Лян Сычэн

Лян Сычэн
梁思成
Основные сведения
Место рождения	Токио, Япония
Место смерти	Пекин, Китай
Работы и достижения
Важнейшие постройки	Памятник народным героям (Пекин), Дом памяти монаха Цяньчжэня (Янчжоу)
Реставрация памятников	Павильон Вэньюань (Запретный город)

Лян Сычэн (кит. 梁思成, пиньинь: Liáng Sīchéng) (20 апреля 1901, Токио, Япония — 9 января 1972, Пекин, КНР) — китайский архитектор, историк китайской архитектуры.

Сын известного китайского философа Лян Цичао (кит. 梁启超), муж известной китайской поэтессы и архитектора Линь Хуэйинь (кит. 林徽因).

Биография

Родился 20 апреля 1901 года в Токио. В Японию его отец, Лян Цичао, эмигрировал в 1898 году, спасаясь от казни, которая грозила ему как одному из лидеров разгромленной партии реформаторов.

Лян Сычэн впервые приехал в Китай вместе с вернувшимся на родину отцом в 1911 году.

С 1915 по 1923 год учился в Политехническом институте Цинхуа в Пекине.

В 1924 году поступил на факультет архитектуры Пенсильванского университета, который закончил со степенью магистра архитектуры в 1927 году.

В 1924 со своей будущей (с 1928) женой Линь Хуйинь, ставшей впоследствии архитектором и поэтом, поступил в Америке на факультет архитектуры Пенсильванского университета. Там изучение античной ордерной системы, памятников европ. Средневековья и Ренессанса включало восстановление чертежей старинных разрушенных зданий или завершение планов недостроенных соборов, в чем Лян превзошел других студентов. В 1925 году юноша получил от отца трактат «營造法式» («Методы архитектуры»/«Строительные стандарты»/«Законы и образцы архитектуры и строительства»), повлиявший на всю его жизнь. Это был ключ к архитектуре эпохи Сун. Оригинал книги, составленной в 1103 чиновником сунского двора, был утерян, но копию удалось найти в 1920-х. В 1927, став магистром, Лян Сычэн уехал в Гарвардский университет изучать историю архитектуры, где познакомился с трудами немецкого исследователя Э. Бершманна (Ernst Boerschmann) и шведского искусствоведа О. Сирена (О. Siren). Э. Бершманн совершил ряд многолетних научных экспедиций по Китаю, сделал сотни фотографий, зарисовок, чертежей, собрал исторические и литературные сведения о памятниках зодчества. На этой основе он написал фундаментальные труды по китайской архитектуре, в том числе «Архитектура и религиозная культура Китая» в 3 т. (1931). Два трактата О. Сирена о городских стенах, воротах и дворцах Пекина увидели свет в 1924 и 1926. В 1925 он опубликовал 4-томную «Китайскую скульптуру» и в 1930 — «Архитектуру» (как т. 4 в «Истории искусства древнего Китая»). Позднее Лян Сычэн отметил, что эти двое, «не зная ничего о принципах, используемых в китайской архитектуре, великолепно описали постройки Китая. Но из них двоих Сирен был лучшим. Он использовал вновь обретенный трактат „Ин цзао фа ши“，хотя и весьма поверхностно».

В марте 1928, после свадьбы вместе с Линь Хуйинь, Лян возвратился в Китай, по пути совершив большое путешествие по Европе для осмотра архитектурных памятников. Сразу же по возвращении на родину он получил приглашение в Северо-Восточный университете в Мукдене (Шэньян дунбэй дасюэ) — создать и возглавить первый в истории китайской педагогики факультет архитектуры. С помощью жены и двух китайских архитекторов (выпускников Пенсильванского университета) Лян Сычэн создал программу обучения по методике Поля Крэ и организовал архитектурную фирму. Он спроектировал главное здание университета и исследовал архитектуру расположенных у Шэньяна могильных комплексов первых императоров династии Цин (1644—1911). Обширный северо-восток Китая оставался в то время еще неосвоенной территорией с большим потенциалом развития. Необходимость в архитектурном планировании и строительстве была огромной. Молодые архитекторы оказались вовлечены в процесс преподавания и разработки городских проектов, архитектурных планов, наблюдения за строительством. Но эта деятельность прекратилась в 1931 году, когда японские войска оккупировали северо-восточные провинции Китая.

В 1931 Лян Сы-чэн перебрался в Пекин и стал одним из руководителей Общества изучения архитектуры и строительства Китая (Чжунго инцзао сюэшэ), что на многие годы определило направление его научной деятельности. Лян Сы-чэн подытожил все свои ранние исследования трактата «Ин цзао фа ши», но смысл множества технических терминов оставался неясен. Оказалось, что «единственные доступные источники информации — сами постройки, а единственные учителя — ремесленники». В 1932 он руководил реставрацией Вэньюаньгэ (Палата культурных глубин) в императорском дворце Гугун и обратился к опыту ремесленников, строивших и поддерживавших в порядке дворцовые сооружения, в большинстве своем перестроенные в эпоху Цин. Выпущенное тогда старинное руководство «Цин гунбу гунчэн цзофа цзэли» («Правила и примеры инженерно-строительных действий цинского министерства [общественных] работ», изд. 1734) изобиловало теми же непонятными терминами, которые старым ремесленникам достались по наследству в устной передаче. С помощью пекинских мастеров Лян Сычэн определил многие сорта древесины, разобрался в деталях строительных конструкций, приемах и последовательности строительства, расшифровал правила этого руководства. В том же 1932 году результаты исследований он отразил в рукописи своей первой книги «Циндай инцзао цзэли» («Архитектурно-строительные правила и примеры эпохи Цин», изд. 1934; Пекин, 1981), где объяснил существенные отличия цинского строительного трактата от сунского, а также в публикации в трех номерах ежеквартального «Вестника Общества изучения архитектуры и строительства Китая» («Чжунго инцзао сюэшэ хуйкань») под названием «Инцзао суаньли» («Примеры архитектурно-строительных расчётов») отредактированных частей обширного собрания рукописей «Циндай цзянцзо цзэли» («Правила и примеры ремесленной работы эпохи Цин»), посвященных архитектуре и строительству.

Осознав, что ключ к пониманию «Ин цзао фа ши» лежит в изучении сохранившихся зданий эпохи Сун, обратился к полевым исследованиям. Образцов ранней архитектуры в больших городах оставалось относительно немного из-за войн, разрушительных конфликтов и пожаров. Поиск требовал осмотра маленьких городков, сел и отдаленных храмовых комплексов. Вместе с супругой он наметил по картам маршруты, основываясь на сообщениях в местной печати. В местных хрониках упоминались старинные храмы, пагоды и др. сооружения, являвшиеся гордостью каждого района, но их датировки не всегда соответствовали действительности. Часто здания оказывались перестроенными или вовсе уничтоженными. Несмотря на это, путеводители помогали обследовать большие территории и даже целые провинции. Некоторые открытия были сделаны даже на основе сбора и анализа устных преданий, упоминаний в традиционных песнях.

В 1946 году написал на английском языке книгу «Иллюстрированная история китайской архитектуры» (издана в 1980 году).

В том же году приезжает в США для чтения лекций по китайской архитектуре по приглашению Принстонского и Йельского университетов. В США он также вошёл в группу известных архитекторов, которые проектировали Штаб-квартиру ООН.

Однако уже в 1947 году из-за болезни жены спешно возвращается в Китай.

В 1948 году был избран академиком Академии Синика (кит. 中央研究院). В том же году в Принстонском университете получил степень почётного доктора.

В 1959 году вступил в КПК.

Помимо вклада в развитие истории китайской архитектуры, в которой считается одним из первооткрывателей, Лян Сычэн также участвовал в работах по городскому планированию и архитектурному проектированию Пекина, в работе по созданию эскизов Государственного герба КНР, проекта Памятника народным героям, Дома памяти монаха Цяньчжэня в городе Янчжоу и других сооружений.

С 1946 по 1972 год преподавал в Политехническом университете Цинхуа.

Ушел из жизни в Пекине 9 января 1972 года.

Отрывок, характеризующий Лян Сычэн

Чернышев сидел с книгой французского романа у окна первой комнаты. Комната эта, вероятно, была прежде залой; в ней еще стоял орган, на который навалены были какие то ковры, и в одном углу стояла складная кровать адъютанта Бенигсена. Этот адъютант был тут. Он, видно, замученный пирушкой или делом, сидел на свернутой постеле и дремал. Из залы вели две двери: одна прямо в бывшую гостиную, другая направо в кабинет. Из первой двери слышались голоса разговаривающих по немецки и изредка по французски. Там, в бывшей гостиной, были собраны, по желанию государя, не военный совет (государь любил неопределенность), но некоторые лица, которых мнение о предстоящих затруднениях он желал знать. Это не был военный совет, но как бы совет избранных для уяснения некоторых вопросов лично для государя. На этот полусовет были приглашены: шведский генерал Армфельд, генерал адъютант Вольцоген, Винцингероде, которого Наполеон называл беглым французским подданным, Мишо, Толь, вовсе не военный человек – граф Штейн и, наконец, сам Пфуль, который, как слышал князь Андрей, был la cheville ouvriere [основою] всего дела. Князь Андрей имел случай хорошо рассмотреть его, так как Пфуль вскоре после него приехал и прошел в гостиную, остановившись на минуту поговорить с Чернышевым.
Пфуль с первого взгляда, в своем русском генеральском дурно сшитом мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался князю Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков генералов, которых князю Андрею удалось видеть в 1805 м году; но он был типичнее всех их. Такого немца теоретика, соединявшего в себе все, что было в тех немцах, еще никогда не видал князь Андрей.
Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков, очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по немецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте. Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по своей теории. Он что то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s'wird was gescheites d'raus werden… [глупости… к черту все дело… (нем.) ] Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss ein schoner taktischcr Krieg gewesen sein». [«То то, должно быть, правильно тактическая была война.» (нем.) ] – И, засмеявшись презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806 м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет к черту (нем.) ] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории – приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые звуки его голоса.


Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал: