Особняк Саарбекова

Достопримечательность
Особняк М. С. Саарбекова
Общий вид уличного фасада
Страна	Россия
Город	Москва, Поварская улица, 24, стр. 1
Координаты	55°45′17″ с. ш. 37°35′39″ в. д.55.754704° с. ш. 37.594305° в. д. / 55.754704; 37.594305
Тип здания	особняк
Архитектурный стиль	модерн
Автор проекта	Л. Н. Кекушев, при участии С. С. Шуцмана
Строительство	1899—1900 годы
Статус	Объект культурного наследия города Москвы № 1280

Особняк М. С. Саарбекова (ныне известен также как «Дом Балтрушайтиса») — жилой дом на Поварской улице в Москве, построенный в 1899—1900 годах по проекту архитектора Льва Кекушева, при участии его помощника Сергея Шуцмана. Известен как второе по времени произведение модерна в Москве и одно из ранних сооружений в этом стиле в России. Имеет статус объекта культурного наследия регионального значения.

До октябрьской революции дом принадлежал Моисею Семёновичу Саарбекову — богатому московскому купцу армянского происхождения, по имени которого здание и вошло в историю архитектуры; здесь же располагались конторы принадлежавших Саарбекову предприятий. В 1920—1940 годах особняк занимала Литовская дипломатическая миссия во главе с известным поэтом Серебряного века Юргисом Балтрушайтисом. Позднее в здании разместилось представительство Литовской СССР, а с начала 1990-х годов здесь находится Культурный центр Литовской республики «Дом Балтрушайтиса».

Фасад здания, «зажатый» с двух сторон высокими соседними домами, отличает редкая для времени его постройки лаконичность декоративного оформления, главной темой которого являются выразительно прорисованные арочные обрамления окон, парадного входа и въезда во двор.

История

Владение, которое занимает современное здание, сложилось во второй половине XVIII века. В начале XIX века по линии Поварской улицы стоял небольшой деревянный дом со служебными постройками во дворе, принадлежавший капитанской дочери Варваре Михайловне Лаухиной. Во время пожара 1812 года все постройки усадьбы сгорели. Восстанавливать владение начали после 1815 года — выстроили два новых жилых одноэтажных дома в ампирных формах, флигель вдоль северной границы участка и хозяйственные строения по боковым сторонам. В 1822 году в доме Лаухиной останавливался отец М. Ю. Лермонтова «отставной корпусной капитан» Ю. П. Лермонтов, приехавший в Москву к родственникам. Весной 1828 года один из домов Лаухиной сняла бабушка Лермонтова — Е. А. Арсеньева, которая поселилась здесь вместе со своим 13-летним внуком и его товарищем по Тарханам Давыдовым. В этом доме Лермонтов написал первую поэму «Индианка» и начал издавать рукописный журнал «Утренняя Заря». После того как к проживающим присоединился П. П. Шан-Гирей с сыном Акимом, дом стал тесен, и осенью того же года Арсеньева переехала в соседнее владение, принадлежавшее вдове майора В. Я. Костомаровой (на месте современного № 26).

В 1841 году, когда участок перешёл во владение отставного майора графа А. И. Маркова, одноэтажные дома надстроили мезонинами. В 1860-х годах хозяйкой участка стала капитанша Е. П. Хвощинская, которая возвела вдоль улицы ещё одно каменное здание и переделала фасады построек в духе эклектики. Во второй четверти XIX века усадьба ещё несколько раз меняла владельцев, пока в 1899 году у мещанина П. И. Шведкова её не купил Моисей Семёнович Саарбеков (1855—после 1917) — потомственный почётный гражданин, богатый купец армянского происхождения. Саарбеков приходился зятем московской семьи Лианозовых, в долях с представителями которой владел Южно-Каспийским рыболовным промыслом, входил в состав правления Товарищества «Лианозова Г. М. Сыновей», занимавшегося нефтяным промыслом, владел химическим заводов за Рогожской заставой на Владимирском тракте. По прошению Саарбекова в Московскую городскую управу от 19 мая 1899 года прежние постройки снесли, и хозяин участка заказал проект нового особняка гражданскому инженеру Льву Кекушеву. На утверждение в управу были поданы чертежи плана и эскиз фасада, которые выполнил и подписал ближайший помощник Кекушева — Сергей Шуцман. Однако постройка была осуществлена по другому проекту, авторство авторство которого принадлежит Кекушеву, при участии Шуцмана. Возможно, в проектировании и строительстве особняка принимал участие и другой помощник зодчего — Иван Фомин, один из крупнейших русских архитекторов XX века, в 1899—1901 годах работавший в бюро Кекушева. Вероятно, по желанию заказчика дом изначально должен был выполнять не только жилую, но и конторскую функцию, что и было учтено архитектором при проектировании внутренней структуры и внешнего облика здания. Моисей Саарбеков не только поселился в особняке, но и разместил здесь свои конторы — химического завода и промыслового предприятия. Саарбеков принадлежал к просвещённому купечеству — занимался благотворительностью, знал несколько языков и, вероятно, следил за европейской модой, где набирал популярность новый стиль, позднее получивший в России название модерн. Вместе с тем Моисея Семёновича отличала чрезмерная экономность, которая нередко приводила к курьёзам. По легенде, когда у купца обнаружили жёлчнокаменную болезнь, он наотрез отказался лечь в больницу и велел сделать операцию прямо на дому, а чтобы пыль от проезжавших экипажей не вызвала осложнений, сначала приказал заасфальтировать Поварскую, а затем и вовсе перекрыть по ней движение. Хирург запросил за услуги три тысячи рублей, но Саарбеков предложил платить за каждый извлечённый камень — по тысяче рублей. В результате успешно проведённой операции у купца извлекли сорок мелких камней, а так как их размер изначально не оговаривался, Моисею Семёновичу пришлось выложить врачу баснословную по тем временам сумму — сорок тысяч рублей. Последнее упоминание Саарбекова как хозяина особняка на Поварской улице содержится в адресной и справочной книге «Вся Москва» на 1917 год — на тот момент Моисей Семёнович служил в Лазаревском институте восточных языков. После октябрьской революции богатые особняки на Поварской улице национализировали и многие из них отдали под размещение дипломатических миссий. В 1920—1940 годах бывший особняк Саарбекова занимало дипломатическое представительство Литвы — специальная миссия, затем посольство в Советской России и СССР. Чрезвычайным и полномочным послом Литовской республики в 1922—1939 годах являлся поэт-символист Юргис Балтрушайтис, который работал и некоторое время жил в этом доме. Позднее, вплоть до начала 1990-х годов, здание занимало представительство Литовской СССР, при котором действовало общежитие для приезжающих. Во время Великой Отечественной войны в доме жил литовский писатель А. Венцлова, оставивший об этом свои воспоминания.

В 1992—1995 годах несколько комнат особняка занимала литовская средняя школа — в начале негосударственная, а с 1994 года получившая название «Шальтинелис» («Родничок») и преобразованная в государственную школу № 1247. В настоящее время в здании размещается Центр культурных проектов Литовской республики «Дом Балтрушайтиса». Здесь проходят литературные вечера, конференции, выставки художников и фотомастеров, выступают музыкальные коллективы. С 1990-х годов каждую последнюю декаду мая в особняке проводят международную научную конференцию, посвящённую Юргису Балтрушайтису и Серебряному веку. В особняке размещается резиденция атташе по культуре посольства Литовской республики; эту должность в 1996—2011 годах занимал Юозас Будрайтис.

В 1993 году на фасаде здания установили мемориальную доску в память о Ю. Балтрушайтисе. В 2009 году особняк М. С. Саарбекова принят под государственную охрану в качестве объекта культурного наследия регионального значения.

Архитектура и оформление

Композиция и декор фасада

Ордерные элементы оконных переплётов в постройках Л. Н. Кекушева

В особняке М. С. Саарбекова

В особняке О. А. Листа

Законченный строительством в 1900 году особняк М. С. Саарбекова стал второй по времени появления московской постройкой в стиле модерн и одним из первых сооружений в этом стиле в России. Первым произведением модерна в Москве принято считать построенный Кекушевым за год до этого особняк Листа, при проектировании которого зодчий выработал ряд авторских приёмов, неоднократно использованных им позднее в других своих произведениях, в том числе в особняке Саарбекова. Новый особняк на Поварской сразу же был высоко оценен профессионалами за редкую для того времени рафинированность форм. Приложение к журналу «Зодчий» «Неделя строителя» сообщало:

Двухэтажный дом-особняк на Поварской, построенный гражданским инженером Л. Кекушевым, вновь свидетельствует о выдающемся таланте этого зодчего. Дом выдержан в простом «Style nouveu» крайнего направления, не без дорогостоящих вычур.

Выполненное из кирпича двухэтажное здание с полуподвалом поставлено по красной линии Поварской улицы; задняя, не видимая с улицы половина дома частично увеличена по высоте до трёх этажей. В отличие от других особняков Кекушева — Листа, Понизовского, Миндовского, Носова, трактованных автором как трёхмерная структура, эта постройка зодчего строго фасадна, что объясняется изначальной формой и размером выделенного под строительство участка. Вынужденную плоскостность архитектурной композиции Кекушев преодолел изобретательной пластикой фасада и значительным выносом кровли, трактованной как козырёк. Тщательная прорисовка криволинейных дверных полотнищ и обрамлений, оконных проёмов и наличников является одним из характерных приёмов Кекушева. По мнению исследователя архитектуры модерна Марии Нащокиной, этот приём достиг совершенства в трёх постройках зодчего — особняке Саарбекова, собственном особняке и доходном доме на Остоженке, при этом в особняке Саарбекова арочные обрамления окон, входа и проезда во двор стали главной пластической темой фасада. Особенно выразительно подчёркнут расположенный в левой части здания парадный вход, выделенный ризалитом, увенчанным высоким аттиком с тремя рядами мелких убывающих по высоте фигурных ниш и проёмов. Подобная асимметрия фасада сообщает архитектурной композиции некоторый динамизм, который усиливался за счёт первоначального заполнения входного портала, состоявшего из двух окон и дверного проёма, разделённых широкими каменными перемычками. В оформлении обрамления окна над парадным входом и фланкирующих его колонок угадываются восточные мотивы, что, возможно, объясняется происхождением заказчика. Как и в особняке Листа, деревянные переплёты некоторых окон снабжены снаружи сильно выступающими стилизованными ордерными элементами — миниатюрными приставными колонками.

В расположенный позади особняка небольшой двор ведёт проезд в правой части здания, оформленный как арочная галерея, накрытая четырьмя вспарушенными сводами; первоначально в центре каждой купольной ячейки висели фонари, подчёркивающие в тёмное время суток перспективу уходящих в глубь сводов. Проезд во двор закрывают створки кованых ворот, в орнаменте которых Кекушев использовал мотив завитка спирали, нарисованный в более спокойной манере, чем в лестничных ограждениях особняка

В отличие от уличного фасада здания, его дворовые стены полностью лишены отделки — необработанными остались даже обрамления окон. Судя по характеру кирпичной кладки, штукатурка предполагалась и здесь, что не было осуществлено, вероятно, по экономическим соображениям заказчика.

Планировка и интерьеры

Парадный вход ведёт на второй и третий этажи особняка, первоначально бывшие жилыми. Сразу за входом находится небольшой вестибюль, перекрытый высоким крестовым сводом; помещение освещается арочным окном, его стены обработаны горизонтальным рустом с выступающими поверхностями отдельных «блоков», а пол покрыт в шахматном порядке светлыми и тёмно-серыми керамическими плитками. На первый уровень ведёт короткая каменная лестница с двумя бо́льшими по длине скруглёнными забежными ступенями и кованным ограждением с орнаментом, стилизующим завиток спирали; верхняя площадка лестницы обращена ко входу небольшим балконом. Арочным проёмом эта площадка соединена с квадратным в плане монументальным пространством парадной лестницы, декорированным так же, как и вестибюль, и освещённом большим плоским квадратным фонарём верхнего света. Приём освещения верхним светом был распространён в сооружениях начала XX века, в том числе активно использовался Кеушевым в крупных жилых и общественных зданиях, однако в особняках он встречается довольно редко — по мнению М. В. Нащокиной, наиболее яркими примерами могут служить окна верхнего света в шехтелевском особняке С. П. Рябушинского и в особняке М. С. Саарбекова.

На втором этаже располагались главные парадные помещения дома, в оформлении которых Кекушев использовал те же декоративные приёмы, что и в особняке Листа — большой зал, кабинет хозяина (на фасаде он отмечен крупным окном над входом) и комната окнами во двор, первоначально бывшая, вероятно, столовой. Пространственные характеристики этих помещений остались в основном без изменений, однако декоративное убранство комнат большей частью утрачено. В кабинете сохранился угловой камин, выполненный из чёрного мрамора, с зеркалом в лепной раме над ним; из украшений зала, первоначально разделённого на два помещения (одно из них, вероятно, было гостиной), до наших дней дошли тянутые карнизы и лепные потолочные розетки; в столовой (?) сохранились тёмные деревянные потолочные балки, между которыми, возможно, располагались живописные вставки, ныне утраченные или закрашенные. В невысоком третьем этаже, видимом лишь со двора, находились личные покои Саарбекова. На обоих жилых этажах здания сохранились деревянные межкомнатные двери, дубовые оконные рамы с оригинальной металлической фурнитурой и несколько светильников, включая украшающую парадную лестницу скульптуру-светильник работы Феликса Шарпантье. В проездной арке устроен ещё один вход в здание, через который посетители попадали в расположенные на первом этаже (бельэтаже) конторские помещения предприятий Саарбекова. Рядом со входом располагается помещение, первоначально предназначавшееся для привратника. В полуподвальном этаже находились подсобные помещения, дворницкая и прачечная. Все этажи связывает чёрная двухмаршевая лестница, расположенная в задней части особняка.

Переделки и утраты

В 1905 году гражданский инженер В. А. Властов осуществил в особняке ряд внутренних работ; он же переделал конструкцию балкона в вестибюле, заменив деревянные балки на железные, несколько изменил задний фасад и возвёл во дворе каменные одноэтажные служебные постройки — конюшни и каретный сарай. В 1914 году дворовые постройки частично надстроили вторым этажом по проекту архитектора С. А. Власьева. Возможно, во время производства этих работ Властов и Власьев были сотрудниками архитектурного бюро Кекушева. В советское время конюшни и каретный сарай приспособили под автомобильные гаражи.

Градостроительное восприятие особняка существенно изменилось после возведения в 1910-х годах по линии улицы двух соседних высоких доходных домов — № 22 графини А. А. Милорадович (1912, архитектор Р. И. Клейн) и № 26 И. С. Баскакова (1914, архитектор О. Г. Пиотрович).

Отделка уличного фасада постройки дошла до наших дней без существенных изменений. Негативно на архитектурной композиции здания отразилась произведённая в 1930-х (?) годах замена эффектной асимметричной композиции входа на ныне существующую примитивную деревянную раму с симметричными дверными полотнищами.

Литература

• Нащокина, М. В. Московский архитектор Лев Кекушев. — СПб : Коло, 2012. — С. 268—273. — 504 с., 25 с. ил. — 1250 экз. — ISBN 978-5-901841-97-6.</span>
• Нащокина, М. В. Лев Кекушев. — М : Издательский дом Руденцовых, 2013. — С. 621—632. — 660 с. — (Архитектурное наследие России). — 2200 экз. — ISBN 978-5-902877-14-0.</span>
• Лев Кекушев. Архитектурное наследие Москвы / М. В. Нащокина. — М.: Вега, 2012. — С. 289—293. — 415 с. — 1000 экз.
• Нащокина, М. В. Московский модерн. — 3-е, пересм., испр. и доп. — СПб : Коло, 2011. — 792, [32] с. — 1250 экз. — ISBN 978-5-901841-65-5.</span>

Ссылки

• Воронцова, Т. [um.mos.ru/houses/osobnyak_saarbekova/ Особняк Саарбекова]. Узнай Москву. Проверено 8 марта 2015.

Отрывок, характеризующий Особняк Саарбекова

– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.