Иван Грозный (Прокофьев)

Иван Грозный — музыка Сергея Прокофьева к одноименному кинофильму Сергея Эйзенштейна (1942). Получила известность как самостоятельное произведение, в том числе в нескольких исполнительских редакциях, осуществлённых другими композиторами.

В самом фильме музыка Прокофьева звучала под управлением дирижёра Абрама Стасевича.

Эпизод «Степь татарская» из музыки к фильму «Иван Грозный» Прокофьев позже положил в основу арии Кутузова о Москве из оперы «Война и мир».

В советское время были осуществлены несколько исполнительских редакций киномузыки Прокофьева. В 1962 году композитор и дирижёр Абрам Стасевич составил из музыки Прокофьева ораторию «Иван Грозный».

Композитор Михаил Чулаки создал на музыку Прокофьева одноимённый балет с либретто Юрия Григоровича, поставленный в Большом театре 20 февраля 1975 года и в Гранд-опера в 1976 году . Спектакль оформил С. Б. Вирсаладзе, дирижёр А. М. Жюрайтис. В главных партиях Н. И. Бессмертнова (Анастасия), Ю. К. Владимиров, В. В. Васильев (Иван), Б. Б. Акимов (князь Курбский). Спектакль экранизирован под названием «Грозный век» в 1978 году.

Полная партитура оригинальной музыки к фильму отредактирована Ириной Медведевой и Мариной Рахмановой и издана в 1997 году немецким издательством при участии Музея музыкальной культуры имени Глинки.

Произведение Прокофьева исполняется как в виде оратории и балета, так и в полном варианте. Среди дирижёров, обращавшихся к сочинению, — Валерий Гергиев (осуществил запись оратории), Риккардо Мути (запись оратории), Леонард Слаткин (запись оратории), Геннадий Рождественский, Мстислав Ростропович (запись оратории), Владимир Федосеев (запись оратории, затем полная запись оригинальной авторской партитуры), Виталий Катаев (театрально-сценическая постановка с участием И. М. Смоктуновского).

Отрывок, характеризующий Иван Грозный (Прокофьев)

Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.