Леерс, Йоханн фон
Поделись знанием:
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
(перенаправлено с «Омар Амин»)
| Йоханн фон Леерс | |
| Johannes von Leers | |
 Йоханн фон Леерс | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: |
имение Карбов-Фитлюббе, Мекленбург, Германская империя |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Страна: | |
| Альма-матер: | |
Йоханн фон Леерс (Омар Амин) (нем. Johann von Leers, 25 января 1902, Карбов-Фитлюббе, Мекленбург — 5 марта 1965, Каир) — немецкий профессор-антисемит, работавший у Йозефа Геббельса, при правительстве Перона в Аргентине и в Египте времён Насера.
Содержание
Биография
Ранние годы
Происходил из купеческой семьи, в 1791 г. возведенной в дворянство. Посещал гимназию в Нойштрелитце, изучал право и историю Восточной Европы в Киле, Берлине и Ростоке. Защитил диссертацию. Владел пятью иностранными языками, включая иврит и японский.
В 1926—1928 гг. работал в МИДе (атташе по делам культуры, регион Дальний Восток), в это же время начал активно заниматься «еврейским вопросом». Затем уволился с госслужбы и вернулся в родное имение, которое из-за долгов ушло с молотка. Леерс обвинил в этом евреев.
С 1929 г. сотрудничал в газете Йозефа Геббельса «Der Angriff», а также был главным редактором и со-издателем газеты «Воля и путь». Некоторое время состоял в СА.
В юности входил в различные фёлькиш-организации. 1 августа 1929 года вступил в ряды НСДАП. Опубликовал известную юдофобскую работу, чрезвычайно популярную в Третьем рейхе, — «Juden Sehen Dich An» (с нем. — «Евреи смотрят на тебя»).
В 1932—1933 гг. — заведующий воспитательной работой (бундесшулюнгсляйтер) Национал-социалистического союза студентов.
Карьера при нацистах
С 1933 г. доцент Высшей немецкой школы политики в Берлине. С 1936 г. также работал в Йенском университете по исследовательской теме «Германская правовая, экономическая и политическая история на расовых основаниях». Профессор (1938), с 1940 г. заведующий кафедрой немецкой истории.
В 1933—1934 гг. некоторое время состоял в руководящем совете Германского движения веры (фёлькиш-организации, стремившейся соединить христианские и расистские сюжеты), причем христианство, по словам Леерса, представляло собой смесь «неполноценности и еврейской философии». В этой связи Леерс натолкнулся на противоборства Геббельса, не хотевшего конфликтовать с Церковью, и оказался в одном лагере с Альфредом Розенбергом и Рихардом Вальтером Дарре.
Будучи председателем «Общества германской ранней и древней истории», Леерс активно пропагандировал учение Германа Вирта и познакомил последнего в 1934 г. с Гиммлером. В мае 1936 г. начал служить в штабе РуСХА в чине унтерштурмфюрера СС (позднее дослужился до штурмбанфюрера). Автор многочисленных исторических и пропагандистских публикаций.
После войны
В 1945 г. скрылся в Италии, прожив там в общей сложности пять лет. По другой версии, был интернирован американскими войсками, однако уже в 1946 г. бежал и скрывался в британской оккупационной зоне близ Бонна. В 1950 г. через Гамбург эмигрировал в Аргентину, где работал директором издательства «Дюрер» в Буэнос-Айресе и редактировал нацистский журнал «Путь». В 1955 г. навсегда покинул Аргентину и обосновался в Египте.
В Египте становится политическим консультантом при Информационном Отделе под руководством Мухаммада Нагиба. Леерс продолжает специализироваться на «еврейском вопросе», став со временем ключевой фигурой в развёртывании по всему Ближнему Востоку антисемитской и антиизраильской пропаганды.
Принял ислам и сменил имя на Омар Амин. Был близким другом и соратником верховного муфтия Иерусалима шейха Мухаммада Амина аль-Хусейни.
В первой же декаде своей легислатуры западногерманское правительство объявило фон Леерса военным преступником и потребовало его экстрадиции из Египта, на что был получен отказ. В 2013 г. стало известно, что в 1957—1961 гг. Леерс сотрудничал с БНД (псевдонимы — Наци-Эми, Ханнес).
Интересные факты
- Младший брат Иоганна фон Леерса, Курт Матиас фон Леерс (1912—1945) — теолог, кандидат в римо-католические священники Оснабрюкской епархии. В ноябре 1942 г. был арестован гестапо во Франкфурте-на-Майне по подозрению в членстве в Ордене иезуитов и полгода (февраль-август 1943 г.) провел в концлагере Дахау. Попытки старшего брата принудить его отказаться от веры, чтобы облегчить свою участь, не возымели успеха. Умер от туберкулеза в Тодтмосе, почитается Католической церковью как мученик.
- Ассистенткой Леерса в Йене была искусствовед Ингеборга Майнхоф (1909—1949) — мать Ульрики Майнхоф.
- После смерти Леерса его тело было за государственный счет доставлено в ФРГ, где было похоронено в Шуттервальде по мусульманскому обычаю.
Сочинения
1932
- Polnischer Korridor oder deutsches Weichselland? München: Eher, 1932.
- Oberschlesien. München: Eher, 1932.
- Memelland. München: Eher, 1932.
- Bomben auf Hamburg! Leipzig: Voigtländer, 1932.
- Autarkie — Notwendigkeit oder Wahnsinn? Berlin: Wirtschaftspolitische Abteilg des Bezirks Mitte, Gau Groß-Berlin d. N.S.D.A.P., 1932.
- Adolf Hitler. Leipzig: R. Kittler, 1932 (переиздавалась в расширенном варианте под названием Reichskanzler Adolf Hitler)
1933
- 14 Jahre Judenrepublik. Bde 1-2. Berlin: NS.-Druck u. Verl., 1933.
- Vor 10 Jahren. Plauen: Franz Neupert, [1933].
- Kurzgefasste Geschichte des Nationalsozialismus. Bielefeld: Velhagen & Klasing, 1933.
- Juden sehen Dich an. Berlin: NS.-Druck u. Verl., [1933].
- Forderung der Stunde: Juden raus! Berlin: Hochmuth, [1933].
- Deutschlands Stellung in der Welt. Leipzig: Quelle & Meyer, [1933].
- Deutsche Geschichte. Berlin: [N.S. Gemeinschaft Kraft durch Freude], 1933 (als Ms. gedruckt)
- Der Junge von der Feldherrnhalle. Stuttgart: Union, [1933].
- Das ist Versailles! Berlin: Hillger, [1933].
1934
- Spenglers weltpolitischen System und der Nationalsozialismus. Berlin: Junker & Dünnhaupt, 1934.
- Rassische Geschichtsbetrachtung. Langensalza: J. Beltz, 1934.
- Nationalsozialistische Staatskunde. Potsdam: Bonneß u. Hachfeld, [1934-1940].
- Kanonen über der Steppe. Stuttgart: Union, [1934].
- Geschichte auf rassischer Grundlage. Leipzig: Reclam, 1934.
- Der Kardinal und die Germanen. Hamburg: Hanseat. Verl. Anst., 1934.
- Atlas zur deutschen Geschichte der Jahre 1914 bis 1933. Bielefeld: Velhagen & Klasing, 1934.
1935
- Odal. Goslar: Blut u. Boden Verl., 1935.
- Der Weg des deutschen Bauern von der Frühzeit bis zur Gegenwart. Leipzig: Reclam, [1935].
- Der deutschen Bauern 1000 jähriger Kampf um deutsche Art und deutsches Recht. Goslar: Blut u. Boden Verl., 1935.
- Das alte Wissen und der neue Glaube. Hamburg: Hanseat. Verl. Anst., 1935.
1936
- Vom großen Krieg deutscher Bauern. Goslar: Blut u. Boden Verl., [1936].
- Sturm auf Börglum-Stift. Stuttgart: Union, [1936].
- Geschichte des deutschen Bauernrechts und des deutschen Bauerntums. Leipzig: Kohlhammer, Abt. Schaeffer, 1936.
- Entwicklung des Nationalsozialismus von seinem Anfang bis zur Gegenwart. Bielfeld: Velhagen & Klasing, 1936.
- Die bäuerliche Gemeindeverfassung in der deutschen Geschichte. Berlin: Industrieverl. Spaeth & Linde, 1936.
- Der deutschen Bauern Kampf ums Recht. Berlin: Reichsnährstand Verlags-G.m.b.H., 1936.
- Blut und Rasse in der Gesetzgebung. München: J. F. Lehmanns Verl., 1936.
- Bauerntum. Berlin: Reichsnährstand Verlagsges. m. b. H., [1936].
- Die Kriminalität des Judentums. Berlin: Deutscher Rechtsverl., 1936 (испанская версия — La criminalidad del judaismo. Buenos Aires: Biblioteca de Formación Política, 1987).
1937
- Deutsche — die Kolonialpioniere Europas. Stuttgart: Bohnenberger, 1937.
1938
- Rassen, Völker und Volkstümer. Langensalza: J. Beltz, 1938.
- Rassengeschichte des deutschen Volkes. Berlin: Industrieverl. Spaeth & Linde, [1938].
- Europas Auswanderungsrückgang und seine Folgen. Stuttgart: Enke, 1938.
- Die Volkswirtschaftliche Bedeutung der Alkoholfrage in Vergangenheit und Gegenwart. Berlin: Neuland-Verl., 1938.
- Die geschichtlichen Grundlagen des Nationalsozialismus. Berlin: Deutscher Rechtsverl., 1938 (впоследствии переиздавалась в переработанном виде под названием Der Kampf um die deutsche Erneuerung).
- Das Lebensbild des deutschen Handwerks. München: Zeleny, 1938.
- Baiern führen den Pflug nach Osten. Goslar: Blut u. Boden Verl., 1938.
- Arteigenes Recht und Unterricht. Dortmund: Crüwell, [1938].
1939
- Wie kam der Jude zum Geld? Berlin: Th. Fritsch, [1939].
- Deutsche Rechtsgeschichte und deutsches Rechtsdenken. Berlin: Deutscher Rechtsverl., 1939.
- Der deutsche Lehrer als Kulturschöpfer. Frankfurt a. M.: Diesterweg, 1939.
- Aus den dunkelsten Tagen deutscher Geschichte. Leipzig: Pestalozzi-Fröbel-Verl., [1939].
1940
- Unser Glaube Deutschland! Erfurt: Verl. Sigrune, [1940].
- L’Inghilterra l’avversario del continente Europeo. Wien: A. Schroll & Co., 1940.
- Judentum und Gaunertum. Berlin: Fritsch, [1940].
- Heinrich I. siegt über die Ungarn bei Riade. Leipzig: Pestalozzi-Fröbel-Verl., [1940].
- Für das Reich. Langensalza: J. Beltz, 1940.
- Elementi comuni nella storia Italiana e Germanica. Wien: A. Schroll & Co., 1940.
- Die See und der Südosten. Berlin: Reichsbund dt. Seegeltg, 1940 (als Ms. gedruckt)
- Die Schlacht von Hohenmölsen. Leipzig: Pestalozzi-Fröbel-Verl., [1940].
- Die Orkney- und Shetlands-Inseln als britische Blockadeposition. Berlin: Reichsbund dt. Seegeltg, 1940 (als Ms. gedruckt)
- Die Geschichte des deutschen Handwerks. Berlin: Handwerker-Verlagshaus, 1940.
- Brennpunkte der Weltpolitik. Stuttgart: Union, 1940 (шведская версия — Brännpunkter och stormcentra. Malmö: Dagens Böcker, 1942).
1941
- Kräfte hinter Roosevelt (французская версия — Forces occultes derrière Roosevelt. Bruxelles: Maison internationale d'édition, 1942).
- Geschichtlicher Kampf um die deutsche Westgrenze. Berlin: Industrieverl. Spaeth & Linde, 1941.
- Deutschland. Berlin: [Dt. Informationsstelle], [1941] (румынская версия — Germania, renaşterea spirituală a unei naţiuni. Bucureşti: "Catea Românească, 1942).
- Deutschland — die geistige Wiedergeburt einer Nation. Berlin: E. Zander, 1941 (шведская версия — En nations pånyttfödelse. Malmö: Dagens Böcker, 1948).
1942
- Staatskunde. Potsdam: Bonneß & Hachfeld, 1942.
- Geschichtsdaten. Berlin: Mentor-Verl., [1942].
- Geschichte und Idee des nationalsozialistischen Staates. Potsdam: Bonneß & Hachfeld, 1942.
- De poort van Rusland opengebroken. Amsterdam: Westland, 1942.
1944
- Die Verbrechernatur der Juden. Berlin: Paul Hochmuth, 1944.
Напишите отзыв о статье "Леерс, Йоханн фон"
Литература
- Philip Rees, Biographical Dictionary of the Extreme Right Since 1890, 1991, ISBN 0-13-089301-3
- Martin A. Lee, The Beast Reawakens, 1997, ISBN 0-316-51959-6
- Irving Sedar and Harold J. Greenberg, Behind the Egyptian Sphinx: Nasser's strange bedfellows; prelude to World War III?, Philadelphia, Chilton Co., 1960
Ссылки
- [www.hrono.ru/biograf/bio_l/leers.html Леерс, Иоганн фон] на hrono.ru
- Лопатников С. [orien.byethost13.com/nazi10.htm Зелёная крона с чёрными корнями]
- Бриман Ш. [gazeta.rjews.net/Lib/briman/5-briman.shtml СС в Каире]
Отрывок, характеризующий Леерс, Йоханн фон
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
