Жук в муравейнике

Жук в муравейнике
Первое отдельное издание (1983, Кишинёв, изд. «Лумина»)
Жанр:	Научная фантастика, Детектив
Автор:	А. Стругацкий, Б. Стругацкий
Язык оригинала:	русский
Дата первой публикации:	1979 (журнал) 1982 (сборник) 1983 (отдельное издание)
Издательство:	Знание — сила (журнал)
Цикл:	Трилогия о Максиме Каммерере, Мир Полудня
Предыдущее:	Обитаемый остров
Следующее:	Волны гасят ветер

«Жук в муравейнике» — фантастический детектив, принадлежащий перу Аркадия и Бориса Стругацких (1979). Предпоследняя книга из цикла про «Мир Полудня», вторая книга трилогии, рассказывающей о жизни и приключениях Максима Каммерера. В сюжете затронуты некоторые второстепенные темы, общие для произведений многих отечественных и зарубежных писателей-фантастов (контакты с инопланетянами, генная инженерия).

Сюжет

Время и место действия

Вторая книга, посвящённая Максиму Каммереру. На дворе 2178-й год. Прошло около двадцати лет с момента событий, описанных в «Обитаемом острове», Максиму уже за сорок, он работает в КОМКОНе-2, его непосредственным начальником является Рудольф Сикорски.

Розыск Льва Абалкина

Каммерер получает задание: найти и взять под наблюдение прогрессора Льва Абалкина, который самовольно покинул Саракш, где работал, внедрённый в контрразведку Островной Империи. По донесению с Саракша, Абалкин бежал, будучи на грани нервного срыва, после того как погиб его друг и наблюдающий врач Тристан. По утверждению самого Абалкина, Тристан был убит контрразведкой Империи. Пытаясь спасти его тело, Абалкин вынужден был раскрыться и бежать из Островной Империи. Лев явно находится на Земле, но не зарегистрировался по прибытии.

Согласно документам, Абалкин был посмертным ребёнком (его родители совершили погружение в черную дыру), воспитывался в школе-интернате, обучался в школе прогрессоров, затем работал по специальности, практически не появляясь на Земле. Единственные его более-менее близкие на планете сейчас — это старый учитель школы-интерната, сверстница Майя Глумова и голован (инопланетянин-киноид) Щекн-Итрч.

Каммерер встречается с Учителем, потом, дважды — с Глумовой, сначала представившись журналистом, затем — в своём подлинном качестве. Оказывается, Майя совсем недавно видела Абалкина, разговаривала с ним. Абалкин вёл себя при встрече странно: он несколько часов выспрашивал Майю об их общей юности, заставляя вспоминать мельчайшие подробности детских игр и школьных происшествий. Встреча со Щекном, работающим в миссии Голованов на Земле, даёт не менее странный результат: Щекн заявляет, что «народ Голованов не предоставит убежища человеку Льву Абалкину». Каммерер связывается с Учителем, и тот сообщает, что Лев Абалкин встретился с ним. Позже Лев звонит самому Каммереру и недолго беседует о старых временах, когда они познакомились на Саракше, где Лев продолжил начатые ранее Каммерером контакты с Голованами. Максим узнаёт, что Лев позвонил и Сикорски, причём по секретному служебному номеру, который знал только Тристан.

Кроме того, Каммерер читает отчет Абалкина о вылазке на планете Надежда, что он провел совместо со Щекном. Отчет дан как «повесть в повести». На Надежде произошла экологическая катастрофа и люди стали стареть и дряхлеть годам к 15 от каких-то проблем с ДНК. Неизвестные (по всей видимости, те самые Странники, что упоминаются во многих произведениях Стругацких) спасли большую часть населения, выведя его через тоннели куда-то по ступенькам, ведущим вниз в шахты.

Обобщив всю найденную информацию, Максим делает вывод: со Львом Абалкиным связана тайна личности (изобретённое Стругацкими понятие юриспруденции будущего: сведения о личности, которые сохраняются в тайне, в том числе — от самой этой личности, в силу того, что их разглашение посторонним или самому человеку может нанести ему существенный моральный вред), причём сам Лев, очевидно, узнал о существовании этой тайны и пытается её раскрыть. Во всяком случае, Лев знает, что ему запрещено жить на Земле. Судя по поведению, Лев заподозрил, что его память — ложная, и пытался убедиться, что события из его воспоминаний действительно происходили.

Сикорски устраивает на Абалкина засаду в «Музее внеземных культур», где работает Майя Глумова. Но вместо Абалкина там появляется доктор Бромберг — известный специалист по запрещённым научным исследованиям и засекреченным открытиям, идейный противник любого контроля над наукой. Когда ссора между старыми знакомыми заканчивается, Максиму рассказывают подлинную историю Льва Абалкина.

Тайна личности Льва Абалкина

Лев Абалкин — один из 13 так называемых «подкидышей», детей, выросших из зародышей, найденных на безымянной планете в системе ЕН 9173 в декабре 2137 года в некоем саркофаге, явно изготовленном Странниками. Комиссия, созданная для изучения саркофага и определения дальнейшей судьбы детей, не исключала, что «подкидыши» могут нести в себе какую-то скрытую программу, заложенную Странниками и запускаемую неким внешним воздействием, следовательно, они потенциально представляют опасность. Пытаясь найти компромисс между принципами гуманизма и заботой об интересах человечества, комиссия приняла решение: засекретить происшествие, в том числе и от самих «подкидышей», растить и воспитывать их раздельно, приняв все меры к тому, чтобы они никогда не встречались друг с другом, а впоследствии всем им дать внеземные профессии, чтобы они как можно меньше времени проводили на Земле. Разумеется, за всеми «подкидышами» был установлен пожизненный контроль.

Дружественная Земле внеземная цивилизация Тагоры, как выяснилось на неких переговорах, тоже обнаружила такой же саркофаг с личинками тагорян и немедленно его уничтожила. Поскольку во время разговора один из землян не дал тагорянину четкого ответа на вопрос «А что бы сделали вы?» — Тагора на длительное время разорвала дипломатические отношения с Землей.

Все «дети саркофага» родились 6 октября 2138 года, были записаны посмертными детьми исследователей, отправляющихся в различные долгосрочные экспедиции, и обучались в обычных интернатах. Их развитие тщательно контролировалось, но так и не удалось обнаружить никаких значимых отличий от обычных людей, за единственным исключением: у всех примерно в одном возрасте появилось на сгибе локтя родимое пятно в виде значка, совпадающего со значком на одном из медальонов, коробка с которыми была найдена в саркофаге. Медальоны стали называть «детонаторами» — кто-то из комиссии предположил, что гипотетическая «программа» может активироваться при контакте «подкидыша» со «своим» медальоном. Между «подкидышем» и соответствующим ему «детонатором» была обнаружена связь: спустя короткое время после разрушения в ходе эксперимента одного из детонаторов от несчастного случая погибла девочка-«близнец», связанная с ним. Хотя исключить случайное совпадение было нельзя, дальнейшие эксперименты с «детонаторами» запретили.

Спустя много лет, когда «подкидыши» выросли, была предпринята попытка сообщить им тайну их происхождения. Первым подопытным стал Корней Яшмаа, будущий прогрессор (описанный в «Парне из преисподней»). Корней принял сведения о своей тайне личности спокойно, но никакой пользы в исследовании феномена «подкидышей» это не принесло. Вторая попытка раскрытия тайны закончилась трагически: подопытный принял сообщённое ему внешне спокойно, но через некоторое время погиб при обстоятельствах, не исключающих самоубийство, попутно подтвердив связь «подкидышей» с «детонаторами» — после его гибели обнаружилось, что соответствующий «детонатор» превратился в пыль. Исследователи не решились продолжать и остальные «подкидыши» остались в неведении.

Погибший Тристан под видом штатного врача как раз и наблюдал за поведением «подкидыша». Его гибель и бегство Абалкина заставили предположить худшее: в Абалкине активизировалась программа, он убил Тристана, предварительно добыв у него информацию о своём «особом статусе» (возможно, с помощью пыток), после чего отправился на Землю, следуя программе. Метания Абалкина по Земле Сикорски объясняет тем, что программа действует подсознательно, так что Лев сам не понимает, что с ним происходит. Хотя опасность Абалкина для человечества и Земли — чистейшей воды предположение, Сикорски считает себя не в праве игнорировать такую возможность, как бы иллюзорна она ни была.

Гибель Льва Абалкина

Абалкин направляется в музей к Майе Глумовой, где хранятся детонаторы и где Сикорски снова сидит в засаде. Максим перехватывает Льва по дороге и пытается убедить его не идти в музей. Абалкин заявляет, что более не желает следовать непонятным запретам и намерен жить на Земле и заниматься тем, чем хочет.

Попытка Максима физически помешать Льву не удаётся. Лев «вырубает» Максима, приходит в музей. Увидев на столе коробку с «детонаторами» он протягивает руку за «своим» значком;, Сикорски стреляет в Абалкина и убивает его. Из последних сил Абалкин пытается все же дотянуться до своего детонатора…

История создания

Данная повесть среди произведений Стругацких уникальна тем, что её замысел начался с эпиграфа — «стишка очень маленького мальчика», сочинённого маленьким сыном Бориса Стругацкого в 1975 году:

Стояли звери
Около двери,
В них стреляли,
Они умирали.
(Стишок очень маленького мальчика)

По воспоминаниям Б. Стругацкого, этот стишок вызвал в воображении «какие-то смутные картинки… какие-то страшные и несчастные чудовища… трагически одинокие и никому не нужные… уродливые, страждущие, ищущие человеческой приязни и помощи, но получающие вместо всего этого пулю от перепуганных, ничего не понимающих людей…», и сразу же возникла мысль написать книгу, в которой эти строки станут эпиграфом. Назвать книгу предполагалось по первой строчке: «Стояли звери около двери».

К концу 1975 года было написано уже несколько эпизодов новой повести. В этом варианте уже присутствовал «саркофаг-инкубатор» с 12 зародышами, а среди действующих лиц были Лев Абалкин — начинающий прогрессор 20 лет, и Максим Каммерер — начальник контрразведки. Затем работа над повестью надолго затормозилась из-за внешних обстоятельств; в 1976 году авторы написали к повести несколько новых эпизодов, но осталась проблема основной сюжетной линии, которая никак не складывалась. Авторы сконструировали сложный детективный сюжет с трагическими событиями на некоем острове, в результате которых погибли все участники, и последующем расследовании этих событий, но так и не собрались его реализовать.

В феврале 1977 была очень быстро написана история о приключениях Максима Каммерера и голована Щекна на планете Надежда, но история получилась «без начала и конца», в результате она тоже была заброшена. И лишь в конце 1978 года сложилась концепция повести в том виде, который был впоследствии представлен читателю: метания Льва Абалкина по Земле и попытки КОМКОНа-2 в лице Каммерера и Сикорски найти его. В данном варианте в качестве эпизода был использован ранее написанный текст исследований на Надежде, лишь Каммерер был заменён в нём на Льва Абалкина. Согласно канонам детективного жанра, предполагающего раскрытие всех озвученных загадок в пределах произведения, в повести подразумевался эпилог, где давались бы ответы на вопросы, которые поставлены в произведении, но авторы решили оставить право отвечать на эти вопросы самому читателю.

Издание книги не обошлось без проблем. «Стишок очень маленького мальчика» редактор Лениздата счёл переделанной маршевой песней Гитлерюгенда, и потребовал от авторов убрать его. Причём официально эта претензия не объявлялась, речь шла лишь о неких «нежелательных аллюзиях», так что прямо возражать авторам было, по сути, нечему. В результате название повести поменялось на «Жук в муравейнике», эпиграф также пришлось снять. «Стишок» остался лишь в тексте, как детское произведение самого Льва Абалкина. По словам Б. Стругацкого, авторы не согласились бы на такое «издевательство над произведением», но повесть должна была выйти в сборнике с произведениями других авторов, так что Стругацкие оказались в незавидном положении людей, из-за упрямства которых задерживается выход коллективного труда; им пришлось согласиться.

Проблематика романа

По словам Бориса Стругацкого, «мы писали трагическую историю о том, что даже в самом светлом, самом добром и самом справедливом мире появление тайной полиции (любого вида, типа, жанра) неизбежно приводит к тому, что страдают и умирают ни в чём не повинные люди, — какими благородными ни были бы цели этой тайной полиции и какими бы честными, порядочнейшими и благородными сотрудниками ни была эта полиция укомплектована».

Авторская интерпретация

Текст оставляет открытыми множество вопросов, в результате роман даёт широкий простор для возможных толкований. Так, не разрешается главный вопрос: был ли в действительности Лев Абалкин «автоматом Странников» с запущенной программой, то есть прав ли Сикорски в своих опасениях? Авторы совершенно сознательно оставили финал «открытым», предоставив читателю самостоятельно заполнять «пробелы» в повествовании с помощью своей фантазии (это вообще характерно для их позднего творчества). До определённого момента Стругацкие избегали разъяснять смысл сюжетов своих произведений (так, в [www.rusf.ru/abs/int/ans-meet.htm одном из интервью] Аркадий Стругацкий на вопрос «Осуждаете ли Вы поступок Рудольфа Сикорски, убивающего Льва Абалкина?» ответил: «Нет, это ВЫ мне ответьте, осуждаете ли вы поступок Сикорски! Я писал не для себя, а для вас. И не ждите, скажем, некоего издания „Жука в муравейнике“, где бы мы в каком-то комментарии изложили своё отношение. Думайте!»), но впоследствии Борис Стругацкий всё же коснулся в интервью авторской интерпретации истории «Жука в муравейнике».

«Подкидыши» и Абалкин

Абалкин был самым обыкновенным человеком. Никакой «программы» не было. Дотянись он до детонатора, ничего бы особенного не произошло. Абалкин не был автоматом Странников, он оказался жертвой неблагоприятного стечения обстоятельств. И вообще, никакими сверхъестественными способностями «подкидыши» не обладали. Это были обыкновенные кроманьонцы, и загадочна у них лишь связь с «детонаторами». Смысл этой связи — на усмотрение читателей.

Причины поведения Льва

Тристана захватила контрразведка Империи и подвергла его экзекуции под действием «сыворотки правды». Он бредил на русском: «Если Абалкину удастся вырваться на Землю, срочно сообщите по телефону такому-то…». Контрразведчики решили, что это диалект хонтийского и позвали шифровальщика, хонтийца по происхождению. Так Лев услышал «тайное». Он был потрясен, естественно, попытался отбить хотя бы тело Тристана, это ему не удалось, и он бежал на Землю — искать правды. (Так что Сикорски был недалек от истины — он только совсем не понял, кто Тристана пытал.) В Музей Внеземных Культур он пришёл на свидание с любимой женщиной. А детонатор взял в руки потому, что его заинтересовал значок «сандзю», так неожиданно похожий на тот, что у него на сгибе локтя.

— [www.rusf.ru/abs/int0141.htm OFF-LINE интервью с Борисом СТРУГАЦКИМ. Июнь 2010]

Сикорски

Сикорски — это пример человека, «большую часть своей жизни занимавшегося разведкой и контрразведкой; давно уже привыкшего (при необходимости) убивать; давным-давно убедившего себя, что есть ценности более высокие, нежели жизнь отдельного человека, тем более, человека „дурного“; взвалившего (совершенно добровольно) на себя чудовищный груз ответственности за ВСЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО». По мнению Бориса Стругацкого, у Сикорски, в рамках ситуации, в которой он оказался, фактически, не было другого варианта действий. Хотя объективных причин убивать Льва не было, Сикорски не мог знать этого наверняка, а в его представлении допущение даже гипотетической опасности для человечества было хуже убийства.

— [www.rusf.ru/abs/int0010.htm OFF-LINE интервью с Борисом Стругацким. Апрель 1999]

Щекн

Щекн почуял вовсе не «нечеловечность» Абалкина, а, скорее, то обстоятельство, что Абалкин поссорился с человечеством. И почуяв это (и будучи настоящим голованом), моментально принял сторону человечества. Голованы всегда принимают сторону сильного — это норма их морали.

— [www.rusf.ru/abs/int0081.htm OFF-LINE интервью с Борисом Стругацким, июнь 2005]

Возможность другого исхода событий

Экселенц был обречен. Как и Абалкин, впрочем. И безболезненного выхода из созданной ситуации нет. Увы. Конечно, если бы Тристан не попал бы, случайно отравленный стрелами пограничных дикарей, в лапы контрразведки имперцев и Абалкин не стал бы случайным свидетелем его предсмертного бреда, все могло бы обойтись вполне благополучно. Но ведь все тайное когда-нибудь становится явным, и Абалкин с большой вероятностью мог узнать о существовании своей «тайны личности» — не в этой ситуации, так в другой. И шестеренки все равно бы закрутились, и история пошла бы разматываться по единственно возможному и естественному пути. «Кувшин об камень, или камень о кувшин — горе кувшину».

— [www.rusf.ru/abs/int0115.htm OFF-LINE интервью с Борисом Стругацким, апрель 2008]

Оценки и выводы

Авторы не представляют себе мира без секретной службы вообще. Такой мир — утопия, и не надо себя обманывать сказками. Пока люди способны совершать ошибки или «экстравагантные» поступки вообще, до тех пор возможны (и неизбежно возникают) угрозы общественной безопасности. Отсюда — неизбежность службы безопасности, со всеми её онёрами, к сожалению. Каммерер и Сикорски — иллюстрация того, что даже укомплектованная самыми честными, самыми бескорыстными, самыми интеллигентными сотрудниками, всякая СБ порождает страдания и гибель абсолютно невинных и «хороших» людей. Как занятия спортом с неизбежностью порождают травмы и даже — инвалидов. А любой транспорт невозможен без аварий и катастроф. А самая горячая любовь не бывает без ссор и недоразумений.

— [www.rusf.ru/abs/int0095.htm OFF-LINE интервью с Борисом Стругацким, август 2006]

Факты

• В романе упоминается БВИ (Большой Всепланетный Информаторий) — этакий вариант современного интернета, который впервые упоминается в цикле Полдень, XXII век. Но работает этот «Интернет», мягко говоря, небыстро: на получение справки по несложному запросу Каммерер тратит более двух часов. При этом пользователь, как можно интерпретировать, получает на свой запрос один однозначный ответ, которому доверяет как (и в соответствующей степени) некоему официальному источнику: вероятно, БВИ — некая централизованная система.
• Авторы действительно сами придумали упомянутое в тексте «бешенство генных структур на Надежде» — генетическое заболевание, приводящее к неестественно быстрому старению человеческого организма. И лишь после выхода книги они узнали, что эффект преждевременной старости — прогерия, — давно известен в медицине, будучи описан ещё в начале XX века под названием «синдром Вернера».
• Наставник Абалкина по школе Прогрессоров Эрнст Юлий Горн погиб при восхождении на Венере на пик Строгова. Между тем все объекты на Венере называются женскими именами (но, возможно, в XXII веке эта традиция была нарушена).

Дополнения, написанные другими авторами

• «Лишь разумные свободны» — опубликована в книге «Время учеников — 2» в 1998 году, автор Песах (Павел) Амнуэль
• «Чёрная Пешка» — повесть омского педагога Александра Николаевича Лукьянова, предыстория событий романа «Жук в муравейнике», в которой описывается деятельность земных прогрессоров, включая Абалкина, по внедрению в Островную империю.

Ссылки

• [www.youtube.com/watch?v=cQdIAy3v0bA «Жук в муравейнике» Аудиокнига] на Youtube
• [lib.ru/STRUGACKIE/vuk.txt «Жук в муравейнике»] в библиотеке Максима Мошкова
• [rusf.ru/abs/books/zhvm00.htm «Жук в муравейнике» на сайте братьев Стругацких]

Отрывок, характеризующий Жук в муравейнике

Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.