Королева Мин

Королева Мин 민비(명성황후)</br>閔妃(明成皇后)<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Королева Кореи
1866 год — 8 октября 1895 года
Рождение:	19 октября 1851(1851-10-19) Чосон, провинция Кёнгидо, уезд Йоджу, деревня Нынхёлли
Смерть:	8 октября 1895(1895-10-08) (43 года) Чосон, Хансон, Кёнбоккун
Род:	Ли
Отец:	Мин Джирок
Мать:	неизвестна
Супруг:	Коджон
Дети:	Сунджон

Королева Мин (1851—1895) была главной женой Коджона (кор. 비, пи, обычно переводится как «королева»), 26-го вана династии Ли, правившей в Корее в 1392—1910 годах, вплоть до аннексии страны Японией. Будучи, по всеобщему признанию, «самой политически влиятельной представительницей этой династии за все время её правления», королева Мин с середины 1870-х годов и вплоть до своей гибели в 1895 году правила Кореей «из-за ширмы» при слабовольном и склонном к авантюризму царственном супруге.

Годы жизни королевы пришлись на период «открытия» Кореи внешнему миру — один из самых драматических в её истории. С начала XVII века Корея традиционно следовала политике изоляции, за что получила в европейской историографии название «страна-отшельница». С 1860-х годов она впервые вступила в контакт с западной цивилизацией и новым для себя мировым порядком. До этого её внешнеполитические контакты ограничивались Китаем, который на протяжении многих веков был формальным «сюзереном» («старшим братом») Корейского государства, и с Японией, отношения с которой сводились к торговле через остров Цусиму и редкому обмену посольствами. В 1876 г. под давлением извне Корея заключила первый в своей истории международный договор — Канхваский договор с Японией. Он был неравноправным. Вскоре аналогичные договоры были заключены с США, Великобританией, Германией (1882), Россией, Италией (1884) и другими западными державами. Китай, Япония и новые политические партнеры Кореи соперничали друг с другом за влияние на Корейском полуострове. Для маленького, экономически слабого и совершенно оторванного от реалий нового времени королевства возникла угроза потери независимости. Королева осознала эту опасность и начала активно искать способ адаптации к новым условиям. Вскоре она нашла такой способ и стала «бороться с варварами силами других варваров». С этой целью заключались международные договоры, приглашались на корейскую службу иностранцы. Судя по мемуарной литературе, все «западные» посланники считали себя личными друзьями ванской четы. Королева умело лавировала между соперничающими сторонами, поддерживая баланс интриг и сглаживая промахи вана Коджона.

Биография

Юность

Будущая королева родилась 25 сентября 1851 года в деревне Нынхёлли уезда Йоджу провинции Кёнгидо в знатной, но обнищавшей семье. Её имя неизвестно. Династийные хроники фиксировали только фамилии кланов, откуда происходили королевы. В возрасте 8 лет она полностью осиротела, и родственники, в надежде на удачное замужество, отправили девочку в Сеул. В 1866 году эти надежды оправдались: она стала женой вана Коджона. Главную роль в организации этого брака сыграл отец Коджона Ли Хаын, более известный по своему почётному титулу Тэвонгун (великий принц). В 1864—1873 годах он был регентом при малолетнем сыне и прославился суровым правлением. Основная причина, почему выбор Тэвонгуна пал именно на неё, заключалась в том, что у неё не было близких родственников-мужчин, которые могли бы претендовать на власть. Свою жизнь при дворе юная королева начала с изучения тонкостей дворцового этикета. Она была почтительна к родителям мужа, добра к слугам и быстро заслужила всеобщее одобрение. Свободное время она посвящала необычному для женщин занятию — чтению древних китайских трактатов об управлении государством, ибо верила, что со временем её советы пригодятся её супругу. Внимательно наблюдая за ним, она поняла, что Коджон, формально являясь ваном, не имел реальной власти. Он боялся отца, а тот уступать власть сыну явно не собирался.

Возвышение

Более пяти лет Коджон не проявлял никакого интереса к ней как к женщине. Она не была красавицей, а вокруг вана во дворце всегда было много красивых женщин. Стремясь победить соперниц, королева искала иных, чем внешняя привлекательность, путей к сердцу мужа. Помня о несчастной судьбе многих королев, пострадавших из-за ревности, королева Мин тщательно скрывала свои чувства. Так было и тогда, когда фаворитка неблагородного происхождения родила вану его первого сына, получившего почётный титул Ванхвагун. Удивительно, но именно это событие стало поворотным в её судьбе. Она немедленно послала матери Ванхвагуна очень дорогой подарок, показав тем самым, что радость вана — радость и для его супруги. Вскоре, во время какой-то официальной церемонии, она поздравила Коджона с рождением сына со счастливым выражением лица. Именно с этого времени во взаимоотношениях молодой ванской четы начался этап сближения. Тогда же возникла вражда королевы с Тэвонгуном, которая длилась до самой её смерти и повлияла на многие события в истории Кореи. Регент был очень рад рождению внука и зачастил во дворец. Королева увидела в этом прямое для себя оскорбление и опасность: свёкор был достаточно влиятелен, чтобы сделать мальчика законным наследником престола. Десять лет спустя он умер при невыясненных обстоятельствах.

9 ноября 1871 года королева родила сына, но он на следующий день умер. В 1873 году у неё родилась дочь, но и она умерла. Шаманки объявили «виновницами» двух фавориток Коджона, и их казнили после ужасных пыток. При дворе всегда существовала система наложниц. Никто не удивлялся, если придворная дама или служанка пользовалась «милостями» вана и рожала ребёнка. Но королева Мин не собиралась с этим больше мириться. Она жестко расправлялась с соперницами. В 1878—1895 годах у вана не родилось ни одного ребёнка от дворцовых женщин, и это был редчайший случай в истории монархии. 8 февраля 1874 года она родила второго сына — принца Чхока, который, хотя был весьма нездоров, дожил до взрослого возраста и стал последним императором Корейской империи — государства, сменившего Чосон в 1897 году, известным под посмертным именем Сунджон (правил в 1907—1910). С рождением наследника авторитет его матери стал непререкаем. Она начала влиять не только на двор, но и на управление государством и внешнюю политику.

Её первым политическим успехом стала победа над могущественным Тэвонгуном, которому пришлось в 1874 году уступить власть Коджону. Чтобы добиться этого, она создала свою партию: сплотила клан Мин, назначив три десятка его представителей на важные посты; подарками и обещаниями привлекла на свою сторону старшего брата и старшего сына Тэвонгуна, заручилась поддержкой влиятельных конфуцианских учёных. Опираясь на этих людей, Коджон издал указ, в котором объявил, что берёт власть в свои руки. Через несколько дней в покоях королевы во дворце произошёл взрыв. Она была уверена, что инициатором инцидента был её свёкор, но ничего не стала предпринимать: в конфуцианском обществе отец мужа неподсуден. Подобные покушения на жизнь королевы, её родственников и приближённых происходили в дальнейшем регулярно, но ей всегда удавалось избегнуть гибели. Не случайно граф Иноуэ Каору, министр иностранных дел Японии в 1890-х годах, говорил о ней:

Мало найдётся в Корее людей, равных Её Величеству по проницательности и дальновидности. В искусстве же умиротворения врагов и завоевания преданности подданных у неё нет равных.

Возникшее с начала 1880-х годов японо-китайское противостояние в Корее привело к кровопролитной японо-китайской войне (1894—1895). Она закончилась победой Японии, в результате чего возникла угроза превращения Кореи в японскую колонию. В самом начале войны японцы совершили в Сеуле правительственный переворот: создали из своих ставленников кабинет министров, окружили вана своими «советниками» и начали от его имени осуществлять реформы. Но ситуация изменилась, когда в апреле 1895 года Россия, Франция и Германия, среди которых Россия была инициатором, вмешались в ход переговоров об условиях мира между Китаем и Японией и вынудили последнюю отказаться от своего главного трофея — Ляодунского полуострова. Это событие произвело огромное впечатление на Корею, где увидели, что в мире есть сила, способная противостоять казавшейся столь могущественной Японии — Россия. В результате на смену «прояпонской» группировке при корейском дворе пришла «прорусская», которая выдвинула новый политический курс: «ближе к России, дальше от Японии». Главным инициатором и проводником этого курса стала королева Мин. Этого ей японцы не простили.

Убийство

На рассвете 8 октября 1895 года группа вооружённых японцев: так называемых «наёмных мечей», переодетых жандармов из посольской охраны, дипломатов и журналистов, — в сопровождении Тэвонгуна и отряда корейских солдат, обученных японскими военными инструкторами, ворвалась во дворец Кёнбоккун, разогнала охрану и убила королеву Мин в её собственной спальне, на глазах у парализованных ужасом придворных дам и прислуги. Организатором заговора был японский посланник в Корее, отставной генерал Миура Горо. Убийство было осуществлено в глубокой тайне, и мир никогда бы ничего не узнал о его обстоятельствах, если бы не свидетельства двух иностранцев, в том числе русского подданного А. И. Середина-Сабатина, служившего во дворце «благородным свидетелем». В то роковое утро он случайно оказался во дворе спального павильона королевы и многое видел. Спустя несколько часов он подробно описал события русскому поверенному в Корее К. И. Веберу. Но то, каковы были последние минуты королевы, не знает никто.

По одной из версий, когда японцы ворвались в её спальню, они увидели нескольких почти одинаково одетых женщин. Как именно выглядит королева, им было неизвестно, и поэтому для верности они убили четырёх придворных дам примерно одинакового с ней возраста. «Кто из вас королева? Покажите нам королеву!» — угрожали убийцы, потрясая оружием. Напряжение было столь велико, что нервы королевы не выдержали. Она выбежала в коридор. Один из японцев догнал её, толкнул на пол и несколько раз вонзил ей в грудь меч. Затем тело завернули в ковёр и сожгли в сосновой роще в задней части дворца. Согласно другой версии, когда убийцы вошли в спальню, королеву невольно выдал министр двора Ли Гёнсик. Он закрыл её своим телом, широко раскинув руки и умоляя о пощаде, и заговорщики отрубили ему руки, а затем убили королеву. Преданный министр прополз несколько десятков метров до спальни короля и умер на её ступенях, оставив за собой широкий кровавый след.

Последствия убийства

На экстренной встрече иностранных представителей в Сеуле Миура Горо предпринял попытку переложить ответственность за содеянное на корейцев. Он утверждал, что инцидент возник в результате вражды между корейцами, обученными японцами, с одной стороны, и дворцовой охраной и полицией, с другой, и что ни один японец не замешан в нападении на дворец. В ответ на это К. И. Вебер огласил показания Середина. Японское правительство было вынуждено немедленно отозвать Миуру и его подручных на родину. Там их восторженно встречала толпа.

Дело об убийстве королевы с первого дня было окутано тайной. Существовали могущественные силы, заинтересованные в том, чтобы похоронить правду об этом преступлении в нагромождении слухов, а погибшую выставить не жертвой, а заслужившей достойное возмездие преступницей. Не пролили на него свет и показательные суды. Один состоялся в декабре 1895 года в Сеуле и осудил трёх корейцев, никакого отношения к убийству не имевших. Второй прошёл в январе 1896 года в Хиросиме и признал заговорщиков невиновными. На суде никто из участников убийства королевы Мин не раскаялся в содеянном. Суд в Хиросиме подчеркнул, что всё случившееся было личной инициативой Миуры Горо и что японское правительство о его планах ничего не знало. Эта версия остаётся официальной до сих пор.

После смерти супруги ван Коджон утратил всякое влияние на государственные дела. От его имени правили японцы и их ставленники, а он оказался под домашним арестом и проводил дни в постоянном страхе за свою жизнь. По его настоянию еду ему носили из русской дипмиссии и дома американских миссионеров Андервудов в запираемом на ключ ларце. Так продолжалось до 11 февраля 1896 года, когда ван и наследник бежали в российскую дипмиссию. Народ встретил весть об освобождении своего повелителя с ликованием. В русской дипмиссии Коджон и наследник пробыли до 20 февраля 1897 года. Это время стало периодом наибольшего русско-корейского сближения. Затем обстановка относительно стабилизировалась и ван вернулся во дворец.

Американская миссионерка Лилиас Андервуд, которая в 1888—1895 годах была личным врачом королевы, упоминала в своих мемуарах, что королева никому не позволяла себя фотографировать. И всё же фотография, на которой, как считают многие, изображена королева Мин, существует. Она была опубликована в 1906 году с подписью: «Придворная дама в полном парадном облачении» в книге жившего в Корее в 1886—1907 года американского миссионера, журналиста и историка Г. Халберта «Уходящая Корея». Неясно, когда и кем была сделана фотография, кто был первым автором, назвавшим эту даму «королевой Мин» и на каком основании. Ревнители конфуцианских ценностей, согласно которым никто посторонний не мог видеть лица королевы, категорически отказываются признать изображенную на ней женщину королевой. У их противников другой довод: сознательная хранительница и невольная нарушительница традиций, королева Мин была слишком неоднозначной фигурой, чтобы судить о ней, исходя из канона — как должно было быть. Она остаётся загадкой и в наши дни вдохновляет историков, писателей, киносценаристов и художников не только в своей стране, но и за рубежом.

Оценки личности

В мировой историографии долгие годы сосуществовали противоположные мнения о королеве. Одни авторы называли её «хитрым политиком, водившим за нос Россию, Китай и Японию», «женщиной, обогатившей корейскую историю своей смелой борьбой за процветание страны», «основоположницей современного типа дипломатии в Корее». Другие, например, корейский историк колониального периода Чан Тобин, считали её «воплощением всех зол разлагающейся династии». Корейско-американский писатель Генри Чан (1891—1985) сравнивал её с Елизаветой I и называл её «женщиной железной воли патриотизма и мудрых решений, которая могла за десять минут решить вопрос, который члены кабинета министров обсуждали десять месяцев».

В Корее ей долго ставили в вину то, что она «планировала изгнать японцев с Корейского полуострова, заключив союз с Россией». Лишь в 1990-х годах, когда закончилась «холодная война», королеву Мин признали на родине национальной героиней, отдавшей жизнь за независимость своей страны.

В кино

• «Безымянный клинок» (The Sword with No Name) — режиссер Ён Гён Ким (Республика Корея, 2009)

Ссылки

• [orient.rsl.ru/upload/text/2004/2004_3_18/2004_3_simbirzewa_g.pdf «Т. М. Симбирцева». Убийство во дворце Кёнбоккун. — 2004 г.](недоступная ссылка)
• [ru.koresaram.doira.uz/Blogs/pisma/BlogEntryInfo.aspx?Id=1fc2f0e7-735c-4a45-941e-664d2e93b16b Императрица Мёнсон или королева Мин — жизнь как драма]

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Королева Мин

– Идут!… идут!… посторонитесь, дорогу! пожалуйста дорогу!
Генералы проходили с видом желания избавиться от утруждающих почестей. На лице шутника Жеркова выразилась вдруг глупая улыбка радости, которой он как будто не мог удержать.
– Ваше превосходительство, – сказал он по немецки, выдвигаясь вперед и обращаясь к австрийскому генералу. – Имею честь поздравить.
Он наклонил голову и неловко, как дети, которые учатся танцовать, стал расшаркиваться то одной, то другой ногой.
Генерал, член гофкригсрата, строго оглянулся на него; не заметив серьезность глупой улыбки, не мог отказать в минутном внимании. Он прищурился, показывая, что слушает.
– Имею честь поздравить, генерал Мак приехал,совсем здоров,только немного тут зашибся, – прибавил он,сияя улыбкой и указывая на свою голову.
Генерал нахмурился, отвернулся и пошел дальше.
– Gott, wie naiv! [Боже мой, как он прост!] – сказал он сердито, отойдя несколько шагов.
Несвицкий с хохотом обнял князя Андрея, но Болконский, еще более побледнев, с злобным выражением в лице, оттолкнул его и обратился к Жеркову. То нервное раздражение, в которое его привели вид Мака, известие об его поражении и мысли о том, что ожидает русскую армию, нашло себе исход в озлоблении на неуместную шутку Жеркова.
– Если вы, милостивый государь, – заговорил он пронзительно с легким дрожанием нижней челюсти, – хотите быть шутом , то я вам в этом не могу воспрепятствовать; но объявляю вам, что если вы осмелитесь другой раз скоморошничать в моем присутствии, то я вас научу, как вести себя.
Несвицкий и Жерков так были удивлены этой выходкой, что молча, раскрыв глаза, смотрели на Болконского.
– Что ж, я поздравил только, – сказал Жерков.
– Я не шучу с вами, извольте молчать! – крикнул Болконский и, взяв за руку Несвицкого, пошел прочь от Жеркова, не находившего, что ответить.
– Ну, что ты, братец, – успокоивая сказал Несвицкий.
– Как что? – заговорил князь Андрей, останавливаясь от волнения. – Да ты пойми, что мы, или офицеры, которые служим своему царю и отечеству и радуемся общему успеху и печалимся об общей неудаче, или мы лакеи, которым дела нет до господского дела. Quarante milles hommes massacres et l'ario mee de nos allies detruite, et vous trouvez la le mot pour rire, – сказал он, как будто этою французскою фразой закрепляя свое мнение. – C'est bien pour un garcon de rien, comme cet individu, dont vous avez fait un ami, mais pas pour vous, pas pour vous. [Сорок тысяч человек погибло и союзная нам армия уничтожена, а вы можете при этом шутить. Это простительно ничтожному мальчишке, как вот этот господин, которого вы сделали себе другом, но не вам, не вам.] Мальчишкам только можно так забавляться, – сказал князь Андрей по русски, выговаривая это слово с французским акцентом, заметив, что Жерков мог еще слышать его.
Он подождал, не ответит ли что корнет. Но корнет повернулся и вышел из коридора.


Гусарский Павлоградский полк стоял в двух милях от Браунау. Эскадрон, в котором юнкером служил Николай Ростов, расположен был в немецкой деревне Зальценек. Эскадронному командиру, ротмистру Денисову, известному всей кавалерийской дивизии под именем Васьки Денисова, была отведена лучшая квартира в деревне. Юнкер Ростов с тех самых пор, как он догнал полк в Польше, жил вместе с эскадронным командиром.
11 октября, в тот самый день, когда в главной квартире всё было поднято на ноги известием о поражении Мака, в штабе эскадрона походная жизнь спокойно шла по старому. Денисов, проигравший всю ночь в карты, еще не приходил домой, когда Ростов, рано утром, верхом, вернулся с фуражировки. Ростов в юнкерском мундире подъехал к крыльцу, толконув лошадь, гибким, молодым жестом скинул ногу, постоял на стремени, как будто не желая расстаться с лошадью, наконец, спрыгнул и крикнул вестового.
– А, Бондаренко, друг сердечный, – проговорил он бросившемуся стремглав к его лошади гусару. – Выводи, дружок, – сказал он с тою братскою, веселою нежностию, с которою обращаются со всеми хорошие молодые люди, когда они счастливы.
– Слушаю, ваше сиятельство, – отвечал хохол, встряхивая весело головой.
– Смотри же, выводи хорошенько!
Другой гусар бросился тоже к лошади, но Бондаренко уже перекинул поводья трензеля. Видно было, что юнкер давал хорошо на водку, и что услужить ему было выгодно. Ростов погладил лошадь по шее, потом по крупу и остановился на крыльце.
«Славно! Такая будет лошадь!» сказал он сам себе и, улыбаясь и придерживая саблю, взбежал на крыльцо, погромыхивая шпорами. Хозяин немец, в фуфайке и колпаке, с вилами, которыми он вычищал навоз, выглянул из коровника. Лицо немца вдруг просветлело, как только он увидал Ростова. Он весело улыбнулся и подмигнул: «Schon, gut Morgen! Schon, gut Morgen!» [Прекрасно, доброго утра!] повторял он, видимо, находя удовольствие в приветствии молодого человека.
– Schon fleissig! [Уже за работой!] – сказал Ростов всё с тою же радостною, братскою улыбкой, какая не сходила с его оживленного лица. – Hoch Oestreicher! Hoch Russen! Kaiser Alexander hoch! [Ура Австрийцы! Ура Русские! Император Александр ура!] – обратился он к немцу, повторяя слова, говоренные часто немцем хозяином.
Немец засмеялся, вышел совсем из двери коровника, сдернул
колпак и, взмахнув им над головой, закричал:
– Und die ganze Welt hoch! [И весь свет ура!]
Ростов сам так же, как немец, взмахнул фуражкой над головой и, смеясь, закричал: «Und Vivat die ganze Welt»! Хотя не было никакой причины к особенной радости ни для немца, вычищавшего свой коровник, ни для Ростова, ездившего со взводом за сеном, оба человека эти с счастливым восторгом и братскою любовью посмотрели друг на друга, потрясли головами в знак взаимной любви и улыбаясь разошлись – немец в коровник, а Ростов в избу, которую занимал с Денисовым.
– Что барин? – спросил он у Лаврушки, известного всему полку плута лакея Денисова.
– С вечера не бывали. Верно, проигрались, – отвечал Лаврушка. – Уж я знаю, коли выиграют, рано придут хвастаться, а коли до утра нет, значит, продулись, – сердитые придут. Кофею прикажете?
– Давай, давай.
Через 10 минут Лаврушка принес кофею. Идут! – сказал он, – теперь беда. – Ростов заглянул в окно и увидал возвращающегося домой Денисова. Денисов был маленький человек с красным лицом, блестящими черными глазами, черными взлохмоченными усами и волосами. На нем был расстегнутый ментик, спущенные в складках широкие чикчиры, и на затылке была надета смятая гусарская шапочка. Он мрачно, опустив голову, приближался к крыльцу.
– Лавг'ушка, – закричал он громко и сердито. – Ну, снимай, болван!
– Да я и так снимаю, – отвечал голос Лаврушки.
– А! ты уж встал, – сказал Денисов, входя в комнату.
– Давно, – сказал Ростов, – я уже за сеном сходил и фрейлен Матильда видел.
– Вот как! А я пг'одулся, бг'ат, вчег'а, как сукин сын! – закричал Денисов, не выговаривая р . – Такого несчастия! Такого несчастия! Как ты уехал, так и пошло. Эй, чаю!
Денисов, сморщившись, как бы улыбаясь и выказывая свои короткие крепкие зубы, начал обеими руками с короткими пальцами лохматить, как пес, взбитые черные, густые волосы.
– Чог'т меня дег'нул пойти к этой кг'ысе (прозвище офицера), – растирая себе обеими руками лоб и лицо, говорил он. – Можешь себе пг'едставить, ни одной каг'ты, ни одной, ни одной каг'ты не дал.
Денисов взял подаваемую ему закуренную трубку, сжал в кулак, и, рассыпая огонь, ударил ею по полу, продолжая кричать.
– Семпель даст, паг'оль бьет; семпель даст, паг'оль бьет.
Он рассыпал огонь, разбил трубку и бросил ее. Денисов помолчал и вдруг своими блестящими черными глазами весело взглянул на Ростова.
– Хоть бы женщины были. А то тут, кг'оме как пить, делать нечего. Хоть бы дг'аться ског'ей.
– Эй, кто там? – обратился он к двери, заслышав остановившиеся шаги толстых сапог с бряцанием шпор и почтительное покашливанье.
– Вахмистр! – сказал Лаврушка.
Денисов сморщился еще больше.
– Сквег'но, – проговорил он, бросая кошелек с несколькими золотыми. – Г`остов, сочти, голубчик, сколько там осталось, да сунь кошелек под подушку, – сказал он и вышел к вахмистру.
Ростов взял деньги и, машинально, откладывая и ровняя кучками старые и новые золотые, стал считать их.
– А! Телянин! Здог'ово! Вздули меня вчег'а! – послышался голос Денисова из другой комнаты.
– У кого? У Быкова, у крысы?… Я знал, – сказал другой тоненький голос, и вслед за тем в комнату вошел поручик Телянин, маленький офицер того же эскадрона.
Ростов кинул под подушку кошелек и пожал протянутую ему маленькую влажную руку. Телянин был перед походом за что то переведен из гвардии. Он держал себя очень хорошо в полку; но его не любили, и в особенности Ростов не мог ни преодолеть, ни скрывать своего беспричинного отвращения к этому офицеру.
– Ну, что, молодой кавалерист, как вам мой Грачик служит? – спросил он. (Грачик была верховая лошадь, подъездок, проданная Теляниным Ростову.)
Поручик никогда не смотрел в глаза человеку, с кем говорил; глаза его постоянно перебегали с одного предмета на другой.
– Я видел, вы нынче проехали…
– Да ничего, конь добрый, – отвечал Ростов, несмотря на то, что лошадь эта, купленная им за 700 рублей, не стоила и половины этой цены. – Припадать стала на левую переднюю… – прибавил он. – Треснуло копыто! Это ничего. Я вас научу, покажу, заклепку какую положить.
– Да, покажите пожалуйста, – сказал Ростов.
– Покажу, покажу, это не секрет. А за лошадь благодарить будете.
– Так я велю привести лошадь, – сказал Ростов, желая избавиться от Телянина, и вышел, чтобы велеть привести лошадь.
В сенях Денисов, с трубкой, скорчившись на пороге, сидел перед вахмистром, который что то докладывал. Увидав Ростова, Денисов сморщился и, указывая через плечо большим пальцем в комнату, в которой сидел Телянин, поморщился и с отвращением тряхнулся.
– Ох, не люблю молодца, – сказал он, не стесняясь присутствием вахмистра.
Ростов пожал плечами, как будто говоря: «И я тоже, да что же делать!» и, распорядившись, вернулся к Телянину.
Телянин сидел всё в той же ленивой позе, в которой его оставил Ростов, потирая маленькие белые руки.
«Бывают же такие противные лица», подумал Ростов, входя в комнату.
– Что же, велели привести лошадь? – сказал Телянин, вставая и небрежно оглядываясь.
– Велел.
– Да пойдемте сами. Я ведь зашел только спросить Денисова о вчерашнем приказе. Получили, Денисов?
– Нет еще. А вы куда?
– Вот хочу молодого человека научить, как ковать лошадь, – сказал Телянин.
Они вышли на крыльцо и в конюшню. Поручик показал, как делать заклепку, и ушел к себе.
Когда Ростов вернулся, на столе стояла бутылка с водкой и лежала колбаса. Денисов сидел перед столом и трещал пером по бумаге. Он мрачно посмотрел в лицо Ростову.
– Ей пишу, – сказал он.
Он облокотился на стол с пером в руке, и, очевидно обрадованный случаю быстрее сказать словом всё, что он хотел написать, высказывал свое письмо Ростову.
– Ты видишь ли, дг'уг, – сказал он. – Мы спим, пока не любим. Мы дети пг`axa… а полюбил – и ты Бог, ты чист, как в пег'вый день создания… Это еще кто? Гони его к чог'ту. Некогда! – крикнул он на Лаврушку, который, нисколько не робея, подошел к нему.
– Да кому ж быть? Сами велели. Вахмистр за деньгами пришел.
Денисов сморщился, хотел что то крикнуть и замолчал.
– Сквег'но дело, – проговорил он про себя. – Сколько там денег в кошельке осталось? – спросил он у Ростова.
– Семь новых и три старых.
– Ах,сквег'но! Ну, что стоишь, чучела, пошли вахмистг'а, – крикнул Денисов на Лаврушку.
– Пожалуйста, Денисов, возьми у меня денег, ведь у меня есть, – сказал Ростов краснея.
– Не люблю у своих занимать, не люблю, – проворчал Денисов.
– А ежели ты у меня не возьмешь деньги по товарищески, ты меня обидишь. Право, у меня есть, – повторял Ростов.
– Да нет же.
И Денисов подошел к кровати, чтобы достать из под подушки кошелек.
– Ты куда положил, Ростов?
– Под нижнюю подушку.
– Да нету.
Денисов скинул обе подушки на пол. Кошелька не было.
– Вот чудо то!
– Постой, ты не уронил ли? – сказал Ростов, по одной поднимая подушки и вытрясая их.
Он скинул и отряхнул одеяло. Кошелька не было.
– Уж не забыл ли я? Нет, я еще подумал, что ты точно клад под голову кладешь, – сказал Ростов. – Я тут положил кошелек. Где он? – обратился он к Лаврушке.
– Я не входил. Где положили, там и должен быть.
– Да нет…
– Вы всё так, бросите куда, да и забудете. В карманах то посмотрите.
– Нет, коли бы я не подумал про клад, – сказал Ростов, – а то я помню, что положил.
Лаврушка перерыл всю постель, заглянул под нее, под стол, перерыл всю комнату и остановился посреди комнаты. Денисов молча следил за движениями Лаврушки и, когда Лаврушка удивленно развел руками, говоря, что нигде нет, он оглянулся на Ростова.
– Г'остов, ты не школьнич…
Ростов почувствовал на себе взгляд Денисова, поднял глаза и в то же мгновение опустил их. Вся кровь его, бывшая запертою где то ниже горла, хлынула ему в лицо и глаза. Он не мог перевести дыхание.
– И в комнате то никого не было, окромя поручика да вас самих. Тут где нибудь, – сказал Лаврушка.
– Ну, ты, чог'това кукла, повог`ачивайся, ищи, – вдруг закричал Денисов, побагровев и с угрожающим жестом бросаясь на лакея. – Чтоб был кошелек, а то запог'ю. Всех запог'ю!
Ростов, обходя взглядом Денисова, стал застегивать куртку, подстегнул саблю и надел фуражку.
– Я тебе говог'ю, чтоб был кошелек, – кричал Денисов, тряся за плечи денщика и толкая его об стену.
– Денисов, оставь его; я знаю кто взял, – сказал Ростов, подходя к двери и не поднимая глаз.
Денисов остановился, подумал и, видимо поняв то, на что намекал Ростов, схватил его за руку.
– Вздог'! – закричал он так, что жилы, как веревки, надулись у него на шее и лбу. – Я тебе говог'ю, ты с ума сошел, я этого не позволю. Кошелек здесь; спущу шкуг`у с этого мег`завца, и будет здесь.
– Я знаю, кто взял, – повторил Ростов дрожащим голосом и пошел к двери.
– А я тебе говог'ю, не смей этого делать, – закричал Денисов, бросаясь к юнкеру, чтоб удержать его.
Но Ростов вырвал свою руку и с такою злобой, как будто Денисов был величайший враг его, прямо и твердо устремил на него глаза.
– Ты понимаешь ли, что говоришь? – сказал он дрожащим голосом, – кроме меня никого не было в комнате. Стало быть, ежели не то, так…
Он не мог договорить и выбежал из комнаты.
– Ах, чог'т с тобой и со всеми, – были последние слова, которые слышал Ростов.
Ростов пришел на квартиру Телянина.
– Барина дома нет, в штаб уехали, – сказал ему денщик Телянина. – Или что случилось? – прибавил денщик, удивляясь на расстроенное лицо юнкера.
– Нет, ничего.
– Немного не застали, – сказал денщик.
Штаб находился в трех верстах от Зальценека. Ростов, не заходя домой, взял лошадь и поехал в штаб. В деревне, занимаемой штабом, был трактир, посещаемый офицерами. Ростов приехал в трактир; у крыльца он увидал лошадь Телянина.