Оксиринхские папирусы
Поделись знанием:
<tt></tt>
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.
Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Оксиринхские папирусы — весьма многочисленная группа рукописей, обнаруженная археологами возле Оксиринха в Египте. Древнейшие папирусы датируются 50 г. н.э., позднейшие — серединой VI в. Они включают в себя тысячи греческих и латинских документов, писем и литературных произведений. Помимо папирусов, встречаются рукописи на тонком пергаменте, а более поздние, арабские — и на бумаге (например средневековой P. Oxy. VI 1006).
В 1896 году оксфордские учёные Гренфелл и Хант (англ. Arthur Surridge Hunt) обратили внимание на то, что засушливая почва Оксиринха, а также отсутствие поселений на месте древнего города способствовали сохранению огромного количества папирусов, многие из которых буквально валялись под ногами. С тех пор раскопки там шли практически беспрерывно.
Среди оксиринхских папирусов — фрагменты утраченных работ Сафо, Пиндара, Ивика, Софокла, Еврипида, пьесы Менандра, составленное неизвестным автором продолжение Фукидида, пересказ утраченных книг Тита Ливия, а также многочисленные раннехристианские тексты («оксиринхские евангелия», включая «Евангелие от Фомы»).
Важное значение для исследования крупного землевладения в Византийском Египте имеет хозяйственный архив семейства Апионов.
Содержание
Богословские рукописи
Ветхий Завет
Танах — ветхозаветная часть Библии — был переведён с иврита на древнегреческий язык в III—I веках до н. э в Александрии. Он называется Септуагинта (от лат. Interpretatio Septuaginta Seniorum — «перевод семидесяти старцев») или «LXX» (число семьдесят, записанное римскими цифрами), поскольку существует предание, что перевод выполнили 72 приехавших из Палестины старца.
Новый Завет
В Оксиринхских папирусах наиболее многочисленной оказалась подгруппа из текстов Нового Завета. Эти тексты написаны греческим унциальным шрифтом.
| Том | Oxy | CRG | Дата | Содержание | Института | Город, государство | Страна |
|---|---|---|---|---|---|---|---|
| I | 2 | P1 | 250 | Матфея 1 | Пенсильванский университет | Филадельфия Пенсильвания |
США |
| I | 3 | 069 | 500 | Марк 10–11 | Frederick Haskell Восточный институт Чикагский университет; 2057 |
Чикаго Иллинойс |
США |
| II | 208=1781 | P5 | 250 | Иоанна 1, 16, 20 | Британский музей | Лондон | Великобритания |
| LXXI | 4804 | P120 | 350 | Иоанна 1:25–28, 33-38, 42–44 | Музей Ашмола | Оксфорд | Великобритания |
| LXXI | 4805 | P121 | 250 | Иоанна 19:17–18, 25–26 | Музей Ашмола | Оксфорд | Великобритания |
| LXXI | 4806 | P122 | IV/V век | Иоанна 21:11–14, 22–24 | Музей Ашмола | Оксфорд | Великобритания |
| LXXI | 4844 | P123 | IV/V век | 1-е Коринфянам 14:31–34; 15:3–6 | Музей Ашмола | Оксфорд | Великобритания |
| LXXI | 4845 | P124 | IV/V век | 2-е Коринфянам 11:1-4; 6-9 | Музей Ашмола | Оксфорд | Великобритания |
Апокрифы
| Vol | Oxy | Date | Content | Institution | City, State | Country |
|---|---|---|---|---|---|---|
| Early Writings | ||||||
| LXIX | 4705 | 250 | Shepherd, Visions 1:1, 8–9 | Ashmolean Museum | Oxford | UK |
| LXIX | 4706 | 200 | The Shepherd of Hermas Visions 3–4; Commandments 2; 4–9 |
Ashmolean Museum | Oxford | UK |
| L | 3526 | 350 | Shepherd, Commandments 5–6 [same codex as 1172] |
Ashmolean Museum | Oxford | UK |
| XV | 1783 | 325 | Shepherd, Commandments 9 | |||
| IX | 1172 | 350 | Shepherd, Parables 2:4–10 [same codex as 3526] |
British Library; Inv. 224 | London | UK |
| LXIX | 4707 | 250 | Shepherd, Parables 6:3–7:2 | Ashmolean Museum | Oxford | UK |
| XIII | 1599 | 350 | Shepherd, Parables 8 | |||
| L | 3527 | 200 | Shepherd, Parables 8:4–5 | Ashmolean Museum | Oxford | UK |
| L | 3528 | 200 | Shepherd, Parables 9:20–22 | Ashmolean Museum | Oxford | UK |
| III | 404 | 300 | Shepherd | |||
| XV | 1782 | 350 | Didache 1–3 | Ashmolean Museum | Oxford | UK |
| Pseudepigrapha | ||||||
| I | 1 | 200 | Gospel of Thomas | Bodleian Library Ms. Gr. Th. e 7 (P) |
Oxford | UK |
| IV | 654 | 200 | Gospel of Thomas | British Museum; Inv. 1531 | London | UK |
| IV | 655 | 200 | Gospel of Thomas | Houghton Library, Harvard SM Inv. 4367 |
Cambridge Massachusetts |
U.S. |
| XLI | 2949 | 200 | Gospel of Peter? | Ashmolean Museum | Oxford | UK |
| L | 3524 | 550 | Gospel of James 25:1 | Ashmolean Museum | Oxford | UK |
| L | 3525 | 250 | Gospel of Mary | Ashmolean Museum | Oxford | UK |
| LX | 4009 | 150 | Gospel of Peter? | Ashmolean Museum | Oxford | UK |
| I | 6 | 450 | Acts of Paul and Thecla | |||
| VI | 849 | 325 | Acts of Peter | |||
| VI | 850 | 350 | Acts of John | |||
| VI | 851 | 500 | Apocryphal Acts | |||
| VIII | 1081 | Gnostic Gospel | ||||
| II | 210 | 250 | Unknown gospel | Cambridge University Library Add. Ms. 4048 |
Cambridge | UK |
| V | 840 | 200 | Unknown gospel | Bodleian Library Ms. Gr. Th. g 11 |
Oxford | UK |
| X | 1224 | 300 | Unknown gospel | Bodleian Library Ms. Gr. Th. e 8 (P) |
Oxford | UK |
Остальные папирусы
| Том | Oxy | Дата | Содержание | Институт | Город | Страна |
|---|---|---|---|---|---|---|
| IX | 1173 | 250 | Филон | Библиотека имени Бодлея | Оксфорд | Великобритания |
| XI | 1356 | 250 | Филон | Библиотека имени Бодлея | Оксфорд | Великобритания |
| XVIII | 2158 | 250 | Филон | Музей Эшмола | Оксфорд | Великобритания |
| XXXVI | 2745 | 400 | Ономастикон еврейских имен | Музей Эшмола | Оксфорд | Великобритания |
См. также
Напишите отзыв о статье "Оксиринхские папирусы"
Ссылки
- Oxford University: [www.papyrology.ox.ac.uk/POxy/ Oxyrhynchus Papyri Project]
- [163.1.169.40/cgi-bin/library?e=d-000-00---0POxy--00-0-0--0prompt-10---4----ded--0-1l--1-en-50---20-about-1708--00031-001-1-0utfZz-8-00&a=d&c=POxy&cl=CL5.1 Oxyrhynchus Online]
- [www.csad.ox.ac.uk/POxy/papyri/tocframe.htm Table of Contents.] Oxyrhynchus Papyri.
- [www.trismegistos.org/ Trismegistos.org] Online database of ancient manuscripts.
- GPBC: [gpbc.csad.ox.ac.uk/index.php Gazetteer of Papyri in British Collections]
- The Duke Databank of Documentary Papyri. [www.perseus.tufts.edu/cgi-bin/ptext?doc=Perseus%3Atext%3A1999.05.0181 P.Oxy.: The Oxyrhynchus Papyri.]
- Wieland Willker [www-user.uni-bremen.de/~wie/texte/Papyri-list.html Complete List of Greek NT Papyri]
- Ярхо В. Н. [annales.info/greece/books/oxy53.htm Новые литературные тексты из собрания оксиринхских папирусов (The Oxyrhynchus papyri. V. 53. L., 1986)] // Вестник древней истории. № 3. 1989.
P. Oxy volumes available online
- [www.archive.org/details/oxyrhynchuspapyr01grenuoft The Oxyrhynchus papyri vol. I, edited with translations and notes by Bernard P. Grenfell and Arthur S. Hunt] at the Internet Archive
- [www.archive.org/details/oxyrhynchuspappt02grenuoft The Oxyrhynchus papyri vol. II, edited with translations and notes by Bernard P. Grenfell and Arthur S. Hunt] at the Internet Archive
- [dlxs2.library.cornell.edu/cgi/t/text/text-idx?c=cdl;cc=cdl;view=toc;subview=short;idno=cdl241 The Oxyrhynchus papyri vol. III, edited with translations and notes by Bernard P. Grenfell and Arthur S. Hunt] Cornell University Library Historical Monographs Collection. Reprinted by Cornell University Library Digital Collections
- [www.archive.org/details/oxyrhynchuspapyr04gren The Oxyrhynchus papyri vol. IV, edited with translations and notes by Bernard P. Grenfell and Arthur S. Hunt] at the Internet Archive
- [www.archive.org/details/pt5oxyrhynchuspa00grenuoft The Oxyrhynchus papyri vol. V, edited with translations and notes by Bernard P. Grenfell and Arthur S. Hunt] at the Internet Archive
- [www.archive.org/details/oxyrhynchuspappt06grenuoft The Oxyrhynchus papyri vol. VI, edited with translations and notes by Bernard P. Grenfell and Arthur S. Hunt] at the Internet Archive
- [www.archive.org/details/pt7oxyrhynchuspa00grenuoft The Oxyrhynchus papyri vol. VII, edited with translations and notes by Arthur S. Hunt] at the Internet Archive
- [www.archive.org/details/oxyrhynchuspapyr08grenuoft The Oxyrhynchus papyri vol. VIII, edited with translations and notes by Arthur S. Hunt] at the Internet Archive
- [www.archive.org/details/pt9oxyrhynchuspa00grenuoft The Oxyrhynchus papyri vol. IX, edited with translations and notes by Arthur S. Hunt] at the Internet Archive
- [dlxs2.library.cornell.edu/cgi/t/text/text-idx?c=cdl;idno=cdl242 The Oxyrhynchus papyri vol. X, edited with translations and notes by Bernard P. Grenfell and Arthur S. Hunt] Cornell University Library Historical Monographs Collection. Reprinted by Cornell University Library Digital Collections
- [www.archive.org/details/oxyrhynchusppt1000grenuoft The Oxyrhynchus papyri vol. X, edited with translations and notes by Bernard P. Grenfell and Arthur S. Hunt] at the Internet Archive
- [www.archive.org/details/oxyrhynchuspapt12grenuoft The Oxyrhynchus papyri vol. XII, edited with translations and notes by Bernard P. Grenfell and Arthur S. Hunt] at the Internet Archive
- [www.archive.org/details/oxyrhynchusppt1300grenuoft The Oxyrhynchus papyri vol. XIII, edited with translations and notes by Bernard P. Grenfell and Arthur S. Hunt] at the Internet Archive
- [www.archive.org/details/pt14oxyrhynchusp00grenuoft The Oxyrhynchus papyri vol. XIV, edited with translations and notes by Bernard P. Grenfell and Arthur S. Hunt] at the Internet Archive
 |
В другом языковом разделе есть более полная статья Oxyrhynchus_Papyri (англ.) Вы можете помочь проекту, расширив текущую статью с помощью перевода.
|
Отрывок, характеризующий Оксиринхские папирусы
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.
Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
