К. А. Бертини

K. A. Бертини
ивр. ‏ק. א. ברתיני‏‎
Имя при рождении:	Колмэн-Арн Голергант
Псевдонимы:	K. A. Бертини
Дата рождения:	15 июня 1903(1903-06-15)
Место рождения:	Бричева, Сорокский уезд, Бессарабская губерния
Дата смерти:	1995(1995)
Место смерти:	Израиль
Род деятельности:	поэт, публицист и переводчик
Язык произведений:	иврит

K. A. Бертини (ивр. ‏ק. א. ברתיני‏‎; настоящее имя (Колмэн)-Арн Голергант; 15 июня 1903, Бричева, Сорокский уезд, Бессарабская губерния — 1995, Израиль) — израильский поэт, публицист и переводчик. Отец дирижёра Гари Бертини. Писал главным образом на иврите.

Литературный псевдоним — по имени жены, Берты Голергант (урождённой Лехт).

Биография

Родился в еврейском местечке Бричево Сорокского уезда Бессарабской губернии (сейчас Бричева Дондюшанского района Молдовы). После хедера в Бричево окончил гимназию в Бельцах. Учился в Пражском (1923—25) и Сорбоннском (1925—27) университетах. Был директором еврейской гимназии сети «Тарбут» (Культура, с обучением на иврите) в Сороках.

Дебютировал стихами в газете «hаОлам» (Мир, под редакцией Хаима Гринберга) в 1924 году, первый стихотворный сборник «Тмол деhе» (Поблекшее прошлое) вышел в Кишинёве в 1939 году. Там же и в том же году опубликовал сборник рассказов для детей и участвовал в другом, коллективном сборнике (совместно с М. Гольденбергом, И. Вайнштейном и Левином Кипнисом).

В 1938—1939 годах вместе с Золманом Розенталем и Д. Винницким редактировал учебно-педагогические издания «Мин hаЦад» (Со стороны) и «Пинкаси» (Тетрадь), изданные гимназической сетью «Тарбут в Бессарабии»; совместно с Б. Медниковым составил терминологическое пособие на иврите для школьников по природоведению, физике, химии, анатомии и гигиене. В 1940 году был арестован и выслан в Сибирь, семья в годы Великой Отечественной войны — в гетто в Транснистрии.

В 1946 году выехал с семьёй в Румынию, в Израиле (подмандатной Палестине) — с 1947 года. Дружил и сотрудничал с другим бессарабским литератором Б. И. Михали, с которым выпустил ряд сборников эссеистики по истории еврейства и ивритской литературы Бессарабии. В 1965-70 годах редактировал журнал «Мознаим» — орган израильского Союза Писателей пишущих на иврите; редактор серии «Мивхар сифрутену лаам» (всего 20 сборников, 1965-74).

Автор десяти поэтических сборников на иврите, в том числе «Милаил ад бокер» (С ночи до утра, 1951); «Марот ал hаэфер» (Образы на пепле, 1954); «Швил кахол» (Синяя тропа, 1961), «Бакбук ал пне hамаим» (Бутылка на воде, 1969), «Махшаким удрахим» (Тьма и дороги, 1974), «Кол hацваим hахем: ширей Иерушалаим ве-ширим ахерим» (Все эти цвета: стихи о Иерусалиме и другие стихи, 1978), «hаяин hакар» (Холодное вино, 1982), «Леорех hаямим веле-орех hамаим» (Протекая сквозь дни, 1988). Переводил на иврит произведения русской (рассказы Леонида Андреева, стихи Рины Левинзон), румынской (стихи Марии Бануш) и французской (Натали Саррот, А. Фурнье, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле) литературы. Но особенно много перевёл с идиша: поэзию — Г. Лейвика, Аврома Суцкевера, Янкева Фридмана, Марка Шагала, Ицика Мангера, Давида Гофштейна; прозу — Йосефа Бурга, Шлоймэ Бикля, пьесу Давида Бергельсона «Принц Реубейни», составленный им самим сборник рассказов Мойше Альтмана (под названием «Беомек hареи» — в глубине зеркала, 1967), роман Шолом-Алейхема «Блуждающие звёзды» и многое другое; составил антологию идишской поэзии в ивритских переводах ([library.osu.edu/sites/users/galron.1/01026.php подробная библиография]).

Большинство переводов К. А. Бертини на иврит вышли отдельными книгами. Переводил и с иврита на идиш. В 1953 году вместе с Э. Мейтусом подготовил юбилейное издание произведений бессарабского прозаика Шломо Гилельса («Шай леШломо» — подарок Шломо). В 1970 году составил двуязычную (идиш и иврит) мемориальную книгу евреев Бричево. Один из редакторов раздела бессарабского еврейства в многотомной «Энциклопедии еврейской диаспоры» (том 2). Мемуарные эссе вышли отдельным изданием «Саде реэйя» (В поле зрения) в 1977 году. Поэтические произведения неоднократно переиздавались в сборниках избранных произведений.

Библиография

• תמול דהה («Тмол деhе» — Поблекшее прошлое, стихотворения), издательство и типография «Техник» — М. Дектор: Кишинёв, 1939.
• מעשיה בגר שובב (история взрослого озорника, истории для детей), hоцаат «Тарбут беБесарабия», типография «Техник» — М. Дектор: Кишинёв, 1939.
• גרגרים, לתינוקות (зёрна, детские истории, совместно с М. Гольденбергом, И. Вайнштейном и Левином Кипнисом), «Тарбут»: Кишинёв, 1939.
• «Ал Адэмат Бесарабия» (воспоминания, документы, списки по истории евреев Бессарабии, редактор и составитель), в 3-х тт., Тель-Авив, 1958—63.
• «Бричевэр Пинкес/Пинкас Бричива» (мемориальная книга местечка Бричево, землячество выходцев из Бричево в Израиле, идиш и иврит, под редакцией К. А. Бертини), Тель-Авив, 1970.
• יהדות ביסאראביה: אנציקלופּדיה של גלויות («Яхадут Бесарабия» — бессарабское еврейство, под ред. К. А. Бертини, Б. И. Михали, И. Корна), Энциклопедия Еврейской Диаспоры, т.2, Иерусалим, 1971.
• «Сефер Меир: ковец педагоги мукдаш ле-зехер Меер Виницкий» (книга Меира, составители К. А. Бертини и Д. Винницкий), издательство «Хинух»: Тель-Авив, 1971.
• ק. א. ברתיני — שירים א-ב בחר והוסיף אחרית דבר: דן מירון. (К. А. Бертини, Избранные стихотворения в двух томах под редакцией проф. Дана Мирона), Тель-Авив, 1977.
• ערבות ברוח : אנתולוגיה של סופרי בסארביה (антология писателей Бессарабии, составители Б. И. Михали, Д. Винницкий и К. А. Бертини), Бронфман: Тель-Авив, 1981.
• «МеАhорэ hаПаргод: ширим уваладот кетсарот» (стихотворения и баллады), Ам Овед: Тель-Авив, 1985.
• «ЛеОрэх hаЯмим леОрех hаМайим: мивхар ширим уваладот» (сквозь дни у воды, избранные стихотворения и баллады), Девир: Тель-Авив, 1988.
• Х. Лейвик «Абелар ве-Хелуиц: поэма дераматит бешалош темунот» (Х. Лейвик, перевод с идиша и комментарии К. А. Бертини). ХаКибус ХаМеухад: Тель-Авив, 1990.
• «Ширим» (стихотворения, под редакцией Дана Мирона), Ор Йехуда/Девир: Тель-Авив, 2003.

Отрывок, характеризующий К. А. Бертини

Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.