Ласкари, Кирилл Александрович

Кирилл Ласкари
Имя при рождении:	Кирилл Александрович Менакер
Род деятельности:	артист балета, балетмейстер, писатель
Дата рождения:	17 июля 1936(1936-07-17)
Место рождения:	Ленинград, РСФСР, СССР
Гражданство:	СССР СССР → Россия Россия
Дата смерти:	19 октября 2009(2009-10-19) (73 года)
Место смерти:	Санкт-Петербург, Россия
Супруга:	Нина Ургант, Ирина Могуто
Дети:	Кирилл Ласкари
Награды и премии:

Кири́лл Алекса́ндрович Ласка́ри (17 июля 1936, Ленинград — 19 октября 2009, Санкт-Петербург) — российский и советский артист балета, балетмейстер, писатель. Заслуженный деятель искусств России (2002).

Биография

Кирилл (Кира) Менакер родился в семье известного эстрадного актёра Александра Семёновича Менакера и балерины Тбилисского оперного театра Ирины Владимировны Ласкари (урождённая Липскерова, 1909—1971). Семья распалась через три года после его рождения, с 1952 года, с 16 лет носил фамилию Ласкари.

В 1957 году окончил Ленинградское хореографическое училище имени А. Я. Вагановой по классу А. Пушкина.

Театр оперы и балета

До 1959 года работал в Кировском театре оперы и балета, затем на протяжении двух десятилетий был одним из ведущих солистов Малого театра оперы и балета. Одновременно занимался постановками спектаклей в этом театре, а также в Театре миниатюр Аркадия Райкина

В Ленинградском театре музыкальной комедии был хореографом спектаклей «Снимается кино» на музыку А. Эшпая, «Дон Жуан в Севилье» на музыку М. Самойлова, «Жизнь артиста» на музыку И. Кальмана (также написал либретто к этой постановке).

Кирилл Ласкари — один из основателей Ленинградского балета на льду.

Фильмография

(Ассистент режиссёра Л. Якобсона) и на телевидении. Был постановщиком фильмов-балетов:

• «Возвращение» (на музыку Г. Фиртича) и
• «Сказ о холопе Никишке», на музыку М. Камилова (кино-дебют Михаила Барышникова).

Хореограф

• 1961 — Человек-амфибия
• 1970 — Волшебная сила
• 1971 — Тень
• 1974 — Соломенная шляпка
• 1979 — Трое в лодке, не считая собаки
• 1980 — Только в мюзик-холле
• 1982 — Покровские ворота

Писатель и сценарист

Автор пьес

• «Необычайные приключения на волжском пароходе» (по А.Н. Толстому),
• «Не хочу быть королём»,
• «Ошибки молодости»,
• «Труп из Гудзона»,
• «Клятва маркиза де Карабаса»,
• «Яичница с баклажанами»;
• автор сценария кинокартины «Фуфло» (1989).

Как писатель-прозаик дебютировал в 1983 году

• повесть «Двадцать третий пируэт» (по мотивам которой на киностудии «Ленфильм» был поставлен художественный фильм «Миф» (1986); опубликовал несколько книг, в том числе
• «Асценический синдром» (2000),
• «Импровизации на тему…» (2003),
• «Ошибки молодости» (2005).

Семья

• Дед — Владимир Липскеров; бабушка — Ида Липскерова (псевдоним Ласкари, дев. Тамамшева) — актриса, снималась в кино. Дядя, Владимир Владимирович Липскеров, был авиатором, погиб в авиационной катастрофе.
• Отец — Александр Семёнович Менакер, артист; мать — Ирина Владимировна Ласкари, балерина.
• Брат по отцу — Андрей Миронов (1941—1987), артист театра и кино.
• Первая жена — Нина Ургант (род. 1929), актриса.
• Вторая жена — Магуто Ирина Кирилловна (Ирина Ласкари) (род. 22 мая 1948 года), актриса Санкт-Петербургского кукольного театра сказки «У Московских ворот» и театральный педагог, заслуженная артистка России, снялась в фильмах «Соломенная шляпка» (роль Виржини, служанка Бопертюи), «И это всё о нём» (в эпизоде в титрах — И. Могуто).
• Сын — Кирилл Ласкари-младший (Кира Ласкари) (р. 11 августа 1977 года в Ленинграде), сценарист, прозаик и поэт, креативный директор агентства Arc WW Russia, директор по маркетингу и промо телеканала «Пятница!».
• Троюродный брат — Леонид Менакер (1929—2012) режиссёр (самая известная работа «Завещание профессора Доуэля») (сын режиссёра Исаака Михайловича Менакера (1905—1978), двоюродного брата отца балетмейстера — Александра Менакера).

Награды

• Заслуженный деятель искусств России (2002)
• Орден Дружбы (2009)

Ссылки

• [ru.rodovid.org/wk/Запись:745964 Кирилл Ласкари] на «Родоводе». Дерево предков и потомков

Отрывок, характеризующий Ласкари, Кирилл Александрович

Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.