Сосредоточив у Рущука более 30 тыс. человек, он 25 июня (7 июля) стал переправляться через Дунай и, после боя с малочисленным русским отрядом, упорно оборонявшим остров Радоман, овладел Журжей, потеряв при этом до 5 тыс. человек. Хотя затем он остановил своё наступление, но князь Горчаков тоже ничего не предпринимал против турок, а напротив, «вследствие особого хода политических обстоятельств», стал постепенно очищать княжества и на исходе августа переправился на левый берег Прута, у Скулян; вслед за тем и особый отряд генерала Ушакова, занимавший Добруджу, возвратился в пределы Империи и расположился на Нижнем Дунае, у Измаила.

По мере отступления русских турки медленно продвигались вперед, и 10 (22) августа Омер-паша вступил в Бухарест. Тогда же перешли границу Валахии австрийские войска, которые, по соглашению союзников с турецким правительством, сменили турок и заняли княжества.

Источники

• Тарле Е. В. Крымская война. — Т. 1—2.

Отрывок, характеризующий Дунайская кампания Крымской войны

То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
– И одинакие какие… – сказал Ильин.
– Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
– Вы из каких будете? – спросил он.
– Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
– Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
– А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
– Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
– Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
– В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
– Наша будет! – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
– Что, моя красавица, нужно? – сказал Ильин, улыбаясь.
– Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
– Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.
– Бе…се…е…ду…шка! – распевал пьяный мужик, счастливо улыбаясь и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.
– Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, – сказал он с почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера и заложив руку за пазуху. – Моя госпожа, дочь скончавшегося сего пятнадцатого числа генерал аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать… не угодно ли будет, – с грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при… – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как слепни около лошади.
– А!.. Алпатыч… А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради Христа. Важно! А?.. – говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.
– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая на стариков.
– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – В чем дело? – спросил он.
– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
– Не может быть! – вскрикнул Ростов.
– Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за французов, кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.
– Батюшка! отец родной! бог тебя послал, – говорили умиленные голоса, в то время как Ростов проходил через переднюю.
Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет. Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом. Ростову тотчас же представилось что то романическое в этой встрече. «Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых, бунтующих мужиков! И какая то странная судьба натолкнула меня сюда! – думал Ростов, слушяя ее и глядя на нее. – И какая кротость, благородство в ее чертах и в выражении! – думал он, слушая ее робкий рассказ.