Пикельхельм

Пикельхе́льм, пикельхаубе (нем. Pickelhaube (инф.)), также называется шлем с пикой (нем. Helm mit Spitze) — остроконечный кожаный шлем, носившийся в XIX и XX веке военнослужащими русских, германских и английских вооруженных сил, пожарными и полицейскими.

Часто ассоциируется с прусской и германской имперскими армиями.

История

Русский вариант

Русский вариант был разработан лично императором Николаем I вместе с придворным живописцем, генерал-майором Свиты Его Императорского Величества Л. И. Килем на рубеже 1830-х и 1840-х. годов на основе русской кирасирской каски и древнерусского шлема, впоследствии получивший обозначение «каска обр. 1844 г.». Каска была сделана из очень прочной (помповой) кожи, покрытой лаком, с металлическим шишаком на куполе в виде пылающей гренады, двумя козырьками (передним и задним), подбородочными ремнями с «чешуёй» и гербом по роду войск на лобной части. Для вентиляции головы в жаркое время года в трубке шишака были предусмотрены два отверстия, которые открывались и закрывались поворотом самой трубки. Если полк имел «жёлтый» («золото») приборный металл, все металлические элементы каски были из полированной меди, если «белый» («серебро») — из белого металла, лужёного оловом. У офицеров и генералов металлический прибор каски золотился или серебрился, а под розеткой правой «чешуи» подкладывалась круглая бело-чёрно-оранжевая кокарда (цвета государственного флага Российской империи). Позднее такая же кокарда появилась и у рядового и унтер-офицерского состава. При парадной форме в верхнюю часть шишака вставлялся султан из конского волоса (чёрный у сухопутных частей и в армейской кавалерии, белый — у гвардейской кавалерии, у музыкантов всех родов войск — красный). У генералитета султан делался первоначально из белого конского волоса, впоследствии (при Александре II) — из оранжево-бело-чёрных петушиных перьев.

Сначала каску опробовали в начале 1844 г. в двух батальонах Лб.-гв. Преображенского и Егерского полков, после чего указом Николая I ввели во всех пеших (кроме Лб.-гв. Павловского полка, продолжавшего носить свои "гренадерки", но и здесь офицеры с 1846 г. получили каску для ношения вне строя) и некоторых кавалерийских гвардейских частях в мае 1844 г. в качестве замены киверов, затем постепенно она поступила во все армейские части русской армии (кроме казачьих, гусарских и уланских полков). В 1849 г. была введена обновлённая версия каски образца 1844 года, с более круглой, полностью гладкой тульей (у каски образца 1844 года тулья в профиль имела несимметричную форму и с каждого бока располагались по два выпуклых ребра жёсткости). В 1872 г. в гвардии введён новый образец каски, значительно ниже прежнего, с наложенной на орла Андреевской звездой. Этот образец стал последним в русской армии.

Для гвардейских кирасирских частей и Лб.-гв. Жандармского эскадрона в 1845 г. вместо традиционных кирасирских касок с высоким гребнем из конского волоса введена каска, похожая на пехотный образец 1844 г. с некоторыми отличиями: сохранён широкий кирасирский медный налобник с Андреевской звездой (накладной серебряной у офицеров, чеканной у нижних чинов); боковые рёбра жёсткости обиты медными полосами с гвоздиками; при парадной форме на тулью вместо шишака с пылающей гренадой привинчивалась фигурка двуглавого орла. Но уже в 1846 г. у указанных частей введён новый образец каски полностью из томпака (сплав меди и цинка). Шишак и фигурка орла остались без изменений. Тем не менее, кирасирские офицеры, а впоследствии только генералы, вне строя при виц-мундире продолжали носить кожаные каски с шишаком, получившие название «вице-каски», полностью повторяющие внешним видом головные уборы образца 1845 г.

При всей своей внешней эффектности на парадах и неплохих защитных свойствах (очевидец, офицер Лб.-гв. Преображенского полка, описывает случай, когда во время Красносельских манёвров 1850 г. Николай I, физически очень сильный человек, в гневе рубанул саблей со всего размаха по каске ефрейтора-преображенца, напугавшего из-за внезапно возникшей давки лошадь императора, и сабля прорезала одну из боковых медных «лапок» шишака, но кожаную тулью каски разрубить не смогла), каска оказалась крайне непрактичной в боевой обстановке, хотя и более удобной, чем старые кивера (сказывались меньший вес и высота каски). Согласно многочисленным свидетельствам современников, кожа после неоднократного намокания под дождём и последующего высыхания на солнце сжималась, коробилась, из-за чего каска уменьшалась в диаметре и еле налезала на голову солдат. А чехлов на каску русское военное министерство не предусмотрело. Во время Крымской войны в армейских полках каски старались оставить на складах, заменив их на практичные и удобные фуражные шапки (бескозырки). В 1856 г. каски отменены в пехотных частях армии (заменены на сужающиеся кверху кивера «шако» французского образца), оставшись только у гренадер, в кавалерии, гвардии и в военно-учебных заведениях. После 1862 г. островерхий шлем окончательно перестал быть общим головным убором в русской армии (был заменён на кепи). В 1872 г. каски вновь введены в гвардии, где продержались до 1881 г., пока, наконец, указом Александра III окончательно отменены, за несколькими исключениями: до 1914 г. каски сохранились в Роте Дворцовых гренадер (у офицеров роты вне строя), как парадный головной убор в Пажеском Его Императорского Величества корпусе, в кирасирских полках Императорской гвардии и жандармерии. В 1918 г. в России начали использовать другие островерхие головные уборы — будёновки из ткани.

Прусский вариант

Пикельхельм был введён в прусской армии в 1842 году по приказу короля Фридриха Вильгельма IV . Долгое время считалось, что пикельхельм — чисто прусское изобретение. Но мало кто знает, что в 1837 г. во время дружественного визита принца Карла Прусского (младшего брата Фридриха Вильгельма IV) в Россию Николай I подарил гостю первый вариант будущей «каски обр. 1844 года» (она ещё была в стадии «инженерного образца», почти овальной формы, с низкими прямоугольными козырьками) и та настолько понравилась Карлу, что по возвращении на родину он начал просить у своего отца Фридриха Вильгельма III провести реформу и одеть в «русские каски» прусскую армию. Однако практичный король Пруссии наотрез отказался проводить не нужную и дорогостоящую, по его мнению, реформу, да и «каски русского образца» не произвели на монарха никакого особого впечатления. Но через три года старый Вильгельм III умирает и к власти в 1840 году приходит его старший сын Фридрих Вильгельм IV, который послушался своего младшего брата и в 1842 году всё-таки вводит после некоторых дизайнерских доработок (пылающая гренада была заменена на остроконечный конус («пику»)) в прусской армии «каску русского образца», раньше, чем в русской армии. Отсюда берёт своё происхождение известное заблуждение о прусских корнях данного вида каски.

Фридрих Вильгельм IV своим указом ввёл пикельхельм для большей части прусской армии 23 октября 1842 года. Пикельхельм быстро распространился среди других немецких государств. Например, Великое герцогство Ольденбургское ввело его в 1849 году, Великое герцогство Баден — в 1870 году, а в 1887 году. Баварское королевство стало последним из немецких государств, которое ввело пикельхельм. Во второй половине XIX века, кроме России, армии множества государств (включая Колумбию, Чили, Мексику, Португалию, Норвегию и Швецию) приняли пикельхельм или похожие на пикельхельм шлемы. Пикельхельм также повлиял на дизайн британского армейского тропического шлема (Home Service helmet) и на дизайн полицейского шлема, используемого в Англии до сих пор.

Основа пикельхельма сделана из укрепленной (варёной) кожи, обработанной для придания глянцево-чёрного блеска, и усилена металлической отделкой (как правило, позолоченной или посеребрённой для офицеров), включавшей металлический шип в навершии. Ранние экземпляры шлемов были высокими, но постепенно их высоту уменьшили, и шлем стал более подходящим по форме для головы. Попытка снизить вес шлема путём уменьшения переднего и заднего козырьков, предпринятая в 1867 году, успеха не имела.

Некоторые экземпляры пикельхельма, которые носили в немецкой артиллерии, использовали шарообразное навершие, а не острый шип. До начала Первой мировой войны в 1914 году съёмные чёрные или белые плюмажи носились на пикельхельме при полной парадной форме немецкими генералами, штабными офицерами, драгунами, пехотой Прусской гвардии (Garde du Corps) и множеством линейных пехотных полков как специальный знак различия.

Кроме украшения шипа, возможно, отличительной особенностью пикельхельма была декоративная передняя пластина, которая обозначала номер полка. Центральная часть пластины шлема, а именно кокарда состояла из большого прусского орла — герба Пруссии. Различные виды кокарды использовались Баварией, Вюртембергом, Баденом и другими немецкими государствами. В России в качестве кокарды использовалось изображение двуглавого орла, являвшегося гербом государства.

Немецкий пикельхельм также имел две цветные кокарды, установленные как крепление подбородочного ремешка. Правая кокарда была, как правило, окрашена в чёрно-бело-красные цвета национального флага. Левая кокарда использовалась, чтобы обозначить провинцию, которой принадлежал солдат (черно-белый — Пруссия, бело-синий — Бавария и т. д.).

Цельнометаллические версии пикельхельма использовались в основном кирасирами, и часто встречаются на портретах высокопоставленных военных и политических фигур. Эти шлемы иногда назывались союзническими силами «рачьи хвосты» (Hummerschwänze) из-за их отличительно изогнутой защиты шеи. Данный дизайн основан на шлемах конницы, использовавшихся начиная с XVI столетия, но с некоторыми особенностями, взятыми от кожаных шлемов. Версия пикельхельма, использовавшаяся прусскими гвардейскими корпусами, изготовлялась из томпака (разновидность латуни) с серебряными вставками. Версия пикельхельма, использовавшаяся кирасирами начиная с 1842 года, изготавливалась из отполированной стали с медными вставками.

Начиная с 1892 года пикельхельм стали закрывать чехлом светло-коричневого цвета («M1892 Überzug»). Чехол был предназначен, чтобы защитить шлем от грязи и уменьшить её видимость в бою, поскольку медные и серебряные вставки на пикельхельме, как оказалось, хорошо отражали свет и демаскировали солдат. Полковые числа вышивались или наносились по трафарету красным цветом (зелёным с августа 1914) спереди чехла, кроме подразделений прусских гвардейцев, которые никогда не наносили полковые числа или иные украшения на чехол. Под воздействием солнца материя чехла постепенно приобретала жёлто-коричневый оттенок. В октябре 1916 цвет чехла был изменен на серый, причём к этому времени простой металлический стальной шлем был стандартным обмундированием для большинства войск.

Все шлемы, произведенные для пехоты в течение 1914 года, были сделаны из кожи. Поскольку война продолжалась, то запасы кожи в Германии истощались. В 1915 году несколько пикельхельмов были сделаны из тонкого стального листа. После прекращения импорта из Южной Америки, особенно из Аргентины, имперское правительство начало производить шлемы, сделанные из других материалов — из кожзаменителя, плотной бумаги, прессованных картофельных очистков и даже из кожуры перезревших тыкв.

В течение Первой мировой войны было обнаружено, что пикельхельм не отвечает требованиям окопной войны. Кожаные шлемы фактически не защищали против снарядов и шрапнели. Кроме того, шип зачастую торчал из окопа, указывая местоположение обладателя шлема, а иногда вражеские солдаты преднамеренно пытались отстрелить шип, чтобы припугнуть немецких солдат. Это, возможно, и стало причиной введения версии шлема со съемным шипом в 1915 году. Начиная с 1916 пикельхельм медленно заменялся новым немецким стальным шлемом (Stahlhelm), который защищал голову лучше. После принятия штальхельма пикельхельмы употреблялись только для церемоний, на которых их носили высокопоставленные чиновники. С распадом Германской империи в 1918 году пикельхельм перестал быть частью военной униформы, и даже полиция приняла кивер стиля «Быстроходный Люгер». Измененный штальхельм использовался немецкими солдатами в течение Второй мировой войны.

Незадолго до чемпионата мира ФИФА в Германии модифицированная пластмассовая версия пикельхельма была доступна как сувенир. Данная модель шлема была окрашена в чёрно-красно-золотые цвета немецкого флага. Однако эта модель шлема не пользовалась особой популярностью, так как до сих пор вызывает отрицательные ассоциации.

Пикельхельм продолжает быть частью стереотипного представления о Германии, особенно в Великобритании, возможно, из-за обширного использования пикельхельма в британской антинемецкой пропаганде в течение Первой мировой войны, хотя шлем был символом Германской империи ещё до 1914 года.

Английский вариант

В вооружённых силах Англии остался на снабжении личного состава лейб-гвардии.

Галерея

'Destroy this mad brute' WWI propaganda poster (US version).jpg

Пикельхельм использовался Антантой как часть антигерманской пропаганды в годы Первой мировой войны.
51479sweden helmet.jpg

Церемониальная каска Королевской гвардии в Швеции.
Colombian military band at Monument of Fallen Soldiers and Police in Bogota 3-5-09.jpg

Колумбия.
Музей истории донецкой милиции 089.jpg

Дизайн полицейского шлема, используемого в Англии до сих пор.
Horse Guards, London April 2006 026.jpg

Английский конногвардеец. 2006 год.
Richard Simkin03.jpg

Дизайн британского шлема.

См. также

Напишите отзыв о статье "Пикельхельм"

Примечания

Отрывок, характеризующий Пикельхельм

Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
– Что, узнаешь свою маленькую приятельницу шалунью? – сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в ней переменой.
– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.
Наташа сидела всё время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот всё больше и больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше 10 минут и встал, раскланиваясь. Всё те же любопытные, вызывающие и несколько насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего посещения, Борис сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней – девушке почти без состояния, – была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых. Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать ей, что всё старое должно быть забыто, что, несмотря на всё… она не может быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за него. Но ему всё не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и всё таки целые дни проводил у Ростовых.

Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим из под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась. Она дочитывала свою последнюю молитву: «Неужели мне одр сей гроб будет?» Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью всё уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.
– Ну, ну, ну, – сказала мать.
– Мама, можно поговорить, да? – сказала Hаташa. – Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. – И она обхватила шею матери и поцеловала ее под подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни неприятно, ни неловко.
– Ну, об чем же нынче? – сказала мать, устроившись на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.
Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.
– Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать…
Наташа закрыла рукою рот матери.
– О Борисе… Я знаю, – сказала она серьезно, – я затем и пришла. Не говорите, я знаю. Нет, скажите! – Она отпустила руку. – Скажите, мама. Он мил?
– Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?… Что ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу…
Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо и неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева, вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и сосредоточенного выражения.
Наташа слушала и соображала.
– Ну так что ж? – сказала она.
– Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.
– Отчего? – не переменяя положения, сказала Наташа.
– Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня… оттого, что ты и сама не любишь его.
– А почему вы знаете?
– Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.
– А если я хочу… – сказала Наташа.
– Перестань говорить глупости, – сказала графиня.
– А если я хочу…
– Наташа, я серьезно…
Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в косточку, шопотом приговаривая: «январь, февраль, март, апрель, май».
– Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, – сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из за этого созерцания, казалось, забыла всё, что она хотела сказать.
– Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
– Сходит? – повторила Наташа.
– Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin…
– Знаю – Кирилла Матвеич, да ведь он старик?
– Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не надо так часто ездить…
– Отчего же не надо, коли ему хочется?
– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.

31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.