Гилельс, Шломо

Шломо Гилельс
שלמה הללס
Дата рождения:	13 марта 1873(1873-03-13)
Место рождения:	Бар,Подольская губерния
Дата смерти:	23 октября 1953(1953-10-23) (80 лет)
Место смерти:	Тель-Авив

Шло́мо (Шло́ймэ) Ги́лельс (ивр. ‏שלמה הללס‎‏‎; 13 марта 1873, Бар Подольской губернии — 23 октября, 1953, Тель-Авив, Израиль) — еврейский писатель и педагог. Писал преимущественно на иврите, также на идише.

Биография

Шлоймэ Гилельс родился в городке Бар Подольской губернии (теперь райцентр в Винницкой области Украины), но с 6 лет жил в Сороках (уездный городок Бессарабской губернии, теперь райцентр Сорокского района Молдовы) и в Кишинёве, где получил религиозное и гимназическое образование. Дебютировал рассказами в газете «hаЦефира» (Время, Варшава) в 1891 году и с тех пор регулярно печатался в «hаЦефира», «hаМелиц» (Защитник, Петербург) и «hаШилоах» (Послание, Одесса-Берлин), — основных в ту пору газетах на иврите. Печатался также и на идише, писал детские рассказы и истории.

С 1902 по 1917 год служил директором средней школы сети ИКО в еврейской земледельческой колонии Маркулешты (теперь Флорештского района Молдовы); преподавал также в Рыбнице. Начал публиковаться в одесских периодических изданиях на иврите. В 1918 году вернулся в Кишинёв и возглавил бюро объединённого совета, созданного в Бессарабии при содействии раввина И.Л Цирельсона для оказания помощи беженцам от прокатившейся по Украине волны еврейских погромов. С 1921 по 1925 год служил инспектором сети ивритских школ «Тарбут» (Культура) в Бессарабии. В 1922 году в Кишинёве на идише вышла книга «Майнэ зихройнэс» (Мои воспоминания), в следующем году там же на идише сборник детских историй «Айзик ыз герэхт» (Айзик — прав) и повесть «Дэр hэймлозэр Ид» (Бездомный еврей).

В 1925 году переехал в подмандатную Палестину, где до 1935 года преподавал в сельскохозяйственной школе Микве Исраэль, затем занялся организацией дома-музея только что умершего поэта Х. Н. Бялика. Музей открылся 30 июня 1937 года и Гилельс стал его первым директором. В эти годы много публикуется и пишет свой самый известный роман «hар-hаКерамим» (Холм в виноградниках, 1930; расширенное издание — 1951) — эпическое полотно из жизни бессарабских евреев—земледельцев в сельскохозяйственной колонии (Маркулешты) и в Сороках.

С 1938 года жил в Нью-Йорке. Здесь выходят сборники автобиографических повестей и рассказов «Тахат Шемей Бесарабия» (Под небом Бессарабии, 1942), о жизни бессарабских евреев в годы революции и Гражданской войны, «Арцта» (1945), «БеХамир Арец Роман биШенэ Сефарим» (1945), «Табаот бэШаршерэт» (Звенья цепи, 1950) и другие ([library.osu.edu/sites/users/galron.1/01058.php подробная библиография]). В конце 1940-х годов вернулся в Тель-Авив.

В 1950—1953 гг. в Израиле выходит шеститомное собрание сочинений Гилельса, а в 1953 году — изданный в честь восьмидесятилетия писателя его земляками поэтами К. А. Бертини и Элиягу Мейтусом сборник «Шай леШломо» (Подарок Шломо). Все произведения Гилельса многократно переиздавались в последующие годы, многие переведены на английский язык. В 1997 году в Канаде вышел том эпистолярного наследия писателя в английском переводе.

Литература

• «Майнэ Зихройнэс» (Мои воспоминания), на идише. Идишер кооперативэр фарбанд фун Бесарабие, издательство М. Гебридер и А. Ленковский: Кишинёв, 1922. Частично переиздано в: «Майнэ Зихройнэс», Маркулешт: Книга Памяти, под редакцией Цви Куперштейна и Меера Котика, стр. 497—511, Иргун Йоцей Маркулешты бэИсраэл: Тель-Авив, 1977.
• «Айзик ыз герэхт» (Айзик — прав), на идише. М. Ленковский: Кишинёв, 1923.
• «Тахат Шемей Бесарабия: Сипур» (под небом Бессарабии), Сефарим: Нью-Йорк, 1942.
• «Арцта: Сипур веШенэ Хелеким», Сефарим: Нью-Йорк, 1945.
• «БеХамир Арец Роман веШенэ Сефарим», Сефарим: Нью-Йорк, 1945.
• «hар hаКерамим» (холм в виноградниках, роман), Ам-Овед: Тель-Авив, 1976.
• Love, S.H. and the Mrs.: selected letters of Shlomo Hillels (избранная переписка), O. Buck: Торонто, 1997.

Отрывок, характеризующий Гилельс, Шломо

– Но она!
– Она любит вас.
– Не говори вздору… – сказал князь Андрей, улыбаясь и глядя в глаза Пьеру.
– Любит, я знаю, – сердито закричал Пьер.
– Нет, слушай, – сказал князь Андрей, останавливая его за руку. – Ты знаешь ли, в каком я положении? Мне нужно сказать все кому нибудь.
– Ну, ну, говорите, я очень рад, – говорил Пьер, и действительно лицо его изменилось, морщина разгладилась, и он радостно слушал князя Андрея. Князь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность? Пьер был единственный человек, перед которым он решался высказаться; но зато он ему высказывал всё, что у него было на душе. То он легко и смело делал планы на продолжительное будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или обойдется без его согласия, то он удивлялся, как на что то странное, чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.
– Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить, – говорил князь Андрей. – Это совсем не то чувство, которое было у меня прежде. Весь мир разделен для меня на две половины: одна – она и там всё счастье надежды, свет; другая половина – всё, где ее нет, там всё уныние и темнота…
– Темнота и мрак, – повторил Пьер, – да, да, я понимаю это.
– Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я очень счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.
– Да, да, – подтверждал Пьер, умиленными и грустными глазами глядя на своего друга. Чем светлее представлялась ему судьба князя Андрея, тем мрачнее представлялась своя собственная.


Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь Андрей уехал к отцу.
Отец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял сообщение сына. Он не мог понять того, чтобы кто нибудь хотел изменять жизнь, вносить в нее что нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась. – «Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели», говорил себе старик. С сыном однако он употребил ту дипломацию, которую он употреблял в важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил всё дело.
Во первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности. Во вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В третьих, был сын, которого жалко было отдать девчонке. В четвертых, наконец, – сказал отец, насмешливо глядя на сына, – я тебя прошу, отложи дело на год, съезди за границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь, немца, для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что хочешь, так велики, тогда женись.
– И это последнее мое слово, знай, последнее… – кончил князь таким тоном, которым показывал, что ничто не заставит его изменить свое решение.
Князь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство его или его будущей невесты не выдержит испытания года, или что он сам, старый князь, умрет к этому времени, и решил исполнить волю отца: сделать предложение и отложить свадьбу на год.
Через три недели после своего последнего вечера у Ростовых, князь Андрей вернулся в Петербург.

На другой день после своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий день было то же самое. Пьер также не приезжал, и Наташа, не зная того, что князь Андрей уехал к отцу, не могла себе объяснить его отсутствия.
Так прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала и не являлась по вечерам к матери. Она беспрестанно краснела и раздражалась. Ей казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей силе внутреннего горя, это тщеславное горе усиливало ее несчастие.
Однажды она пришла к графине, хотела что то сказать ей, и вдруг заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за что он наказан.
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее:
– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».